Десять сталинских ударов 3 страница

Серьезный урон понес противник на железнодорожном узле Львов, где во время бомбометания оказалось большое количество эшелонов. В четырех налетах участвовало 673 самолета. По узлам Абаклея и Бендеры удары наносились также массированно.

На территории Румынии ударам с воздуха подверглись морской порт Констанца и крупный речной порт Галац, эшелоны и склады на железнодорожных узлах указанных пунктов. Морской порт и железнодорожный узел Констанца дважды подвергались бомбардированию, в котором принимал участие 431 самолет. Значительная часть порта была охвачена пламенем, были видны сильные взрывы. Железнодорожный узел и порт Галац бомбились однажды 197 самолетами. По полученным через Генеральный штаб данным, только одних барж было затоплено там четырнадцать, подожжены два завода, уничтожены или сожжены морские мастерские и склады. [425]

В апреле начал проводиться третий сокрушительный удар. АДД, содействуя наступлению войск 4-го Украинского фронта, уничтожала плавучие средства в Южной бухте порта Севастополь, а также скопление там войск и техники противника. Наносился бомбовый удар по артиллерийским позициям и пехоте противника в районе Сапун-гора, высота 172, 7, высота 179, 0, колхоз «Большевик», высота 173, 0, совхоз № 10 (весь район — 1—7 километров юго-восточнее Севастополя). Кроме большого количества пожаров в Южной и Корабельной бухтах отмечены два прямых попадания 250-килограммовых бомб в транспорты. На указанные цели произведено 804 самолето-вылета.

Продолжались боевые действия АДД и на Ленинградском фронте юго-западнее Нарвы, где наносил удар 581 самолет, а также юго-западнее Пскова, где наносились удары по узлам сопротивления, артиллерии и живой силе противника в районах населенных пунктов Бабаево, Воробьево, Кузнецово, Ерусалимка, Попов Крест, Выдра, Неклочь, Филатова Гора, Атаки и других.

В этих ударах принимали участие 759 самолетов. По узлам сопротивления противника в районах Панево, Авдятово, Асановщина, Скоморохово, Ласковицы, Таделкова, Вашкова, Дуловка, Сеткино и других (24—26 километров южнее Пскова) принимало участие 553 самолета. По скоплению войск и техники противника в районе города Остров наносили удар 327 самолетов.

Удары с воздуха наносились и по военно-промышленным объектам в Эстонии, куда сделано 689 самолето-вылетов.

Одновременно поддерживались боевые действия 1-го и 2-го Прибалтийских фронтов. По железнодорожным узлам Идрица и Резекне, а также по скоплению войск противника юго-восточнее Полоцка, северо-восточнее Лепель и в районе Лепель сделано 970 самолето-вылетов.

Северный участок фронта тоже оставался в нашем поле зрения. Мы продолжали выполнять задачу по обеспечению проводки судов союзников, уничтожая авиацию противника на аэродромах ее базирования, а также наносить удары по крупным гарнизонам в интересах операций Карельского фронта. По сообщению Военного совета фронта, в результате боевых действий оперативной группы АДД, находящейся там, противнику нанесены значительные потери и крупный материальный ущерб, что подтверждалось фотоснимками и показаниями пленных.

Что касается работы фронтовых подразделений Аэрофлота, то следует отметить, что самолеты 1-й транспортной дивизии и 87-го гвардейского Отдельного авиаполка для войск 3-го Украинского фронта, наступавших на Одессу, перевезли в апреле 6720 человек и 1000 тонн военного груза. Для 1-го Украинского фронта перевезено более 2500 человек и более 1000 тонн груза.

Для 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии, начавших в апреле третий удар, подразделения ГВФ доставили более 12000 человек личного состава и более 760 тонн боеприпасов, горючего и другого военного груза. [426] Следует отметить 9-й Отдельный авиаполк, который за время высадки нашего десанта на Керченский полуостров совершил туда 7000 самолето-вылетов и перевез более 3000 человек командного состава, доставил 330 тонн боеприпасов, продовольствия и медикаментов и вывез оттуда более 3000 раненых. Личный состав полка установил дежурство в воздухе со средствами спасения и спас несколько человек летного состава с самолетов, сбитых противником над проливом во время воздушных боев. Дежурившие в воздухе экипажи сбрасывали нашим товарищам резиновые и спасательные лодки в снаряженном состоянии.

Общие же перевозки фронтовых частей ГВФ за апрель — более 42000 человек и около 5000 тонн груза. Я не располагаю данными о количестве сделанных этими частями самолето-вылетов, но количество часов, налетанных за этот месяц, — без малого 44000.

Боевые части АДД за этот месяц сделали 9904 самолето-вылета, из которых 8368 ночью и 1536 днем.

А ведь все сделанное за этот месяц нужно было спланировать, организовать, проконтролировать, своевременно в ходе уже проводимой работы изменять, перенацеливать. В напряженные месяцы, особенно при проведении второго и пятого ударов, нагрузка на всех в штабе АДД была, если можно так выразиться, дьявольская. Спать там было некогда. И вот что интересно: за все время работы штаба мне не известно ни одного случая, когда бы кто-то что-то перепутал. Удивительно, но это было так, и не только у нас в АДД, а всюду, во всех частях фронта, во всех объединениях и соединениях. Подавляющее большинство распоряжений, как я уже говорил, передавалось устно, и лишь потом шло письменное подтверждение, и, казалось бы, могли быть ссылки на то, что при получении устного распоряжения что-то не так было понято! Но за всю войну нигде я не слышал о какой-либо путанице в отданных и принятых к исполнению словесных распоряжениях, хотя довелось мне побывать не на малом количестве фронтов. Останавливаюсь на этом вопросе потому, что четко отлаженный во время прошедшей войны порядок не потерял, а, думается мне, приобрел еще большее значение сейчас, в мирных условиях, когда четкость работы при все более и более усложняющемся руководстве требует особого внимания.

Нужно сказать и о том, что очень плохие метеорологические условия в течение всей зимы и весны 1944 года весьма усложняли боевую работу АДД. Лежащие передо мной документы говорят о том, что в январе насчитывалось всего пять дней, когда можно было вести боевую работу в нормальных условиях погоды, в феврале их было восемь, причем только в течение четырех можно было действовать всеми силами. [427]

В марте летных дней и ночей, когда можно было действовать всем соединениям АДД, было тоже лишь четыре, а совершенно нелетных — семнадцать. В апреле только пять ночей давали возможность вести боевую работу в нормальных погодных условиях, а двадцать три были с плохой и сложной метеорологической обстановкой.

Полеты в таких условиях могли проводить лишь хорошо и отлично подготовленные экипажи. Массовые, многотысячные вылеты на боевые задания говорят о том, что сложные метеорологические условия не являлись преградой для выполнения поставленных задач, и подавляющее число летных экипажей было подготовлено к полетам в таких условиях. Главным, как понимает читатель, являлось, конечно, не просто умение летать в плохую погоду, а то, чтобы, вылетев в такую погоду, найти цель, выполнить задание и возвратиться на свою базу. Таков был уровень подготовки огромного количества экипажей АДД к 1944 году.

Такой уровень, конечно, сам собой не достигается. Огромное количество энергии, сил и труда вложено в это дело командным и инструкторским составом, начиная с учебных подразделений в тылу и кончая боевыми частями на фронте. Нельзя здесь не отдать должное руководителям крупных учебных комплексов, таким, как генералы Василий Павлович Белов, Александр Васильевич Беляков, Иван Тимофеевич Спирин, Анатолий Георгиевич Гусев, и ряду других товарищей, положивших много ума и сил на подготовку высококвалифицированных кадров, за что они и имели заслуженно полученные ими высокие воинские звания и награды.

Конечно, отнести все на счет учебных заведений нельзя, да и будет это неправильно. Там даются основы того, что должно совершенствоваться уже непосредственно в боевых частях, однако без наличия таких основ нельзя заниматься и совершенствованием. Как не может стать человек, скажем, настоящим инженером без получения высшего образования, так не может быть человек и летчиком, не получив надлежащих познаний. Однако и квалифицированный инженер, и квалифицированный летчик в итоге получается лишь после приобретения надлежащей практики и опыта. Вот эта-то практика, этот-то опыт и приобретались нашим летно-подъемным составом, прибывавшим в боевые части, через командно-инструкторский состав, который показывал прибывшим весь процесс работы боевого экипажа с момента подготовки и вылета на задание до заключительного его этапа — возвращения и посадки на свой аэродром. Вводившийся в строй своими глазами видел и всем существом ощущал все то, что связано с подготовкой, проведением и завершением боевого вылета. Мало-помалу втягиваясь в боевую работу своей части, человек совершенствовал свои познания, свое летное мастерство и в конце концов становился всепогодным летчиком или штурманом. [428]

«Наконец-то и на вас поступила жалоба…»

В один из весенних дней 1944 года я был на докладе у Верховного Главнокомандующего в Кремле. Как обычно, доложив все вопросы по боевой деятельности АДД, а также о выполнении различных дополнительных задач, стоял в ожидании. После заслушивания такого доклада следовала постановка новых задач. Прошло довольно длительное время. За столом, как это было почти всегда, сидели члены Политбюро. Видимо, до моего прихода рассматривались какие-то вопросы, не относящиеся непосредственно к боевым действиям, ибо военные отсутствовали. Пауза затянулась, и я стал думать о том, что, видимо, предстоит выполнять какое-то важное задание. Так обычно бывало после таких длительных пауз. Совершенно естественно, что в моей голове замелькали предположительные мысли, что же это будет за задание.

— Вот что, — сказал Верховный, подходя ко мне. — Наконец-то и на вас к нам поступила жалоба. Как, по-вашему, что мы с ней должны делать?

— Лично на меня, товарищ Сталин?! — спросил я с удивлением.

— Да, лично на вас, — последовал ответ. — И мы вас спрашиваем: что должны мы делать с этой жалобой?

Удивление мое было столь велико, что сразу я даже не мог сообразить, что же я должен ответить. Видимо, это удивление было явно написано и на моем лице, потому что я услышал голос Верховного:

— Подумайте, подумайте!

Эти слова Сталина вывели меня из недоуменного состояния. Мне стало ясно, что в отношении меня получены какие-то серьезные компрометирующие данные, и длинная пауза была вызвана не раздумьем Сталина, какие задачи следует поставить АДД, а тем, как повести со мной разговор на эту тему. Было для меня очевидным и то, что присутствующие члены Политбюро знают о содержании жалобы и также ждут от меня ответа.

Не зная за собой никаких проступков, отдавая все свои силы, всю энергию тому делу, на которое меня поставили, я почувствовал, что во мне начинает нарастать возмущение. Однако я знал, что должен проявить максимум хладнокровия и держать себя в руках, ни в коем случае не отдаваясь во власть своих чувств. С какой-то особой ясностью воскресли в моей памяти слова Верховного о том, что свои чувства человек может проявлять в делах личных, в делах, так сказать, домашнего обихода… Было для меня ясно и то, что по пустякам жалоб лично Сталину писать не будут. Все эти мысли заняли какое-то мгновение, но и его было достаточно для того, чтобы овладеть собой. [429]

— Товарищ Сталин, — услышал я свой ровный и спокойный голос, чему был сам удивлен. — Если эта жалоба серьезна, я полагаю, что ее нужно обязательно расследовать! Если расследование покажет, что я действительно в чем-то виноват, меня следует строго наказать, в зависимости от тяжести моего проступка. Если же расследование покажет и докажет отсутствие какой-либо вины с моей стороны, я прошу привлечь к такой же строгой ответственности лицо, написавшее эту жалобу.

Невозмутимость и спокойный тон моего голоса, видимо, произвели определенное впечатление. После некоторой паузы Верховный, обращаясь к присутствующим, спросил:

— Ну, как, примем предложение, выдвинутое самим же Головановым? Все согласились.

— Кого из присутствующих вы хотите назвать, кто бы проводил расследование полученной жалобы? — обводя рукой сидящих за столом, вдруг спросил меня Сталин.

— На ваше усмотрение, товарищ Сталин, кого найдете нужным.

— Против Маленкова вы не возражаете?

— Нет, товарищ Сталин, не возражаю.

— Ну, что же, на этом и порешим, — заключил он. Получив указания по дальнейшей боевой работе АДД, я уехал. Через некоторое время позвонил Г. М. Маленков и предупредил меня, чтобы я никуда из Москвы не убывал.

На другой день я был вызван в ЦК. Будучи совершенно уверенным в том, что за мной ничего предосудительного нет, я как-то и не думал о том, кто и что мог обо мне написать. Явившись в кабинет секретаря ЦК, к своему удивлению увидел там командира полка В. С. Гризодубову. Поздоровавшись, я сел.

Мне было задано значительное количество вопросов, на многие из которых ответить я не мог. Среди таких вопросов были, например, такие: почему полк, которым командует Гризодубова, до сих пор не гвардейский, тогда как другой, организованный в то же время, уже получил гвардейское знамя? Почему командир полка получила мало наград? Почему Гризодубова до сих пор полковник, в то время как она единственная женщина-командир в АДД, и почему ее полк находится на положении пасынка? Почему к нему плохо относится командование? И ряд других вопросов.

В составе АДД находилось много десятков полков, которые входили в состав дивизий, а последние — в состав корпусов. На большинство поставленных вопросов ответить я, естественно, не мог. Сказав секретарю ЦК, что лично не занимаюсь вопросами деятельности отдельных полков, просил дать мне время разобраться. Такое время мне было дано, и я уехал. [430]

На выяснение всех вопросов, поставленных передо мной секретарем ЦК, ушло несколько дней. Пришлось вызывать генерала В. Е. Нестерцева — командира корпуса, в состав которого входили дивизия и полк. Данные, полученные от командира корпуса и командира дивизии генерала В. И. Картакова о состоянии дел в этом полку, были весьма плохими. Большое количество летных происшествий, не связанных с выполнением боевых заданий, низкая воинская дисциплина среди личного состава. Командир же систематически отсутствовала в полку со ссылкой на необходимость встреч с кем-либо из членов Политбюро, причем уезжала, далее не поставив об этом в известность своего непосредственного командира. Даже изданные по Авиации дальнего действия приказы, в которых как командиру корпуса, так и Гризодубовой за плохое состояние дел в полку были объявлены дисциплинарные взыскания, никакого изменения в ее поведении и отношении к службе не произвели. Мне было доложено, что такое поведение имеет давнюю историю. Так, еще в 1942 году, когда шли тяжелые бои под Сталинградом и был ранен командир дивизии, Гризодубова без чьего-либо ведома бросила полк и улетела в Москву, а в январе 1944 года проделала то же самое под Ленинградом и не являлась в свою часть до возвращения последней на место своего постоянного базирования, и полком фактически командовал ее заместитель майор Запыленов.

— О каком же гвардейском звании полку может идти речь, товарищ командующий, если даже я, командир корпуса, имею от вас дисциплинарное взыскание за состояние дел в этом полку?! Что же касается наград, полученных лично Гризодубовой, то не ко всем наградам мы ее представляли, и получала она их и через голову командования и дивизии, и корпуса, прямо приказами по АДД, — закончил свой доклад генерал Нестерцев.

Слушая доклад командира корпуса, который непосредственно подчинялся мне — командующему АДД и мог в любое время обращаться ко мне, что он при всякой надобности и делал, я все больше недоумевал, почему он ни разу не сказал мне о творящихся безобразиях в подчиненной ему части. Не говоря уже о наличии явного неблагополучия в полку, всем нам было хорошо известно, что влекло за собой самовольное оставление части своим командиром во время войны. Случай явно беспрецедентный! Почему он обо всем этом молчал до тех пор, пока не потребовали у него объяснения? О его порядочности, честности, безусловном стремлении выполнять свой служебный долг знал я еще по Халхин-Голу, и сомнений тут быть не могло. Генерал Нестерцев явно что-то недоговаривал, а может быть, просто не хотел говорить. [431]

— Виктор Ефимович! Можете вы мне попросту, по-товарищески рассказать, что заставило вас молчать по поводу поведения Гризодубовой? Ведь вы этим навлекали беду и на свою голову!

Долго молчал генерал, но наконец заговорил:

— Видите ли, Александр Евгеньевич, за время пребывания Гризодубовой в дивизии, которой я раньше командовал, а потом уже командуя и корпусом, видел я много упущений по службе с ее стороны и старался ей как-то в этом помочь, зная, что человек она невоенный. Когда я бывал в полку, в разговорах со мной она всякий раз подчеркивала свою близость к членам Политбюро нашей партии, называя каждого из них по имени и отчеству, и у меня из этих разговоров сложилось убеждение, что и на полк, которым она командует, поставил ее лично товарищ Сталин, о чем говорила она недвусмысленно. Свое отсутствие в полку она всякий раз объясняла поездками к высокопоставленным лицам для решения тех или иных вопросов для полка. Я предупреждал ее, что оставление части командиром — явление недопустимое, но докладывать вам об этом не хотел. Не желая, чтобы вопрос этот заходил далеко, я пытался уладить все на месте, но даже ваш приказ о взысканиях как мне, так и Гризодубовой положение в полку не изменил. Такие действия Гризодубовой показывали мне, что и командующий АДД для нее не управа. Вы извините, но это мнение существует у меня до сих пор. Вот почему я к вам по этому поводу и не обращался, — закончил Нестерцев.

Вот как бывает, когда старшие начальники, отдав те или иные приказы, не занимаются контролем их выполнения, хотя в данном случае для организации непосредственного выполнения изданного приказа в корпус и был направлен начальник штаба АДД генерал Шевелев. Однако, как стало ясно сейчас, пребывание в корпусе начальника штаба АДД положительных результатов не дало. За это надо было спрашивать не только с командования корпуса, но и с руководства АДД, систематически не проверявшего выполнение своего же приказа.

Конечно, здесь и речи не могло быть ни о продвижении по службе, ни о генеральском звании, ни о награждении, ни о гвардейском звании. Имея в своей жизни уже достаточный опыт разных дел, в том числе и со всякого рода жалобами, я понимал, что первопричиной подачи жалобы стала нерешительность, проявленная генералами Нестерцевым и Картаковым по отношению к подчиненному им командиру полка, которая этим воспользовалась и начала добиваться того, на что ни она, ни полк, которым она командует, не имеют никакого права. Однако, как я представлял себе, только эти факты не смогли бы привлечь внимания ни Сталина, ни членов Политбюро. Если бы было только это, не секретарю ЦК, а мне поручили бы разобраться во всем и результаты разбора доложить. Так и оказалось. [432]

Собрав все данные, я доложил о готовности их изложить, и вскоре был вызван в ЦК. Когда я зашел в кабинет секретаря ЦК, Гризодубова, как и в прошлый раз, была уже там. Поздоровавшись, я начал свой доклад. Начал почему-то с генеральского звания, сказав, что для получения его нужно командовать не полком, а по меньшей мере дивизией. «Так вы и двигайте ее на дивизию», — услышал я реплику Маленкова. Такой реплики я совсем не ожидал. Стало ясно, что разговор предстоит трудный. Второй вопрос был о присвоении полку гвардейского звания. Доложив о низкой дисциплине и большом количестве происшествий, я сказал, что полку, пока он не выправит положение, гвардейского звания присвоено быть не может.

— А кто вам сказал, что так плохо в полку?

— Это доложили мне командир корпуса и командир дивизии, — ответил я.

— Полку следует присвоить гвардейское звание, и вам надо это оформить, — услышал я в ответ. Это было указание, как видно, уже по решенному без меня вопросу.

— Я верю командиру дивизии Картакову и командиру корпуса Нестерцеву и представлять полк к гвардейскому званию считаю невозможным, — возразил я.

— Полк следует преобразовать в гвардейский! — подчеркнул секретарь ЦК, несколько повысив голос.

— Я этого делать не буду, товарищ секретарь ЦК! Не заслужившая этого часть не может быть гвардейской. Если вы считаете мой доклад неправильным, пошлите комиссию и пусть она на месте проверит правдивость моего доклада вам. Или вы можете освободить меня от должности командующего и назначить на мое место другого товарища, который и оформит ваши указания. Я еще раз докладываю вам, — делать этого я не буду, и не потому, что я не хочу, а потому, что не имею на это никакого права, — уже повышенным тоном заговорил и я.

— А вам известно, что ваш Картаков по ночам стучится в дверь комнаты, где живет Гризодубова, и именно потому, что дверь остается закрытой, он чинит ей всякие козни! А вы еще заступаетесь за своего Картакова и верите ему!

Честно говоря, я даже как-то растерялся. Подобное в моей голове никак не укладывалось. Положение становилось серьезным, а интуитивные чувства подсказывали мне, что высказано еще не все, это лишь начало. Но прозвучавшие заявления — «ваш Картаков», «своего Картакова» — нарушили мою сдержанность. За все время от Г. М. Маленкова я не слышал ничего подобного. Как правило, он был вежлив, и за все время общения со мной он никогда не повышал голоса. [433]

— А почему вы мне говорите «ваш Картаков», «своего Картакова», — довольно резко спросил я. — Так обычно говорят о родственниках!

— А как называются люди, женатые на родных сестрах?! — последовал вопрос.

— А какое это имеет отношение ко мне? — изумившись, спросил я.

— Самое прямое. Ваша жена и жена Картакова — родные сестры, вот вы и стоите горой за своего Картакова! — услышал я ответ.

При всей серьезности положения я рассмеялся.

— Чему вы смеетесь? — недобрым голосом спросил Маленков.

— Смеюсь я не над тем, что вы сейчас мне сказали, а над своим положением, в которое попадаю второй раз, при самых серьезных обстоятельствах, по одному и тому же случаю. Когда у меня на бюро крайкома в Иркутске в 1937 году отбирали партийный билет, то одним из обвинений являлось то, что жена арестованного и уже расстрелянного председателя крайисполкома, обвиненного в шпионаже, являлась родной сестрой моей жены, хотя она, моя жена, ни разу и в глаза не видела ни этого председателя, ни его жены. Сейчас я нахожусь, как становится мне понятным, в не менее серьезном положении, и опять-таки появляется уже вторая родная сестра моей жены, хотя моя жена, так же как и в первом случае, не знает и в жизни ни разу не видела ни Картакова, ни его жены. Согласитесь, что это просто удивительно, но в обоих случаях, конечно, не смешно, если не сказать большего.

— Так Картаков не является вашим родственником? — спросил уже другим тоном секретарь ЦК.

— Он не мог и не может являться мне родственником. Познакомился я с ним за две недели до войны, в Смоленске, где он уже имел семью. Картаков был тогда заместителем командира одной из дивизий дальнебомбардировочной авиации, и прибыл он туда из Китая, где долгое время находился инструктором. Не раз я с ним встречался и во время войны, вернее, в самом ее начале. Он смелый, волевой товарищ и произвел на меня очень хорошее впечатление. Затем встретился я с ним, уже будучи командиром дивизии, в Москве, где он ждал назначение. Предложил ему должность командира тяжелого дальнебомбардировочного полка, на что он с радостью согласился. Так попал Картаков в дивизию, а потом вместе с дивизией вошел в состав АДД. Вот и вся «родственная история» с Картаковым. Что касается моей жены, то она и фамилии-то такой никогда не слыхала, не говоря уже о родстве.

— А почему же вы тогда присвоили ему сразу звание полковника, когда он был лишь майором? — задала вопрос уже Гризодубова.

Я не счел нужным отвечать на ее вопрос, но, услышав от секретаря ЦК: «Да, почему же?» ответил: [434]

— А вот об этом, товарищ секретарь ЦК, вам следует спросить уже не у меня, а лично у товарища Сталина. Я могу вам доложить лишь, как это звание было Картакову присвоено. Находясь в должности командира дивизии, я был вызван на доклад к товарищу Сталину, где попросил назначить майора Картакова на один из полков, входящих в состав дивизии, высказав свое мнение, что он подходит для такой должности. Поинтересовавшись, кем был Картаков до предлагаемого назначения и услышав, что был он заместителем командира дальнебомбардировочной дивизии, Сталин высказал удивление, почему он до сих пор майор. Присутствовавший главком ВВС генерал Жигарев, которому мы тогда подчинялись, доложил, что Картаков длительное время был в Китае и поэтому ему не успели присвоить очередного звания. «Человек назначается на ответственный полк, значит, и звание ему нужно присвоить соответственное», — сказал тогда Верховный. Приказом генерала Жигарева, как заместителя наркома обороны, Картакову было присвоено воинское звание полковник. Как видите, участие мое здесь невелико, а права присваивать звания полковника я по положению не имею и теперь. Это делается лишь приказом наркома.

Я хотел перейти к дальнейшему изложению поставленных передо мной вопросов, однако Маленков неожиданно прервал нашу встречу, попрощался и уехал. Это меня крайне удивило, так как теперь я уже был совершенно убежден в том, что он еще не высказал всего, что написано было на меня в жалобе. Уехал я из ЦК, так и не представляя себе, что будет дальше и чем все это закончится. В одном я был совершенно убежден: я правильно сделал, что отказался выполнить указание об оформлении материалов по преобразованию полка в гвардейский, хотя, конечно, знал, что решение это не секретаря ЦК и все по жалобе предварительно было решено наверху, — так выражались тогда мы, говоря о высшем руководстве. Однако знал я и то, как реагирует Верховный на вымысел и клевету…

Ждать развязки событий долго не пришлось. Очень скоро я был вновь вызван в ЦК. Когда я вошел в кабинет, Маленков поздоровался со мной и, не говоря ни слова, вызвал помощника и сказал, чтобы заходила Гризодубова. Когда она подошла к столу, секретарь ЦК поднялся со стула. Встал и я.

— Мне поручено объявить решение Политбюро по вашей жалобе, Гризодубова, — сказал Маленков. — За клевету в корыстных целях на своих непосредственных командиров, за попытку оклеветать маршала Голованова — командующего Авиацией дальнего действия, которому вверена партией и руководством страны ответственнейшая работа, за попытку дискредитировать в глазах руководства преданного Родине и партии полководца принято решение передать дело о вас в военный трибунал для привлечения к судебной ответственности, куда и передать имеющиеся материалы. А сейчас идите к товарищу Шкирятову[114]— председателю Комиссии партийного контроля, там будет решен вопрос о вашей партийной принадлежности. [435]

Я не хочу описывать здесь, что последовало за объявлением этого решения. На коленях, в слезах молила Гризодубова о прощении, почему-то больше обращаясь ко мне, чем к секретарю ЦК… Я невольно думал, сколько еще людей, невинных людей на белом свете страдает от всяких наговоров! Как может человек, которому были предоставлены все возможности принять участие непосредственно в войне, в разгроме ненавистного для всех врага, на что сейчас направлены все силы, все помыслы советских людей, вместо этого направить свою энергию, силы на достижение личных, корыстных целей, не останавливаясь ни перед чем, даже перед заведомым оговором и преднамеренной клеветой на старших своих товарищей, зная, что эти оговоры, эта клевета могут привести ни в чем не повинных людей и к печальному концу, но зато откроют ей путь к своим, заветным для нее, целям. Ослепленная открывшимися было перед ней возможностями, командир полка Гризодубова ни на минуту не задумывалась о возможной судьбе оговариваемых ею лиц. Вместо этого она уже видела себя первой в стране женщиной в мундире генерала… И вот теперь я должен буду предстать перед правосудием, хотя и в качестве потерпевшего, рядом с этим человеком?!

— Я не желаю связываться с этой женщиной! Я не желаю, чтобы моя фамилия, мое имя по любому, даже по такому случаю, упоминалось рядом с фамилией и именем этой женщины, товарищ секретарь ЦК! Избавьте меня от этого. Однако дальнейшее пребывание в коллективе воинов, честных воинов Авиации дальнего действия, ведущих войну с ненавистным врагом, нередко и жертвующих своей жизнью для разгрома этого врага, пребывание в коллективе человека, который вместо разгрома врага ставит перед собой корыстные цели, для достижения которых не останавливается даже перед оговором и клеветой, пребывание такого лица среди воинов АДД, считаю невозможным.

— Идите отсюда! — обращаясь к Гризодубовой, сказал секретарь ЦК. Повторять эти слова не пришлось.

Когда мы остались вдвоем, Маленков рассказал мне, как жалоба попала к Верховному. Передал ее по просьбе Гризодубовой прямо Сталину один из руководящих работников. Когда же он, секретарь ЦК, докладывал первые же результаты разбирательства, товарищ, передавший жалобу и присутствовавший при этом, чувствовал себя весьма неважно. Сталин спросил его, слышит ли он то, что докладывают, на что последовал ответ: [436]

— Она так убедительно, товарищ Сталин, обо всем говорила, что не поверить ей было невозможно!

Здесь же было подтверждено ранее принятое решение по жалобе, что секретарь ЦК и выполнил. Но, сказал он, Сталин затем сказал:

— Если я действительно знаю Голованова, связываться с Гризодубовой он не будет.

— Как видите, Верховный оказался прав!

Это был единственный такой случай в АДД за все время войны.