IV. Слово учителя об образе Настасьи Филипповны.

Мышкин без конца называет Настасью Филипповну сумасшедшей, помешанной, считая, что это может объяснить ее поступки. Он чувствует, что втянут в некоторое трагическое действо, но он слишком в нем, чтобы рассуждать и анализировать. А Рогожин видит в поступках Настасьи Филипповны неумолимую логику:

«— Какая же сумасшедшая? — заметил Рогожин».

Князь отказывается понимать происходящее (этим он интуитивно предохраняет себя от безумия, но как только для Мышкина становится очевидной его роль в разыгрываемой кровавой мистерии, приход полного безумия становится неминуемым и тотальным), но он в этом происходящем участвует.

Рогожин, живое воплощение языческого мира, ждет того заповеданного судьбой мига, когда ему надо будет выпустить кровь из жертвы. И жертва давно уже знает и готова.

Настасья Филипповна убегала от Рогожина как от палача и возвращалась к нему именно как к своему палачу. А Мышкин недоумевает, не желает понимать:

Потому что было предчувствие, и возвращалась к Рогожину, и в третий раз уже не отреклась, более того, ритуально подтвердила свою окончательную решимость: «...она мне, впрочем, день сегодня назначила, как с музыки привел ее: через три недели, а может и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла, поцеловала».

Убегая в третий раз к Рогожину, если боялась кого-то, так князя Мышкина, боялась, что он опять оттянет миг жертвоприношения, а себя Настасья Филипповна ощущала именно как назначенную к закланию жертву.

Как в начале романа Мышкин целованием портрета запечатывает три своих попытки, три этапа своего вхождения в сущность Настасьи Филипповны, так в третьей части романа Настасья Филипповна, снимая и целуя образ, запечатывает три своих бегства от Рогожина и окончательно обрекает себя на вольную жертву.

Два данных эпизода суть два сакральных центра романа. Первый открывает через совершенно неожиданное и как бы немотивированное почитание Мышкиным образа Настасьи Филипповны святость ее природы, а второй эпизод обнаруживает эту святость, доказывая, что мышкинское поклонение было провидческим и абсолютно оправданным. Без жертвы ведь полной святости нет и не может быть: Жертва не станет священной, если ее не убить.

Более того, само жертвоприношение, по словам В. Н. Топорова, есть «делание святости».

Мышкин взглянул на портрет Настасьи Филипповны и тут же открыл в нем невидимое для окружающих великое страдание, так сказать, потенциальную, внутреннюю святость. И Настасья Филипповна в самом деле ощущала себя жертвой не метафорической, а действительной. И она не метафорически, а действительно отдала себя на заклание