Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Будущее время
|
|
В отличие от героев рассказа, не знающих, когда рухнет ГУЛАГ, автор и его читатели смотрят на изображаемые события совсем из другой эпохи.
Для каждого героя рассказа (заключенного) будущее начинается не завтра и даже не послезавтра, а с того момента, когда для него откроются ворота лагеря и он выйдет на свободу. А пока длится настоящее время, где каждый день почти неотличим от предыдущего и последующего.
Мысль о будущем и манит заключенного и отпугивает его. Как бы примериваясь к будущей жизни на воле («Руки у Шухова еще добрые, смогают, неуж он себе на воле верной работы не найдет»), герой постоянно сомневается: «Да еще пустят ли когда на ту волю? Не навалят ли еще десятки ни за так?...». «Ни за так» осужденный Иван Денисович не вполне уверен в том, что его лагерная жизнь закончится с окончанием срока. Опыт многих товарищей по несчастью убеждает героя в призрачности такой надежды.
Восемь лет, на которые осудили его, это часть, пусть и немалая, но все-таки лишь часть его жизни. Восемь лет все-таки можно пережить и жить дальше. А вот двадцать пять лет (срок по пятьдесят восьмой статье в послевоенное время) сопоставимы со всей жизнью.
«- Да Шухов что? - Кильдигс подначивает. - Шухов, братцы, одной ногой почти дома. - Вон той, босой, - подкинул кто-то. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок снял и портянку согревает.) - Шухов срок кончает. Самому-то Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребенку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла - всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то еще можно прожить, не околев, - а ну, двадцать пять проживи?! Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот, он-де срок кончает, - но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон - он выворотной. Кончится десятка - скажут, на' тебе еще одну. Или в ссылку. А иной раз подумаешь - дух сопрет: срок-то все ж кончается, катушка-то на размоте... Господи! Своими ногами - да на волю, а? Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу: - Двадцать пять ты свои не считай. Двадцать пять сидеть ли, нет ли, это еще вилами по воде. А уж я отсидел восемь полных, так это точно. Так вот живешь об землю рожей, и времени-то не бывает подумать: как сел? да как выйдешь?» Но Шухов постоянно находит время думать о том, как он «сел» и как он «выйдет». Особенно – о том, как «выйдет». В лагере жить нельзя, лагерь можно только пережить, чтобы потом жить на воле. Мечта о жизни на воле как-то растворяется в лагерных буднях, она становится все более призрачной под напором многократно проверенного убеждения – «домой таких не пускают, гонят в ссылку». «Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше – тут ли, там - неведомо. Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы - домой. А домой не пустят...» Интересно, что Кильдигсу его двадцать пять по приговору никак не мешают оставаться шутником, любимцем заключенных и не задумываться над ужасом этого приговора. Неясное будущее время для героев рассказа к моменту создания и напечатания его стало вполне определенным. И на свободу, наверное, одновременно могли выйти получившие и восемь, и двадцать пять, и сам автор этого рассказа.