Глава четырнадцатая. Опись вещей. — ночь. — несколько букв

Опись вещей. — Ночь. — Несколько букв. — Поиски продолжаются. — Растения и животные. — Герберт избежал гибели. — На борту. — Отплытие. — Непогода. — Привычка сказывается. — Затеряны в море. — Спасительный свет.

Пенкроф, Герберт и Гедеон Спилет молча стояли в тёмной хижине.

Пенкроф громко окликнул хозяина.

Ответа не последовало.

Тогда моряк высек огонь и зажёг сухую ветку; свет на миг озарил каморку, и она показалась путникам нежилой. В очаге, сложенном из необтёсанных камней, виднелась зола, а на ней — охапка хвороста. Пенкроф бросил туда горящую ветку, хворост затрещал, и яркое пламя осветило хижину.

И тут друзья заметили кровать, покрытую отсыревшими, пожелтевшими одеялами, — очевидно, ею уже давно никто не пользовался; у очага валялись два ржавых котелка и опрокинутая миска; в шкафу висела кое-какая матросская одежда, покрытая плесенью; на столе виднелись оловянные тарелки и Библия, позеленевшая от сырости; в углу лежали инструменты — лопата, кирка мотыга и два охотничьих ружья, причём одно было сломано; на полке стояли бочонок с порохом, бочонок с дробью и несколько коробок с капсюлями; всё было покрыто густым слоем пыли, накопившейся, быть может, за долгие годы.

— Никого нет, — наконец произнёс журналист.

— Никого! — подтвердил Пенкроф.

— Тут давно никто не живёт, — заметил Герберт.

— О да, очень давно, — ответил журналист.

— А не переночевать ли нам в хижине, мистер Спилет? — предложил Пенкроф.

— Согласен, Пенкроф, — ответил Гедеон Спилет, если хозяин и придёт, он, право, не рассердится на непрошеных гостей.

— Хозяин не придёт! — сказал моряк, качая головой.

— По-вашему, он уехал? — спросил журналист.

— Нет, если бы уехал, захватил бы оружие и инструменты, — ответил Пенкроф. — Ведь вы знаете, как дорожит человек вещами, которые вместе с ним уцелели при кораблекрушении. Да нет же, нет, — повторил моряк с глубокий убеждением, — он не покинул острова. Если он смастерив лодку и пустился на ней в путь, он ни за что не оставил самых необходимых вещей! Нет, он на острове!

— И он жив? — спросил Герберт.

— Может быть, жив, а может быть, умер. А если и умер, то ведь не зарыл же он сам себя, — ответил Пенкроф, — стало быть, мы найдём его останки.

Итак, друзья решили провести ночь в покинутой хижине; они жарко натопили её, благо дров было припасено достаточно. Закрыв дверь, Пенкроф, Герберт и Гедеон Спилет уселись на скамью; они были погружены в свои думы и лишь изредка перебрасывались словами. В таком расположении духа человек строит всяческие догадки и готов ко всяческим неожиданностям; они жадно ловили звуки, доносившиеся из леса. И если бы дверь вдруг распахнулась и кто-нибудь вошёл, они ничуть не удивились бы, хотя домик и был заброшен; они от всей души пожали бы руку человека, потерпевшего кораблекрушение, — неизвестного, которого ждали, как друга.

Но они так и не услышали шума шагов, дверь так и не отворилась, а время текло.

Какой же длинной показалась ночь моряку и его спутникам! Герберт, правда, проспал часа два, ибо в его возрасте сон необходим. Всем троим хотелось поскорее снова приняться за поиски и осмотреть все укромные уголки острова. Разумеется, Пенкроф сделал правильные выводы, и можно было с уверенностью сказать, глядя на покинутую хижину и уцелевшие в ней инструменты, утварь и оружие, что человек, живший здесь, погиб. Поэтому было решено разыскать его останки и похоронить их по христианскому обычаю.

Рассвело. Пенкроф и его товарищи тотчас же начали осматривать хижину.

Место для неё было выбрано очень удачно, у подножия холма, под сенью пяти-шести великолепных камедных деревьев. Перед фасадом была прорублена широкая просека, хорошо было видно море. Лужайка, обнесённая почти развалившейся деревянной изгородью, спускалась к берегу, а слева от неё в море впадал ручей.

Хижина была построена из досок, по всей вероятности, из обшивки корпуса или палубы какого-то судна. Разбитое судно было, очевидно, выброшено на островок, кто-нибудь спасся и, раздобыв инструменты, построил хижину из обломков корабля.

Никаких сомнений не осталось, когда Гедеон Спилет, обойдя вокруг хижины, заметил на одной из досок — вероятно, бывшего фальшборта — такие, почти стёршиеся буквы:

«Б…тан…я».

— «Британия»! — закричал моряк, которого подозвал журналист. — Так часто называют корабли, и я, право, не знаю, американское или английское было это судно.

— Это неважно, Пенкроф!

— Неважно, что и говорить, — согласился Пенкроф, — если моряк ещё жив, мы спасём его, откуда бы он ни был родом. Но пока мы не возобновили поиски, навестим-ка «Бонадвентур».

Пенкроф стал беспокоиться о своём судне. А что, если на острове живут люди и кто-либо из его обитателей завладел ботом? Но он сам пожал плечами, сделав такое невероятное предположение.

К тому же он охотно бы позавтракал на борту «Бонадвентура». Дорожка, ведущая к берегу, была не длинна — самое большее с милю. Итак, все направились к боту, по дороге заглядывая в лес и заросли кустарника, куда убегали целые стада коз и свиней.

Через двадцать минут они вновь увидели восточный берег острова и свой бот, державшийся на якоре, глубоко засевшем в песке.

Пенкроф облегчённо вздохнул. Ведь судно было его детищем, а отцы имеют право поддаваться тревоге, не внимая голосу разума. Путники поднялись на судно и плотно позавтракали, чтобы не проголодаться до обеда, иными словами — до позднего вечера; покончив с едою, они снова отправились на остров и исследовали его самыми тщательным образом.

Вероятнее всего, единственный обитатель острова погиб. Поэтому Пенкроф и его товарищи искали, пожалуй, не человека, а его останки. Но все поиски были тщетны: полдня друзья без толку бродили по лесам, покрывающим островок. Они пришли к выводу, что потерпевший кораблекрушение умер и от него не осталось ни следа: очевидно, хищные звери пожрали труп.

— Отправимся в обратный путь с рассветом, — сказали Пенкроф спутникам, когда около двух часов дня все расположились на отдых в тени под соснами.

— Думаю, — заметил Герберт, — что мы без угрызения совести можем увезти утварь, оружие и инструменты принадлежавшие хозяину хижины. Не правда ли?

— Согласен, — ответил Гедеон Спилет, — всё это нам пригодится. Если не ошибаюсь, в хижине немалые запасы пороха и дроби.

— Да, — проговорил Пенкроф, — не забыть бы прихватить парочку свиней, ведь их у нас на острове Линкольна нет…

— И собрать семена, — добавил Герберт, — будут нас тогда все овощи и Старого и Нового Света.

— А не пожить ли нам ещё денёк на острове Табор: перетащили бы на судно всё, что может нам понадобиться, — заметил журналист.

— Ну нет, мистер Спилет, — воспротивился Пенкроф, — прошу вас — уедем завтра же с самого утра. По-моему, ветер меняет направление и начинает дуть с запада; нас сюда подгонял попутный ветер, с попутным будем и возвращаться.

— Значит, не стоит терять времени! — воскликнул Герберт, вскакивая.

— Да, не стоит, — повторил Пенкроф. — Займись сбором семян, в них ты разбираешься получше нашего, а мы с мистером Спилетом поохотимся на свиней; надеюсь, нам удастся поймать несколько штук даже без Топа.

Герберт пошёл по дорожке, ведущей к полям и огородам, а моряк с журналистом углубились в лес.

Тут водились свиньи самых различных пород; но на редкость проворные животные и не думали подпускать к себе людей и разбегались в разные стороны. Через полчаса охотникам всё же удалось поймать среди густых зарослей самца и самку, как вдруг в нескольких сотнях шагов к северу раздались крики. Крикам вторило какое-то страшное звериное рычание.

Пенкроф и Гедеон Спилет выпрямились и стали прислушиваться; свиньи, которых моряк не успел связать, разбежались.

— Да это голос Герберта! — воскликнул журналист.

— Бежим! — закричал Пенкроф.

И оба со всех ног побежали к тому месту, откуда доносились крики.

Спешили они не напрасно: когда дорожка, повернув, вывела их на поляну, они увидели, что какой-то дикий зверь, очевидно огромная обезьяна, душит юношу, повалив его на землю.

Пенкроф и Гедеон Спилет с быстротой молнии бросились на чудовище, сбили с ног и, освободив из его лап Герберта, прижали к земле. Моряк был могуч, как Геркулес, журналист тоже отличался немалой силой, и хоть пленник сопротивлялся, его связали так крепко, что он не мог пошевельнуться.

— Ты цел и невредим, Герберт? — спросил Гедеон Спилет.

— Да, да.

— Попробовала бы эта обезьяна растерзать тебя!.. — с угрозой воскликнул Пенкроф.

— Да это не обезьяна! — возразил Герберт.

При этих словах Пенкроф и Гедеон Спилет взглянули на странное существо, лежавшее на земле.

Действительно, то не была обезьяна. Это было человеческое существо, — то был человек! Но какой человек! Дикарь в самом ужасном смысле этого слова, тем более страшный оттого, что дошёл он до последней степени одичания.

Взъерошенные волосы, грязная борода, свисавшая на грудь, вместо одежды — набедренная повязка, какой-то рваный лоскут, блуждающие глаза, огромные руки с непомерно длинными ногтями, кожа на лице тёмная, под стать чёрному дереву, ступни заскорузлые, будто роговые. Вот какой был облик у жалкого создания, именуемого, однако, человеком. И невольно возникал вопрос: сохранилась ли душа у этого существа, или же уцелели одни только животные инстинкты?

— А вы уверены, что это человек или что он бы когда-то человеком? — спросил Пенкроф журналиста.

— Увы! Сомнений тут быть не может, — ответил журналист.

— Так это и есть потерпевший кораблекрушение? — воскликнул Герберт.

— Да, — подтвердил Гедеон Спилет, — но несчастный потерял человеческий облик!

Журналист был прав. И всем стало ясно, что если пленник и был прежде разумным существом, одиночество превратило его в зверя, а не просто в дикаря. Он рычал, ощерив зубы, острые, как у хищников, и словно созданные, чтобы разгрызать сырое мясо. Должно быть, он уже давным-давно позабыл, кто он такой, отвык пользоваться инструментами, оружием, разучился добывать огонь. Он был ловок, статен, но, очевидно, эти физические качества развились в нём в ущерб качествам умственным.

Гедеон Спилет заговорил с ним. Но он, казалось, ничего не понял и как будто даже не услышал… И, однако, взглянув повнимательнее ему в глаза, журналист увидел, что разум этого существа ещё не вполне угас.

А между тем пленник не отбивался и не пытался порвать верёвки, связывающие его. Быть может, он смирился, увидев людей, увидев себе подобных? Или какое-нибудь мимолётное воспоминание заставило его почувствовать, что он вновь стал человеком? Убежал бы он или остался, если бы его освободили? Неизвестно; но колонисты и не собирались его освобождать; посмотрев с величайшим вниманием на несчастного, Гедеон Спилет сказал:

— Кем бы он ни был, чем бы ни занимался в прошлом и что бы с ним ни случилось в будущем, наш долг — отвезти его на остров Линкольна!

— О конечно, — подхватил Герберт, — и быть может, нам удастся, окружив несчастного заботами, пробудить его разум!

— Душа не умирает, — сказал журналист, — и мы будем вознаграждены сторицей, если просветлим разум божьего создания.

Пенкроф с сомнением покачал головой.

— Во всяком случае, следует попытаться, — продолжал журналист, — хотя бы из чувства человеколюбия.

Действительно, таков был долг каждого человека и христианина. Все трое понимали это и хорошо знали, что Сайрес Смит одобрит их поступок.

— Что ж, не будем его развязывать? — спросил моряк.

— Быть может, он пойдёт с нами, если развязать ему ноги? — предложил Герберт.

— Попробуем! — согласился Пенкроф.

И они разрезали верёвки, мешавшие пленнику идти, руки же у него по-прежнему были крепко связаны. Он встал и даже не попытался убежать. Его острый взгляд следил за тремя людьми, которые шли рядом, но, по-видимому, неизвестный так и не вспомнил, что он сам — человек или что по крайней мере прежде был человеком. Пленник тяжело дышал, вид у него был угрюмый, но он не сопротивлялся.

По совету журналиста, пленника повели в хижину. Колонисты надеялись, что сознание его прояснится, когда он увидит свои вещи. Быть может, достаточно искорки, чтобы пробудить его затемнённый разум, чтобы воскресить угасшую душу.

До хижины было недалеко. Путники очутились там через несколько минут; пленник, казалось, попал в незнакомые места, он словно не сознавал, что пришёл домой!

Уже по одному тому, насколько одичал несчастный, можно было судить, что он давно живёт на островке, превратившемся для него в тюрьму, что, попав сюда разумным человеком, он под влиянием одиночества потерял рассудок.

Журналист решил попытать, не подействует ли на пленника огонь, и тотчас же яркое пламя, которое привлекает даже животных, вспыхнуло в очаге.

Сначала пламя как будто приковало внимание несчастного, но немного погодя он отошёл от очага, его взгляд потускнел и снова стал бессмысленным.

Да, очевидно, одно только и оставалось — отвести пленника на борт «Бонадвентура»; колонисты так и поступили, и караулить его вызвался Пенкроф.

Герберт и Гедеон Спилет отправились на берег, чтобы завершить начатое дело, и спустя несколько часов вернулись с утварью и оружием, с запасом огородных семян, дичью и свиньями. Они погрузили всё это на судно; «Бонадвентур» готовился сняться с якоря утром, как только начнётся прилив.

Пленника поместили в каюту на носу, и он сидел там спокойно, молча, словно глухонемой.

Пенкроф предложил ему поесть, но он оттолкнул варёное мясо, от которого, конечно, уже отвык. И действительно, как только моряк поднёс ему утку, подстреленную Гербертом, он набросился на неё и съел жадно, как зверь.

— Неужто вы думаете, что ум его прояснится? — спросил Пенкроф, с сомнением покачав головой.

— Допускаю, — ответил журналист, — благодаря нашим заботам, ибо он стал таким от одиночества, а отныне он не будет одинок.

— Очевидно, бедняга уже давно утратил всякое человеческое подобие, — заметил Герберт.

— Допускаю, — вновь сказал Гедеон Спилет.

— Сколько же ему лет? — спросил юноша.

— Трудно определить, — ответил журналист, — ведь лицо у него скрыто густой бородой, но он не молод: думаю, что ему по крайней мере пятьдесят лет.

— Заметили ли вы, мистер Спилет, как запали у него глаза? — спросил юноша.

— Да, Герберт, и должен добавить, что в глазах у него светится мысль, хотя по его внешности и не скажешь, что он разумное существо.

— Ну, там посмотрим, — произнёс Пенкроф. — А любопытно, как отнесётся Сайрес Смит к нашему дикарю. Поехали за человеком, а привезли страшилище. Ничего не поделаешь!

Ночь прошла; спал ли пленник, бодрствовал ли, было неизвестно, во всяком случае, он не двигался, хотя его и развязали. Он напоминал хищного зверя, которого неволя сначала подавляет, а потом приводит в ярость.

Ранним утром 15 октября, как и предвидел Пенкроф, погода изменилась: подул северо-западный ветер, благоприятный для «Бонадвентура», но море разбушевалось, что предвещало трудное плавание.

В пять часов утра снялись с якоря. Пенкроф зарифил грот и взял курс на восток-северо-восток, направляясь к острову Линкольна.

В первый день плавания не случилось ничего примечательного. Пленник притих у себя в каюте, на носу судна, — ведь он был моряком, поэтому волнение на море, очевидно, оказывало на него благотворное действие. Быть может, он вспоминал службу на корабле? Во всяком случае, он вёл себя смирно и, казалось, был скорее удивлён, чем подавлен.

На другой день, 16 октября, ветер усилился, подул почти с севера, что не благоприятствовало «Бонадвентуру». Волны швыряли бот. Пенкрофу пришлось держать судно ещё круче к ветру; волны с яростью обрушивались на нос бота, и моряк был встревожен, хотя не говорил этом спутникам. Было ясно, что если ветер не изменится, то до острова Линкольна придётся плыть дольше, чем они плыли до острова Табор.

Действительно, 17 октября утром минуло двое суток с того часа, как «Бонадвентур» вышел в море, а ничто не указывало на близость острова. Впрочем, было невозможно рассчитать, сколько миль они прошли, так как и направление и скорость всё время менялись.

Минули ещё сутки, а земля всё не появлялась. Дул восточный ветер, и море бушевало. То и дело приходилось маневрировать парусами бота, который заливало волнами, брать рифы, часто менять курсы, идя короткими галсами. Случилось, что 18 октября «Бонадвентур» целиком накрыла волна, и если бы мореплаватели заранее, из предосторожности, не привязали себя на палубе, их смыло бы волной.

Пенкроф и его товарищи буквально сбились с ног, но тут им неожиданно помог пленник; он выскочил из люка, словно в нём заговорил инстинкт моряка, и могучим ударом вымбовки пробил фальшборт, чтобы сошла вода, залившая палубу; а когда бот освободился от лишнего груза, пленник, не произнеся ни слова, спустился к себе в каюту.

Пенкроф, Герберт и Гедеон Спилет, застыв от изумления, предоставили ему свободу действий.

Однако они попали в трудную переделку; моряк опасался, что они затерялись в безбрежном море, что им не доплыть до острова!

Ночь с 18 на 19 октября выдалась тёмной и холодной. Но около одиннадцати часов ветер стих, волнение улеглось, «Бонадвентур» уже не так швыряло, скорость хода увеличилась. В общем, бот превосходно выдержал бурю.

Ни Пенкроф, ни Гедеон Спилет, ни Герберт не сомкнули глаз. Они бодрствовали и с напряжённым вниманием всматривались в море: если остров Линкольна неподалёку, он откроется на рассвете, если же «Бонадвентур» отнесло течением и ветром, то будет почти невозможно определить правильный курс.

Пенкроф, чрезвычайно встревоженный, однако, не унывал, ибо он был закалён и душа у него была стойкая; управляя рулём, он всматривался в густой мрак, окружавший судёнышко.

Около двух часов ночи он вдруг вскочил с криком:

— Огонь! Огонь!

И действительно, яркий сноп света показался в двадцати милях от них, в северо-восточном направлении. Там, на острове Линкольна, пылал яркий костёр, очевидно разведённый Сайресом Смитом, и указывал им путь.

Бот отклонился далеко к северу; Пенкроф взял курс на огонь, блестевший на горизонте, как звезда первой величины.