Сохранение потребности в негативном

Таким образом, я считаю, что эта — тахогенная — чуждость миру и есть то, что в современном мире приводит к описанному в начале попеременному господству утопий и апокалипсисов, позитивных и негативных иллюзий: приятных и кошмарных снов. Именно оно способствует зарождению того, что сегодня названо ключевым выражением «изменение ценностей» и что на самом деле таковым не является, так как с самого начала речь идет только о попеременном выдвижении на первый план ценностей мнимых, а именно — о свойственном современности попеременном господстве утопий и апокалипсисов. В настоящий момент опять наступил черед апокалипсиса: кошмарного сна. Потому что к особенностям века тахогенной чуждости миру очевидно принадлежит и эта: иллюзиями становятся не только позитивные ожидания — притязания и надежды, но и негативные — страхи. Именно потому, что ожидания в целом становятся чуждыми миру, разочарование в позитивных иллюзиях приводит не к отрезвлению, но некоего рода негативному опьянению: когда чрезмерные надежды рушатся, наступает не чувство реальности, а паника. Свидетельством этого является, по моему мнению, сегодняшняя тенденция к отрицанию культуры прогресса.

Собственно говоря, мы должны были бы жить в век отрезвлений. Некогда культурный прогресс — прежде всего технический — достиг с помощью не слишком больших затрат больших преимуществ, а теперь — когда уже многое, облегчающее нашу жизнь, изобретено — он с помощью гораздо бoльших затрат и ценой гораздо большего вреда для окружающей среды достигает лишь относительно небольших преимуществ в дополнение к уже имеющимся. Однако когда все меньшие преимущества требуют все бoльших усилий и исчисляются все бoльшими убытками, в конечном итоге затраты и эффект сводятся к нулевому итогу; если ограничить представление о пользе этим пределом, то предельная полезность прогресса — отрицательна. Сегодня это фактически имеет место в некоторых, хотя, конечно, и не во всех областях. Как лицо незаинтересованное (поскольку сам машину не вожу и высказываю свои комментарии только как пассажир) я мог бы, например, представить, что увеличение количества машин и, соответственно, интенсивности движения в нашей стране уже давно приносит больше мучений, чем радостей. Но, во-первых, требуется еще доказать правдоподобность этого утверждения (бремя доказательства лежит на том, кто хочет вносить изменения), принимая, между прочим, во внимание не только очевидные, но и скрытые функции автомобиля (например, что благодаря своему футлярному эффекту автомобили в условиях всеобщей массовости могут удовлетворять потребность человека в одиночестве). Во-вторых, выход из этого положения должен заключаться не в том, чтобы начинать все громче причитать и срочно созывать трибуналы специалистов по новой этике, но в прагматическом поиске более оптимального соотношения мучения и радости и только в случае крайней необходимости — посредством регулирования производства автомобилей. Разумно поступать здесь следующим образом: благодарно пользоваться теми преимуществами, которые достигнуты, и, если это необходимо, предусмотрительно и безропотно отказаться от беспрепятственного дальнейшего совершенствования каких-то вещей, основываясь на взвешенном и трезвом обдумывании. Но мы живем в атмосфере не трезвого взвешивания, а истерического страха: куда ни посмотри, повсюду царит хорошо скрываемая паника. Почему — во всем мире — это так?

Приносимые человеку культурой облегчения проходят, по-видимому, три стадии. Первоначально их приветствуют; потом они становятся само собой разумеющимися; наконец, их начинают воспринимать как врагов. И соответственно этому ведут себя люди: вначале они усердно трудятся над разработкой облегчающих жизнь вещей; потом они равнодушно потребляют их плоды; и наконец, они начинают испытывать перед ними страх и идут на них в атаку. Последняя стадия предполагает вторую, а вторая опять-таки первую. И если мой взгляд верен, то это означает, что последующие нападки на возникающие в ходе культурного развития средства облегчения жизни имеют место не вопреки, но именно вследствие их предшествующего успеха. Иначе говоря, именно снятие бремени негативного[9] предрасполагает к отрицанию средств облегчения жизни. Свое понимание этой абстрактной формулы я поясню с помощью трех примеров: чем большее количество болезней побеждает медицина, тем сильнее нарастает тенденция объявлять саму медицину болезнью; чем больше жизненных выгод приносит человечеству химия, тем более ее начинают подозревать в том, что она была открыта исключительно для того, чтобы человечество отравить; наконец, чем дольше удается прожить без войны, тем бездумнее предпринятые ранее с целью сохранения мира предосторожности рассматриваются как провокация войны. Коротко говоря, именно снятие бремени негативного предрасполагает к отрицанию средств облегчения жизни и именно освобождение от угрозы позволяет видеть угрозу в средстве освобождения.

Эта связь — как бы парадоксально она ни выглядела — становится вполне понятной, если только допустить, что существует некая неизменность или, точнее говоря, инерционность присущей человеку потребности в негативном. Люди, в силу своей готовности к страшному, в течение довольно долгого времени настроены на существование определенного количества напастей и превратностей. Человек по своей природе — ущербное существо, которому для компенсации своих природных недостатков необходимо стать существом культурным, и он сталкивается со множеством такого рода напастей. Они возникают из-за естественной враждебности и дикости природы, из-за уязвимости собственного склада, из-за болезней, из-за тяжкого бремени физического труда, из-за беспорядков, порождаемых человеческим общежитием, из-за запретов на агрессию, которые накладывает культурный прогресс человечества, и т. д. Чтобы преобразовать эти напасти и заставить их служить себе, человек должен быть готов к негативному, так что такая организация, о которой я говорил, весьма разумна: в силу своей готовности к страшному люди в течение довольно долгого времени настроены на существование определенного количества напастей. С этой точки зрения напасть, т. е. негативное (уже в силу того, что дает повод, чтобы с ней справляться), есть некий род антропологического достояния, утратить которое — тем более раз и навсегда — людям тяжело. Ведь люди — существа консервативные, неохотно отказывающиеся даже от чего-то плохого. По этой причине там, где развитая культура долго работает над устранением этих напастей, дело доходит до того, что их исчезновение очень быстро перестают не только превозносить как достижение, но и воспринимать как нечто само собой разумеющееся; доходит то того, что люди — по большей части бессознательно — начинают усиленно искать замену исчезнувшим напастям, они ищут то негативное, что компенсировало бы им утрату негативного, те угрозы, которые заменили бы им преодоленные угрозы. И этот поиск усиливается там, где даже сопряженное с опасностями и приключениями отпускное путешествие не сопряжено с риском достаточно негативного характера (с чем мы сегодня повсеместно имеем дело в нашей стране). И тогда те напасти, которые проделанная человечеством культурная работа все в большей степени вытесняла из действительности и вынужденное отсутствие каковых теперь болезненно ощущается (ибо они подобны привычкам, от которых человек не может отказаться, попав от них в зависимость), начинают, наконец, настойчиво искать и находить, а вернее выискивать, в самой той культурной работе, которая нас избавляет от этих напастей. Когда культура побеждает все большее количество угроз, то в качестве замены угрожающему культура сама объявляется угрозой, которую, как думают люди, необходимо победить — например, какимнибудь альтернативным образом жизни. Если выразить это иначе и абстрактно: именно освобождение от бремени негативного предрасполагает к отрицанию средств облегчения жизни. В том-то и состоит одна из основных причин страха для нашего времени, что люди начинают бояться главным образом того, что освобождает от страха, и именно потому, что оно от него освобождает. Ибо лишенный реальной почвы страх ищет повода возникнуть вновь и находит его во что бы то ни стало — в конечном итоге, в самой развитой культуре. Чем больше современный мир изживает прежние ужасы, тем больше ужасы приписываются ему самому. А поскольку эти ужасы не так-то просто у нас отыскать, то в крайнем случае прибегают к экзотическому туризму, удостоверяющему существование страшного. Чем успешнее техника облегчает нашу жизнь, тем проще ее переосмыслить как нечто, затрудняющее жизнь; и чем больше фактически именно она делает возможным охрану окружающей среды, тем больше ее объявляют тем, что окружающую среду разрушает. И аналогичным образом: чем эффективнее капитализм способствует благополучию, тем энергичнее его называют злом; чем больше проблем решает рынок, тем больше в нем самом начинают видеть проблему; и только потому, что плановое хозяйство социализма решает эти проблемы гораздо хуже, отношение к нему гораздо более мягкое. Чем решительнее государство пресекает гражданские войны, тем естественнее его считают причиной гражданской войны; чем больше парламентаристская демократия освобождает людей от репрессий, чем легче ее саму объявляют репрессией; чем больше право ограничивает силу, тем больше в итоге само право начинает рассматриваться в качестве силы (в данном случае — «структурной»). Коротко говоря, чем больше культура лишает действительность ее враждебности, тем более сама культура начинает восприниматься как враг. В ней — в этой великой инверсии негативного — заключен некий род ностальгии по злополучию, которую испытывает мир благополучия, который тем легче называется неблагополучным, чем больше неблагополучного он изживает, и перед которым люди начинают испытывать страх за сохранение своего достояния, и начинают его испытывать тем более, чем больше причин для страха он устраняет. Так что верно буквально следующее: именно освобождение от враждебного делает освобождающее враждебным; или, выражаясь абстрактно, освобождение от бремени негативного предрасполагает к негативизации средств освобождения.

Смысл этой формулы можно было бы назвать законом сохранения потребности в негативном. И все же я надеюсь, что это не закон и не универсальная народная примета. Мой тезис состоит в том, что сформулированная мной взаимосвязь, согласно которой люди ищут то негативное, от которого их освобождают (потому что им его недостает), именно в том самом, что их освобождает от негативного — эта взаимосвязь работает только там, где люди все более ускоряющимся образом становятся слишком чуждыми миру и где препятствие для взросления (т. е. определяемая условиями ускорения степень инфантилизации) превышает определенную меру, что сегодня, впрочем, явление не редкое. Именно и только в этом случае, как я полагаю, вступает в силу и работает эта взаимосвязь — разумеется, к несчастью. Я предостерегаю от этого, и потому особо обращаю на это внимание. Я предостерегаю от этих попыток инверсии негативного и от отрицания средств облегчения жизни, ставшего возможным в результате снятия бремени негативного. По этой причине я предостерегаю от чрезмерной тахогенной чуждости миру, от слишком ускоряющейся инфантилизации, и именно поэтому советую: больше мужества к тому, чтобы быть взрослым.