Классификация частей речи

(НОМИНАТЕМНЫЙ ПОДХОД)

Предлагаемая статья посвящена проблеме, имеющей долгую историю рассмотрения, – определению принципов построения и описания системы частей речи в русском языке. Как справедливо отмечает В.М. Алпатов, «вопрос о природе и сущности частей речи принадлежит к числу «вечных» вопросов языкознания. Стало уже общим местом утверждение о том, что существует много точек зрения, ни одна из которых не является общепринятой, и что данная проблема далека от разрешения» [Алпатов 1986, с. 37] (см. также: «Очень старый и весьма запутанный вопрос о частях речи, об их лингвистической природе, о количестве и качестве их в языках различных типов и семей не получил, как известно, удовлетворительного решения ни в грамматических исследованиях по отдельным языкам, ни в трудах по общему языкознанию» [Суник 1966, с. 34]). Более того, по утверждению О.В. Лукина, «несмотря на самое внушительное количество работ по теории частей речи большинство ученых склонно считать ее неразрешимой» [Лукин 2006, с. 5].

Я далек от мысли, что моя работа может преодолеть указанную выше неразрешенность. Да и цель у нее другая – рассмотреть возможность интерпретации системы частей речи при помощи инструментария разрабатываемой мной теории номинатемы. Я должен особо отметить, что описываемая здесь классификация частей речи находится сейчас только на стадии гипотетического построения и потому требует критического обсуждения, которое я и надеюсь мотивировать предлагаемой статьей.

В силу ограниченности объема публикации я не имею возможности дать подробное описание имеющихся точек зрения на проблему частей речи, да в этом и нет необходимости – такому описанию посвящено огромное количество обзорных работ (см., например, [Алпатов 1986; Лукин 2006; Сичинава 2011; Шарандин 2009] и мн. другие). Важно то, что данные работы подсказывают возможность выделения двух подходов к решению проблемы определения реестра частей речи в русском языке, которые можно было бы признать взаимодополняющими и удачными, если бы они оба не сталкивались с определенными трудностями в установлении статуса целого ряда лексико-грамматических типов слов, реализующих черты одновременно нескольких базовых частей речи – причастий, деепричастий, порядковых числительных, слов категории состояния, кратких прилагательных и т.д. Во-первых, это семасиологический подход, представленный, например, в Русской грамматике – 80, трудах Ф.Ф. Фортунатова, В.А. Богородицкого и др. Этот подход настроен на определение частеречной принадлежности слова через его форму и набор грамматических категорий («части речи всегда выделяются в зависимости от особенностей словоизменения в широком смысле (грамматической аффиксации и внутренней флексии)» [Алпатов 1986, с. 38]). Во-вторых, это ономасиологический подход, представленный в работах М.В. Ломоносова, Л.В. Щербы, А.Н. Тихонова, Е.Н. Сидоренко, в какой-то мере – В.В. Виноградова и др. В этом случае в основе отнесения слова к той или иной части речи является общекатегориальное значение, которое «представляет собой обобщение лексических значений слов всей части речи» [Тихонов, с. 29].

Именно разница в подходах и предопределяет разницу в трактовках «спорных» единиц. Например, причастие с точки зрения ономасиологического подхода очевидно должно либо входить «в зону ответственности» глагола, поскольку находится с ним в чисто транспозиционных отношениях («разные статусы события – действия или состояния – предикативный или атрибутивный»), и определяться как «особая форма глагола» (см. работы Н.А. Козинцевой, И.Г. Милославского и др.), либо трактоваться как контаминант, связывающий семантику глагола с функцией прилагательного (см. работы В.В. Виноградова, Е.Н. Сидоренко и др.). При семасиологическом подходе причастие по набору базовых морфологических признаков должно трактоваться либо как разновидность прилагательного (см. работы Н.Н. Дурново, А.А. Шахматова и др.), либо как самостоятельная часть речи (см. работы А.А. Потебни, Д.Н. Овсянико-Куликовского и др.).

На мой взгляд, между указанными классификациями нет противоречия – они различаются объектом классифицирования. Ономасиологическая классификация частей речи – это классификация тех комплексных образований, которые я называю номинатемами (ономасиологических, концептуальных единиц), а семасиологическая – слов (семасиологических, лексико-грамматических единиц). При этом номинатема определяется мною как единица означивания, то есть совокупность глосс (слов, словосочетаний, сочетаний знаменательных слов со служебными), осуществляющих референцию в рамках, ограниченных одним концептом как инвариантом значения номинатемы, и находящихся в отношениях формальной взаимосвязанности. Слово же я определяю как единицу обозначения, одну из реализаций номинатемы, характеризующуюся лексико‑ грамматической завершенностью.

Начнем издалека. Как известно, в качестве одного из аргументов в пользу лексической самостоятельности глаголов – компонентов видовой пары приводится тезис о том, что каждый член такой пары имеет свою исходную форму (инфинитив) и свою систему словоизменения (см. [Русская грамматика 1980, с. 584]). У глагола любить, например, есть своя словоизменительная парадигма, которая отличает его от глаголов полюбить, разлюбить и т.д., имеющих свои параллельные словоизменительные парадигмы. Несмотря на то, что отличаются эти глаголы от любить только модификационно (способ действия, соответственно – начинательный и общерезультативный), наличие у них собственных парадигм – фактор, позволяющий констатировать их изолированную «словность», лексико-грамматическую самостоятельность. С этим аргументом можно согласиться, поскольку слово, как известно, характеризуется лексико-грамматической цельнооформленностью, которая, в принципе, и трактуется как наличие у него некоторой обязательной грамматической парадигматической матрицы, заполняемой реализациями слова – словоформами. Вообще слово можно определить как языковой парадигматический фрейм (точнее – субфрейм: см. ниже), представленный системой терминалов – грамматических (словоформных) позиций. Наличие двух словоформ в одной позиции заполнения (в одном терминале) – может быть свидетельством:

а) вариативности формы (женой – женою), что отмечается только в случае двойного заполнения некоторых терминалов в пределах матрицы при одинарном заполнении остальных терминалов (в данном случае –терминала творительного падежа, в то время, как в других терминалах отмечается по одной соответствующей форме: жена, жены и т.д.),

б) различия слов (любить – полюбить), что отмечается в случае двойного заполнения всех терминалов матрицы (например, матрица лица у русского глагола предполагает шесть терминалов, каждый из которых заполняется как первым из упомянутых глаголов, так и вторым: я люблю, я полюблю, ты любишь, ты полюбишь и т.д.).

Однако такое полное двойное заполнение отмечается и в тех случаях, когда мы по традиции однозначно говорим о вариативности в пределах тождества слова. Например, варианты калоша – галоша и жираф – жирафа имеют свои полные падежно-числовые парадигмы, то есть имеют все признаки самостоятельных слов. Будучи последовательным, предположу, что и в этом случае перед нами не варианты слова, а самостоятельные слова, находящиеся в отношениях свободного модифицирования. Часть, как известно, не может являться целым, и поэтому мы не можем называть данные слова вариантами слова в силу самой абсурдности формулировки «слово есть вариант слова». Варианты – это воплощения, субфреймы единицы более высокого уровня. Иначе говоря, для слов, связанных отношениями свободного модифицирования (и не только для них – см. ниже), должна существовать интеграционная единица надсловного уровня, выступающая в качестве вершинного фрейма. Эта единица не обладает лексико-грамматической и фонетической оформленностью, иначе она бы совпала со словом. Эта единица должна быть в первую очередь номинативной, поскольку именно номинативная функция, как известно, определяет структурную значимость слова, а, следовательно, должна составлять существо и той единицы более высокого уровня, воплощением которой слово и является. Итак, данная единица, которую мы обозначили термином номинатема, является чисто ономасиологической единицей, объединяющая формально и семантически взаимосвязанные семасиологически осознаваемые единицы, к которым в первую очередь относятся формально взаимосвязанные слова, осуществляющие идентичную референцию (с возможным различием в интерпретации референцируемого объекта).

К таковым на словесном[1] уровне относятся: слова – формальные дублеты номинатемы (калоша – галоша, клавиш – клавиша), слова, находящиеся в транспозиционных отношениях (например, бегать – бег – бегающий – бежавший и т.д.), слова, находящиеся в модификационных словообразовательных отношениях (например, голос – голосок – голосище – голосина и т.п.; бежать – побежать – бегать и т.п.), лексико-семантические варианты слова, которые, в сущности, тоже представляют собой модификации (коагуляционные и референтные) одного и того же значения (дом «строение» – дом «жилье»). Во всех указанных случаях каждая из противопоставленных единиц имеет статус слова, формально взаимосвязана с другими словами, представленными в одном ряду с ней, и осуществляет референцию в границах, обозначенных тем же концептом, который определяет референцию других слов из приведенных рядов противопоставления.

Как уже было сказано, основой тождества номинатемы, ее семантическим инвариантом является концепт. Вопрос о соотношении концепта и значения также активно обсуждаем в современном языкознании. Существует два типа теорий – собственно когнитивные и лингвально-когнитивные, которые различаются трактовкой данного соотношения. Сторонники собственно когнитивного подхода констатируют, что «между концептом и значением слова, выражающим концепт, нет абсолютного тождества» [Маслова 2013, с. 163]. Сторонники же лингвально-когнитивного подхода утверждают, что «лексическое значение есть концепт, активируемый словом в мышлении» [Жаботинская 2013, с. 48].

В пользу того, что концепт и значение – явления разного порядка, по мнению сторонников когнитивного подхода, говорит следующее.

(1) В.А. Виноградов утверждает, что «не может концептосфера культуры состоять из двухсот тысяч компонентов» [Виноградов 2010, с. 6], В.А. Маслова, поддерживая эту идею, констатирует, что в «русском языковом сознании концептов всего несколько сотен» [Маслова 2013, с. 164]. Смысл вышесказанного состоит в утверждении того, что в языке не может быть столько же концептов, сколько и слов, и поэтому лексическое значение слова не может быть отождествлено с концептом, поскольку если есть слова, не связанные с концептом, значит связь между словом, значением и концептом необязательна. Ниже я покажу, что концепт должен быть трактован не как значение слова, а как значение особой единицы – номинатемы, которая может обозначать только объекты и события, реализуя грамматическую семантику существительного и глагола, поскольку только эти части речи обозначают самодостаточные референтные сущности. Слова же, относящиеся к другим частям речи (прилагательное, наречие и т.д.), действительно не могут быть связаны с концептом, поскольку не настроены на нереляционную номинацию в пределах концептуального тождества значения, не являются изолированно самодостаточными. Они выступают в качестве заполнителей терминалов языковых синтагматических фреймов и могут только актуализировать те или иные слоты концепта в пределах именных и глагольных номинатем. Поэтому количество концептов соответствует не общему количеству слов в языке, а количеству существительных и глаголов в нем. Возвращаясь же к тезису В.А. Масловой, позволю высказать всего два сомнения.

Во-первых, мне абсолютно непонятно, почему в языке не может быть много концептов. Если концепт – это «термин, служащий объяснению единиц ментальных или психических ресурсов нашего сознания и той информационной структуры, которая отражает знания и опыт человека; это оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга (lingua mentalis), всей картины мира, отраженной в человеческой психике» [Кубрякова 1997, с. 90], то любой источник знаний концептуален, а значит, любое слово, вернее, номинатема, относящаяся к разряду существительных или глаголов, является носителем концепта. Напомню, что сама В.А. Маслова считает, что «концепт – это лингвоментальное образование, частично вербализованный культурный смысл, имеющий имя/имена в языке» [Маслова 2013, с. 162]. Если концепт имеет имя, то как мы отделим зерна от плевел? Какие имена связаны с концептом, а какие нет? Культурный смысл можно найти у любого объекта, обозначенного именем. Например, почтовый ящик в русской лингвокультуре отличается от почтового ящика в английской лингвокультуре целым набором культурных смыслов, первым из которых является то, что английский почтовый ящик – это тумба, а русский – это коробка на стене. Для одного человека это культурно значимо, и он считает почтовый ящик концептом, для другого же – нет, и он отказывает почтовому ящику в этом статусе. Кто из них прав? Я думаю, прав я: любое существительное и любой глагол a priori являются вербализаторами концепта.

(Ремарка: замечу, кстати, что я не могу понять, как может быть «частично вербализованным» то, что «имеет имя»? Если у чего-то есть имя, оно не частично, а полностью вербализовано. Ибо получить имя – это и значит «вербализоваться»)

Во-вторых, ратуя за ограничение числа концептов, В.А. Маслова анализирует «двусловный концепт» «Утро туманное». Однако выделение концептов данного типа не уменьшает, а наоборот, увеличивает число концептов в языке. Каким образом мы можем ограничиться сотней концептов, если только вокруг слова утро мы можем выстроить огромное количество единиц подобных «утру туманному» – утро седое, летнее утро, весеннее утро, хмурое утро и т.д.? Они все связаны с концептами? Если да, то концептов значительно больше двухсот тысяч (практически каждое существительное имеет культурно значимый набор эпитетов и атрибутов), если нет, то чем они хуже утра туманного?

(2) Как и З.Д. Попова, отмечавшая, что «концепт не имеет обязательной связи со словом или другими языковыми средствами вербализации. Концепт может быть вербализован, а может быть и не вербализован языковыми средствами» [Попова 2005, с. 8], В.А. Маслова указывает на то, что концепт «может быть репрезентирован разными языками культур – живописью, музыкой, танцами и т.д.» [Маслова 2013, с. 162]. С тем, что существуют невербальные формы мышления, спорить сложно. Но, с другой стороны, мне, например, непонятно, какой концепт обозначается картиной Ильи Репина «Иван Грозный убивает своего сына», а какой – фугой Л.В. Бетховена «Gross Fugue B-Dur Op». Если вербально схваченный концепт, например, «любовь», хоть и расплывчат, но все же предполагает схожие знания не только у разных носителей одного языка, но даже у разноязычных людей, то фуга Бетховена даже потенциально не может быть связана с типизированным знанием, то есть с концептом. У каждого человека она вызывает свой набор эмоций, извлекая из памяти свою, только для этого человека значимую череду событий. Но даже если я и соглашусь с озвученной точкой зрения о разных языках культур, мне все же будет сложно согласиться и с тем, что концепт нельзя рассматривать как лингвальную единицу только потому, что есть возможность его существования вне языка.

Даже говоря о неоязыковленных концептах, сторонники нелингвальной природы последних вынуждены прибегать именно к вербальным средствам их описания и опираться именно на языковую плоскость их существования. Как отмечает В.И. Карасик, «описание концепта – это специальные исследовательские процедуры толкования значения его имени и ближайших обозначений (выделено мной. – В.Т.)» [Карасик 2002, с. 134]. См. в другом месте: «Мы объясняем концепты через значения слов» [Карасик 2007, с. 10]. Еще более четко это выражено в том исследовании, которое, как это ни парадоксально, чаще всего апеллирует к нелингвальной природе концепта: З.Д. Попова и И.А. Стернин утверждают, что «произнесенное или написанное слово является средством доступа к концептуальному знанию» [Попова 2003, с. 19], что «слово < …>, как и любая номинация, – это ключ, “открывающий” для человека концепт как единицу мыслительной деятельности и делающий возможным воспользоваться им в мыслительной деятельности. Языковой знак можно также уподобить включателю – он включает концепт в нашем сознании, активизируя его в целом и «запуская» его в процесс мышления» [Попова 2003, с. 19]. Сама В.А. Маслова активно употребляет термин «двусловный концепт» [Маслова 2013, с. 163] и использует для своих описаний явно лингвистические методы, начиная с этимологического анализа и заканчивая дистрибутивным [Маслова 2013, с. 167]. Все это свидетельствует именно в пользу того, что, во-первых, в концепте нет ничего такого, что не могло бы реализоваться в языке, а во-вторых, что, будучи полностью реализованным в языке, концепт являет собой именно лингвальную – языковую сущность.

Замечу, что те же самые аргументы о возможно внеязыкового употребления можно привести и для «понятия», которое обычно считают центром значения («В большинстве слов, — пишет, например, Е. М. Галкина-Федорук, — значение и понятие совпадают, образуя единое логико-предметное значение» [Галкина-Федорук 1951, с. 174-175]), и это никого не беспокоит. Кстати, считается, что понятие входит в состав концепта. В.А. Маслова, например, утверждает, что концепт включает в себя «значение, культурные коннотации, понятие (выделено мной – В.Т.) и образ, лежащий в основе наименования» [Маслова 2013, с. 162]. Возникает парадокс: понятие является, с одной стороны, основой значения слова, т.е. входит в структуру значения, а с другой, – составной частью концепта, т.е. не входит в значение слова. Это разные понятия? Может ли одно и то же явление одновременно связываться с двумя абсолютно противоречащими друг другу структурными статусами?

Здесь есть еще одна непонятность. Я напомню, что любая «схваченная знаком» сущность должна быть трактована как элемент структуры знака, точнее, определена в терминах знака. Даже внеязыковая действительность имеет семиотическую трактовку – она определяется как референтная зона знака. К сожалению, для концепта такой трактовки в работах лингвокогнитологов я не обнаружил. Мы связываем концепт со знаком, но обходим стороной вопрос о том, какое место в структуре знака он занимает. Утверждение о том, что концепт – это внеязыковая сущность, закономерно отводит ему роль уже упомянутого здесь внеязыкового референта, который обозначается знаком. Но с референтной ролью концепта трудно согласиться, поскольку каждый акт обозначения тогда нужно было бы считать актом обозначения концепта в целом. В этом случае слово любить в предложении Сергей любит Марину должно было бы обозначать не конкретные отношения между двумя людьми, а обобщенное знание о таких отношениях, что не соответствует действительности. Нужно обратить внимание на то, что мы можем обозначить словом любит только то, что в нашем знании является любовью, т.е. только те референты, которые входят в границы концепта «любить». Однако в этом случае концепт становится не просто знанием о реальности, но и знанием о том, что в этой реальности может быть обозначено именно этим знаком. А чем является такое знание как не знанием об употреблении знака? Но ведь знание о возможностях употребления знака только и может быть мотивировано значением знака. Концепт, следовательно, определяя границы референции, во-первых, устанавливает статус ситуации относительно себя самого, а во-вторых, позволяет означивать указанную ситуацию концептуально мотивированным знаком. Иначе говоря, в концепте присутствуют две составляющие: знание о реальности, мотивированное знаком, и знание о знаке, мотивированное знанием о реальности. Это и позволяет нам трактовать концепт как инвариантный компонент значения номинативного знака, который устанавливает то, какие референты могут быть им обозначены. Это лингвоментальный сигнификат знака, языковое значение знака, выполняющее две функции – когнитивную (знание о реальности, связанное со знанием о знаке) и структурную (знание о возможных средствах речевого означивания, то есть о тактиках речевого знакоупотребления).

Проблема заключается только в том, что в современной лингвистике не сформировалось представление о той единице, которая могла бы считаться знаком концепта. Это не может быть ни слово, ни словосочетания, ни коллокация и т.д., поскольку обозначение референтов, которые существуют в пределах одного концепта, может осуществляться каждой из этих структурных единиц параллельно. Например, отношения между людьми, которые подпадают под действие концепта «любовь», могут быть обозначенные и словом любовь, и словосочетанием большая любовь, и сочетанием знаменательного и служебного слов о любви: между ними любовь, между ними большая любовь, я говорю о любви между ними. Как видим, все указанные формально связанные единицы осуществляют не просто номинацию в пределах одного концепта, но и имеют тождественный референт (большая любовь – это не о другой любви – это тажесамаялюбовь, которую мы интенсивно интерпретировали как большую). Я снова прихожу к выводу о том, что эти единицы нужно трактовать как глоссы (речевые реализации) одной номинативной единицы, которую я называю номинатемой, т.е. языковой единицы, являющейся объединением формально связанных глосс, настроенных на обозначение концептуально тождественных референтов. С этой точки зрения и любовь, и большая любовь, и о любви являются не разными номинативными единицами, а глоссами одной номинатемы «любовь».

Есть соблазн трактовать эти глоссы как варианты слова любовь и не использовать термин «номинатема». Но у меня есть аргументы в пользу того, что именно этот термин более уместен в данном случае.

1. Кроме модификаций слова в пределах концептуального тождества, подкрепленного формальной связанностью данных единиц, могут находиться и разные слова, которые мы вынуждены трактовать как реализации одной номинативной единицы. Например, таковы слова любить и любовь. Ни у кого не возникает сомнения, что это разные слова, хотя бы потому, что они принадлежат к разным частям речи, но, во-первых, эти единицы осуществляют референцию в пределах одного концепта «любить», во-вторых, они формально взаимосвязаны, в-третьих, различие между ними заключается лишь в особенностях коагуляции указанного концепта. Если любить делает референт-действие центром ситуации, реализуя его как предикат, то любовь делает этот референт актантом другой ситуации, или агентом (любовь делает человека глупым), или каузативом (он думал о любви) и т.д. Поэтому эти разные слова мы и считаем глоссами одной номинатеми.

2. Минимальным воплощением концепта может быть не только слово, но и коллокация, например, легкая атлетика. Тактика его речевых реализаций полностью совпадает с тактикой употребления номинатем с доминантой словом. Мы можем сказать американская легкая атлетика, о легкой атлетике и т.п.

Таким образом, номинатема – это не слово, а совокупность речевых номинативных единиц разного типа, своего рода языковой фрейм, матрица терминалов для субфреймов – глосс. Здесь важен не тип единицы, а принцип объединения. А он одинаков как для номинативных единиц, которые группируются вокруг слова, так и для номинативных единиц, которые группируются вокруг словосочетания. Номинатема – это не столько субстанция, сколько структура, схема. В реальности это формально-концептуальное поле, вокруг которого группируются глоссы разных типов, выполняющие две функции: референтную, т.е. функцию обозначения определенных конкретных реалий мира в пределах одного концепта, и коагулятивную, т.е. функцию актуализации комуникативно значащих слотов этого концепта.

Структура номинатемы трехуровнева.

Первый уровень – уровень схемы. На этом уровне существует концепт, предопределяющий возможности своего означивания. Это парадигматический языковой фрейм с терминалами глосс. Уровень схемы – чисто номинативный. Если и говорить здесь о частях речи, то это только номинативно, ономасиологически выделяемые части речи, вернее, предельные классы номинатем с идентичной общекатегориальной семантикой.

Второй уровень – уровень нормы. На этом уровне существуют глоссы – лексико-грамматические формально взаимосвязанные цельнооформленные единицы, осуществляющие референцию и коагуляцию в пределах одного концепта. Это парадигматические языковые субфреймы. Каждая глосса представляет собой набор словоформ, грамматическую матрицу с прогнозируемыми грамматическими терминалами. Между глоссами возможны следующие типы отношений:

1) формальное различие, то есть различие в форме, не подкрепленное семантическими расхождениями между глоссами; такие глоссы находятся в отношениях свободного модифицирования, например, ноль – нуль, манжет – манжета и т.п.;

2) модификационное различие, то есть различие в коагулированном компоненте концепта; такие глоссы находятся в отношениях дополнительного распределения и могут выступать как видовые модификации (бежать – побежать), субъективно-модальные модификации (дом – домишко – домище), лексико-коагулятивные модификации (синтетические: земля «суша» – земля «почва» и аналитические сыраяземля, унылая земля и т.д.);

3) транспозиционное различие, то есть морфологизированное различие в синтаксической функции; такие глоссы находятся в отношениях полного семантического тождества и частеречного различия, которое мотивировано необходимостью указания на смену референтом своего статуса в пределах обозначенной или созданной предложением ситуации, например, бежать (предикат в предложении я бегу домой) – бег (актант-экспериенцер в предложении мой бег красив).

Третий уровень – уровень узуса. На этом уровне находятся формы, то есть речевые терминальные реализации глосс. Здесь осуществляется ситуативная референция и коагуляция концепта. Например, в предложении она заботится о нашем доме словоформа доме имеет конкретную референцию (наш дом) и конкретное грамматическое значение (предл. пад., ед. ч., каузатив /источник, причина заботы/).

Говорить о части речи, как я уже говорил выше, можно только на уровне нормы (семасиологические, словесные части речи) и схемы (ономасиологические, номинатемные части речи).