АРКАДИНА. Это доктор снял шляпу перед дьяволом, отцом вечной материи.

ТРЕПЛЕВ (вспылив, громко). Пьеса кончена! Довольно! Занавес!

АРКАДИНА. Что же ты сердишься?

ТРЕПЛЕВ. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Топнув ногой.) Занавес!!!

Стерва! А если б ей во время спектакля публика стала задавать вопросы, а?

Фразочки Аркадиной не случайны. Она — актриса; знает, как больно ранит посторонний разговор в зале, даже шорох фольги доводит до бешенства, даже кашель. Если бы у нее был мобильник, он звенел бы непрерывно. “Алё? Ах, это ты!.. Нет, сейчас не могу говорить, смотрю Костину пьесу... Нет-нет, сейчас совсем не могу говорить... А ты где?.. А с кем?.. Ну мы скоро”.

Но, когда пьеса внезапно прервалась, прозвучала рецензия профессиональной актрисы:

АРКАДИНА. Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста! Надушил серой, заставил нас прослушать этот декадентский бред!

Она, конечно, и такая и сякая, но ведь права. Вы давно учились в школе? Забыли, как воняет горящая сера? Подожгите в гостях коробку спичек — получите сернистый ангидрид. Начинается неудержимый кашель; газ этот ядовит; на воздухе реакция продолжается, возникает еще более вонючий серный ангидрид. Костя добился эффекта. Вонь оказалась на первом месте, а все его страшные космические слова-слова-слова — на втором. Зрители кашляют и думают только об одном: когда ж это кончится?! Так отвлечь внимание от своей пьесы… Само просится на язык слово “дегенерат”.

…У мамы с сыном в середине “Чайки” будет скандал из-за литературы.

АРКАДИНА. Людям не талантливым, но с претензиями, ничего больше не остается, как порицать настоящие таланты. Ты и жалкого водевиля написать не в состоянии!

ТРЕПЛЕВ (иронически). Настоящие таланты! (Гневно.) Я талантливее вас всех!

Чёрт его знает; может, он и правда непонятый талант. Люди склонны отвергать новое. А ведь какой красивый текст произносит Нина:

НИНА (со сцены). В упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли…

“Занавес! Подавай занавес! Пьеса кончена! ” — в бешенстве кричал Треплев. Но ведь это не так. Всё прервалось почти в самом начале. А что там было дальше? Ведь это не моноспектакль. Треплев и сам должен был появиться на сцене с красными глазами.

К счастью, сохранился план пьесы Треплева. Точнее, краткое изложение. В первом варианте “Чайки” Сорин (то ли читавший рукопись, то ли видевший генеральную репетицию) пересказывал Маше и Дорну:

“Рассказать сюжет затрудняюсь, ибо, по правде, ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть “Фауста”. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые (майские жуки в липовых рощах. — А.М.), является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный. Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут”.

Я пошутил. Сорин этого не говорил. И это не пьеса Треплева. Это даже не Чехов. Это поэма Степана Трофимовича Верховенского, изложенная Федором Михайловичем Достоевским (“Бесы”, 1871). Пересказав “поэму”, Достоевский замечает: “Впрочем, тогда, в тридцатых годах, в этом роде часто пописывали”.

“В тридцатых” означает в 1830-х — за 60 лет до Треплева, который у нас новатор, авангардист; проповедует “новые формы”, бедный. И “поэма” не выдумка Достоевского. Была, была такая романтическая поэма “Торжество смерти” (1833); автор — 25-летний (как Треплев) литератор В.Печерин.

“Я талантливее вас всех! ” — кричит Треплев. Может быть, он сам и верит в это. Пусть Нине его пьеса не нравится (“нет живых лиц”), маме не нравится. Зато Маше и Дорну чрезвычайно нравится, и в журналах печатают.