Тахогенная чуждость миру

Новой является как раз специфическая для нашего века современная затрудненность взросления. Я называю ее тахогенной чуждостью миру, тахогенной — потому что она есть результат увеличившейся скорости (от греческого tachos — «скорость») изменений, претерпеваемых современной действительностью. Позвольте мне охарактеризовать его (впрочем, эта характеристика здесь ни в коей мере не может быть полной) по пяти параметрам. Первой характерной чертой тахогенной чуждости миру выступает

а) ускоренное устаревание опыта [4]. Не долее чем четверть тысячелетия мы живем в мире (современном мире), в котором все более быстрому изменению подвергается все большее количество явлений. В первую очередь Райнхард Козеллек и Германн Люббе, следуя предложенной Якобом Буркхардом интерпретации исторических кризисов как «ускоренных процессов»[5], назвали отличительным признаком этого мира ускорение изменений. Например, там, где 2000 лет назад был лес, 1000 лет назад — поле, 500 лет назад — дом, 150 лет назад стояла ткацкая фабрика, 75 лет назад — вокзал, 25 лет назад — аэродром, сегодня стоит центр управления космическими полетами, а что будет стоять через 10 лет — этого мы еще не знаем. Прогресс науки и техники, а также высокая производительность труда обусловили практически во всех областях все бoльшую скорость появления все большего числа новшеств. Одновременно это означает, что все большее число явлений все быстрее устаревает. То же самое происходит и с нашим опытом, ведь в нашем жизненном мире все реже повторяются те ситуации, в которых и для которых мы этот опыт приобретали. По этой причине — вместо того чтобы по мере постоянного роста опыта и познания мира становиться самостоятельными, т. е. взрослеть, мы постоянно и все быстрее вновь откатываемся к состоянию, для которого мир в большинстве своих проявлений неизвестен, нов, чужд и непонятен, а это и есть положение детей. Опыт — это единственное средство против чуждости миру, но теперь оно больше не действует. Поскольку сегодня знакомое и близкое устаревает все быстрее и мир будущий будет все радикальнее отличаться от известного нам по опыту мира прошлого, для нас — современных людей — мир становится чужим, а мы становимся чуждыми миру. Современные взрослые превращаются в детей. Даже когда мы седеем, мы остаемся желторотыми юнцами. Люди больше не взрослеют. Поэтому в качестве второй характерной черты тахогенной чуждости миру выступает

б) жизнь понаслышке. В то же время никогда — а причина этого в современном триумфальном шествии экспериментальных наук - не имелось столь много нового опыта, как сегодня. Однако мы больше его получаем не сами, но другие получают его за нас. Даже такой специалист-эмпирик, как, например, экспериментальный физик, ставит сегодня самостоятельно в лучшем случае от двух до пяти процентов тех опытов, на результаты которых он должен полагаться, — ну хотя бы из соображений экономии денег и времени. Чтобы в условиях ускорения иметь возможность получать новые знания, опытные науки становятся суперспециальными, неразрывно связанными со специализированным языковым жаргоном и требующими сложной аппаратуры. Таким образом, мы все больше вынуждены принимать на веру те опытные знания, которые были получены не нами и о которых мы знаем только понаслышке, по большей части из средств массовой информации — специализированных, рассчитанных на широкую публику и просто охотящихся за сенсациями, вплоть до иллюстрированных журналов, например, «Шпигеля». Это означает следующее: чем научнее становится опыт в нашем мире, тем более мы должны полагаться на веру, и я это подчеркиваю, потому что это звучит парадоксально: мы вынуждены — и именно потому, что в настоящее время опытные знания становятся все более научными, — все больше брать их на веру исключительно понаслышке. А эта вынужденная вера, т. е. зависимость от не полученного, точнее говоря, еще не полученного самостоятельно опыта, всегда была свойственна положению ребенка. Сегодня — в современном мире — именно оно стало нормальным положением взрослого, который в силу тахогенной чуждости миру становится ребенком в новом смысле. Люди больше не взрослеют. Поэтому в качестве третьей характерной черты тахогенной чуждости миру выступает

в) экспансия школы. Тот, кто, подобно современному человеку, чей собственный опыт устаревает все быстрее и чей новый опыт (в силу его специализированного характера) по большей части уже не является его собственным, — итак, кто, как современный человек, больше не приобретает свой опыт самостоятельно, должен создавать культуру замещения опыта (то необремененное опытом, далекое от опыта стяжание опыта, которое сегодня имеют в виду, когда говорят «учиться»). Такая культура замещения опыта понимается в самом широком смысле. Детский сад, институт, курсы повышения квалификации и академия — все это школа, которая именно потому как таковая и возникает только в современном мире и все время расширяется, что замещение опыта требует все большей обученности. Так, школа охватывает все новые и новые сферы нашей жизненной реальности, и необходимая для школы чуждость миру мало-помалу распространяется и на действительность, ибо она помещает взрослого человека в детские условия, т. е. налагает мораторий на взрослость. Объявление школы жизнью только поначалу выглядит преувеличением, к которому склонны те учителя и политики в сфере образования, которые сами никогда не покидали школьных стен: как некогда действительность отождествлялась с искусством (начиная с Шеллинга и Вагнера и вплоть до сюрреализма), что означало, что серьезность могла быть только разыграна совокупностью всех видов искусства, так потом действительность — на всех уровнях школы — отождествляется со школой. Но действительность и в самом деле, буквально, может стать школой — по мере того как она (в силу ускоряющегося исчезновения прямого опыта) во все большем объеме и на протяжении всей жизни становится доступной лишь в косвенном опыте, т. е. посредством обучения. Существует тенденция к тому, чтобы человек целиком и полностью превратился в ученика, а каждый взрослый тем самым — в того самого ребенка, который прячется в каждом ученике (сколько бы лет ему ни было). Люди больше не взрослеют. Поэтому в качестве четвертой характерной черты тахогенного отчуждения выступает

г) конъюнктура фиктивного [6]. Непрерывно усложняясь под влиянием скорости происходящих в нем перемен, мир все больше нуждается в том, что Луман назвал редукциями сложности, из которых каждая содержит в себе некий род фикции: в любом упрощении мира заключена своя собственная жизненная ложь. Образцовый пример этого таков: действия (в особенности же взаимодействия широких масштабов) всегда требуют времени для своего осуществления. По мере того как — в условиях ускорения — идет время, изменяются те ориентиры, исходя из которых эти действия предпринимались. Начиная с какого-то определенного момента времени, когда уже нельзя идти на попятную, возникает желание проигнорировать коррекцию перспективы действия, не изменять эти ориентиры, ведь без этой фикции константности ни одно действие не было бы доведено до конца. В ситуации, когда все течет, каждое продолжающее реализовываться действие вынуждает к фикциям. И поэтому вопреки Конту следует сказать, что фиктивной является не религиозная, но позитивная стадия. Разумеется, именно по этой причине растет риск нежелательных последствий; особенно масштабное планирование так легко превращается в самоопровергающиеся предсказания. Поэтому возникает нужда в «доверии несмотря ни на что». По мере необходимости изобретаются гаранты такого доверия — например, начиная с Канта, для этого используются постулаты практического разума. Сегодня эти фикции, как правило, уже не являются абсолютными постулатами. Больше нет необходимости постулировать наличие сверхчеловеческой всесильной исправляющей власти (Бога), равно как и требовать бесконечного терпения, ожидающего воздаяния (бессмертия). Но при этом гарантирующими доверие постулатами становятся все фикции константности (характерным образом проявившиеся в повсеместно распространенной сегодня формуле «Я исхожу из того, что…» — одной из формул фикции константности), таких как юридическая оговорка «при прочих равных условиях». Они, в свою очередь, образуют все усложняющуюся структуру, требующую экспертов, способных ее обслуживать. Поэтому сегодня мы постулируем не постулаты, но постулируем — и оплачиваем — тех, кто вводит постулаты: эдакое предприятие по установлению ориентиров с собственным суперотделом по пошиву фикций, к которому принадлежат не только представители математической статистики (включая тех, кто работает с моделями общества), но и специалисты по мечтам. При этом огромное большинство участников действий (а к ним принадлежим все мы) уже не в состоянии правильно оценить реальное состояние данных: разница между восприятием реальности и фикцией стирается. Важнейшей чертой современности мне представляется то, что и то и другое все больше получают полуфиктивный характер и по этой причине имеют тенденцию к конвергенции. Поэтому в современном мире так легко проигнорировать, не заметить настоящие угрозы и быть убежденным в каких-то фиктивных преимуществах, а еще легче верить в какие-то фиктивные угрозы и не замечать того, что действительно является позитивным. Иначе говоря, принимать то, что соответствует твоим намерениям и расчетам, и вытеснять то, что им не соответствует. Так, тахогенная чуждость миру располагает к иллюзиям, предаваясь которым, люди погружаются в грезы и становятся детьми. Люди больше не взрослеют. Поэтому пятой и последней характерной чертой тахогенной чуждости миру становится

д) все возрастающая готовность предаваться иллюзиям. Она возникает в результате того, что Иоахим Риттер называл «разрывом между прошлым истоком и будущим», а Райнхард Козеллек называет возрастающей (под влиянием ускорения процессов изменений) «пропастью» между «опытом и ожиданием» [7]: опыт прошлый все меньше будет оставаться и опытом будущим. Поэтому ожидание будущего все меньше определяется мерой прежде имевшегося опыта. Таким образом ожидание — не защищенное и не контролируемое больше опытом — становится без-мерным и, следовательно, в силу этой тенденции, превращается в иллюзию. Поскольку философия истории, простившаяся с известным положением Historia magistra vitae[8], отрицает авторитет того, что было в прошлом, а общество не соизмеряет своих требований с тем, что возможно на основании опыта, то эту нужду легко объявить добродетелью. Вслед за этим начинается стремительное движение от потери опытного знания к отказу от него, например, к созданию мощной конъюнктуры априорных суждений и благих намерений. Но важнее всего то, что люди превращаются в не имеющих опыта «ожидающих», в мечтателей. И ждут они в этой ситуации как раз того, чего больше не могут испытать на опыте, — близкого знакомства. Чем в меньшей степени такое близкое знакомство становится доступным опыту, с тем большим нетерпением его ожидают, а способствует этому иллюзия больше совершенно не чуждого, совершенно благополучного здешнего мира. Именно эта иллюзия превращается потом в конкретную надежду, конкретное требование. Детям, для которых действительность в подавляющем большинстве своих проявлений чужда, для компенсации нужен некий неприкосновенный запас близко знакомого — их игрушечный медвежонок, с которым они именно поэтому никогда не расстаются. Точно так же современные взрослые, для которых мир непрерывно ускоряющимся образом вновь становится чужим, нуждаются в идеологическом ожидании благополучия в этом мире: это и есть тот самый ментальный медвежонок на современный лад впавшего в детство взрослого. Ибо тот мир, где в будущем все меньше будет повторяться то, что было в прошлом, и где, следовательно, в будущем все меньше (причем в ускоряющемся темпе) будет оставаться от его прошлого истока, — такой мир несет на себе печать потери непрерывности; именно это позволяет воцариться иллюзии, под влиянием которой люди превращаются в детей. Люди больше не взрослеют.

По всем вышеназванным причинам современная эпоха становится тем, что я сказал: веком чуждости миру.