Элиты и роли

Поскольку институт репрезентируется в ролях, то с институциональной точки зрения персонифицированная совокупность ролей и представляет собой элиту в ее «человеческом» измерении. Роли связаны с определенной закрепленностью и значимо коррелируют с формальными позициями. Другими словами, элита как институт актуализируется в деятельности персон, занимающих определенные позиции. Позиции связаны с различными функциями элиты. В этом отношении проблема идентификации элит в рамках институционального подхода, скорее всего, решается в пользу позиционной идентификации[50]. Ч.Р. Миллс в данном случае вполне логичен.

Здесь необходимо отметить, что взаимоотношения элитных персон между собой и с населением основаны на взаимно типизирующих действиях. Другими словами, за всей кажущейся самостоятельностью властных лиц скрывается объективная необходимость определенных действий, которые они выполняют систематически. Это связано, во-первых, с внешней необходимостью. Элиты взаимодействуют с неэлитами, выполняют определенные функции в обществе, презентируют себя. Причем, самопрезентация властных персон находится в рамках ожидания и понимания этой презентации публикой. Данное явление относится ко всем типам властных групп, а не только к элитам.

В этом смысле весьма показательно поведение древнегреческих тиранов с их произволом, наигранным безумием и экстравагантным поведением. Они нарушали существовавшие нормы и вместе с тем действовали в определенных рамках[51]. Персонально конкретный тиран мог, конечно, вести себя совершенно непредсказуемо и, как сейчас сказали бы, «беспредельно», «отмороженно». Но если мы примем во внимание, что представления о возможном и невозможном поведении ограничены общественной практикой, то придем к пониманию принципиальной связанности персональных действий социальным контекстом их осуществления. Кроме того, тирания как форма правления воспринималась древними греками все же как типически определенная. В этом смысле весьма показателен анализ Платоном становления «тиранического человека» под давлением складывающихся обстоятельств – логика неизбежного[52]. Кроме того, в письме Платона к сиракузскому тирану Дионисию есть следующий примечательный пассаж: «…собираешься восстановить греческие города в Сицилии и тем облегчить участь сиракузян, переименовав свою власть вместо тирании в царскую…»[53]. Таким образом, речь идет о возможной смене формы правления со всеми вытекающими из этого институциональными выводами, включая изменения ролевой определенности правителя.

Образ идеальной (или ожидаемой, или приемлемой) власти у населения существует в значительной мере самостоятельно. Элита (или любая другая властная группа) вынуждена ему соответствовать. В этом основа ее легитимности. Вынужденность существует в значительной мере не как субъективная возможность не соответствовать идеальному образу, а как неразрывная связь управляющих и управляемых: элита же – тоже часть населения. Советское партийно-государственное руководство вело себя именно так, как и должна была вести себя номенклатура в СССР, а остальная значительная часть населения воспринимала это как должное. Проблема начинается с институциональных изменений, которые захватывают и систему ролей, дестабилизируя весь социальный порядок. Так, например, начало горбачевских преобразований было связано, во-первых, с изменением внутренних отношений между властными институтами (партийными и советскими органами), во-вторых, с изменением взаимоотношений этих институтов с народом (гласность). Сразу же это привело (и не могло не привести) к разрушению рутинных практик взаимоотношений и, следовательно, к переформулированию «предписанных шаблонов поведения»[54]. Население в отношении власти и власть в отношении населения стали вести себя иначе. Постепенно процесс изменений ролей и ролевых ожиданий, идущий одновременно с институциональными трансформациями, кардинально изменил политическую сферу[55].

Другой пример, связанный с реализацией взаимных ожиданий в отношении роли лидера страны, демонстрирует влияние глубинных установок в рамках российской политической культуры. Путин-воин в первые месяцы своего вхождения во власть – он в кабине истребителя, на мостике подводной лодки, его непреклонность в борьбе с чеченскими террористами и т.п. – воспринимался населением с воодушевлением. Это вполне естественно, если принять во внимание достаточно высокий уровень доверия к армии и органам госбезопасности по сравнению с другими институтами власти[56], а также то, что силовые органы в наибольшей степени в глазах большей части населения могут выполнять в условиях социетальной нестабильности функции интеграторов. Вопрос о возможности поведения В. Путина в ситуации 1999–2000 гг., конечно, относится к области «альтернативной истории». Однако большинство наблюдателей склоняется к мнению, что он сыграл, скорее, ожидаемую роль, и в этом отношении он шел не только за имидж-мейкерами, но и за потенциальными избирателями, которые требовали именно такой определенности в поведении своего избранника. Но раз сыграв роль, навязанную обстоятельствами, от нее уже нельзя в будущем просто отказаться. По крайней мере, надо делать вид, имитировать данное ролевое поведение. Поскольку роль не принадлежит лично кому-нибудь, она – часть существующего институционального порядка и следствие констелляции обстоятельств.

Внутренняя необходимость в определенности ролевого поведения связана с хабитуализацией (опривычиванием)[57] элитного поведения. Взаимно типизирующие действия членов элиты и остальной части населения конституируют элиту, создавая определенности в структуре общества и функциях его элементов. В частности, представления о естественности существования доминирующего меньшинства и доминируемого большинства, а также и соответствующие практики объективируют институт элиты и – шире – институты господства и подчинения данного общества.

Часть элитных позиций обладает символическим представительством того или иного института. Так, в своих мемуарах бывший президент Франции Валери Жискар д’Эстен описывает диспозиции заключенных и свою при посещение им тюрьмы: «Я для них – олицетворение власти и силы. Стало быть, враг. Но в то же время, хотя они меня с трудом узнают, я – глава всего общества и, значит, отвечаю за порядок и справедливость»[58]. Некоторые символические роли имеют стратегическое значение, поскольку обеспечивают целостность, интегративность иерархической реальности и ее восприятия (например, президент, премьер-министр и т.п.)[59]. Сьюзан Келлер вообще рассматривает символическое значение элиты как одну из форм ее существования: «Стратегические элиты одновременно являются и коллективными агентами, и коллективным символами»[60]. Здесь подчеркивается важная роль элиты ‑ символическое интегрирование сообщества.

Символическая репрезентация институциональных порядков связана с символическим ресурсом, которым обладает элита как целое и каждый ее член. Вместе с тем, становящаяся, институционализирующаяся новая властная группа (элита) остро нуждается в символах старой власти, которые подчеркнули бы ее легитимность. Так, сотрудник А. Чубайса по Госкомимуществу А. Казаков вспоминал: «Много сил мы потратили на то, чтобы руководители КУГИ по должности были заместителями губернаторов и обладали некими атрибутами власти. У них в кабинетах были установлены аппараты ВЧ, которые до того, как правило, стояли только в первых приемных. Даже эта на первый взгляд формальная акция подняла престиж руководителей комитетов»[61]. В данном случае происходит важный процесс обретения символа власти, являющийся частью процесса институционализации.

Институционализация элит(ы)

Процесс институционализации элит(ы) связан с необходимостью в новых условиях снижать уровень неопределенности, создавать заново предсказуемый мир. Причем, это может быть связано как с принципиальным общественным переустройством, так и с возникновением новых общественных потребностей и становлением отношений, взаимодействий по их удовлетворению, а также и появлением индивидов и групп, осуществляющих эти взаимодействия, что требует новой типизации взаимоотношений и создания нового «заднего плана рутинных действий»[62]. Причем эти индивиды и группы могут выполнять и ранее аналогичные, но качественно иные действия.

Возникновение в результате буржуазных революций властных элит в Европе в этом отношении весьма показательно. Конец XVIII – начало XIX вв. ознаменовался рядом открытий в общественных науках и философии, а также существенными новшествами в социально-политической практике. Причем открытия в значительной степени были следствиями институциональных изменений, которые фиксировались обществоведами и писателями. Для логики наших рассуждений важны, по крайней мере, следующие исторические события:

· Американская и, прежде всего, Французская революции. В этой связи важно отметить четыре аспекта Французской революции и Наполеоновского режима с точки зрения социологии власти[63]: тотальность революционной власти, появление идеи «демократического тоталитаризма»[64]; массовая база революционной власти; централизация революционной власти; рационализация власти.

· Изменение соотношения социальной и политической власти.

· Смена, по словам Франсуа Фюре, политической социабельности, то есть отношений различных групп населения к власти и отношение их между собой в отношении политической власти[65]. Появляется демократическая социабельность: «Для Революции характерна такая ситуация, когда все полагают власть вакантной и как бы освободившейся, и интеллектуально, и практически. В прошлом обществе все было наоборот – власть испокон веков принадлежала королю и могла быть захвачена лишь путем преступно-еретических действий. Кроме того, она управляла самим обществом, ставя для него цели по собственному усмотрению. Теперь же все наоборот – власть вакантна и может принадлежать обществу, которое подчиняет ее своим законам»[66]. Причем это сопровождается внутренними для каждого индивида изменениями – изменяется не только человек во власти, но и власть в человеке: «Мысли и слова освобождаются не только от цензуры и полиции < …>, но и от того внутреннего давления, которое порождает добровольное принятие вековых институтов. Теперь король уже не король, дворянство не дворянство и церковь не церковь»[67].

· Отсюда то, что можно было бы назвать, используя марксистскую терминологию, «формационными» войнами ‑ феодальная Европа против революционной Франции. Это были войны против узурпации, против изменений в легитимности и формировании власти[68].

· Политика превращается в самостоятельную сферу жизнедеятельности общества. Позиции индивида, социальной группы и их активность носят публичный политический характер лишь постольку, поскольку они связаны с функционированием государственных институтов. Это означает и возникновение относительно независимых иерархий в различных сферах деятельности, прежде всего, в политической, административной, экономической. Возрастает роль бюрократии. Одновременно возникают специфические политические институты, делающие политику открытой, массовой и способствующие достаточно быстрой политической вертикальной мобильности, – политические партии. Вместе с этим возникает практическая проблема управления «свободными «массами» в политической сфере[69].

· Возникают современные выборы и предвыборная конкурентная борьба. Как писал Ф. Фюре: «…революционная идеология зародилась не в наказах, а в избирательных битвах, с виду малозначащих, но на самом деле имевших центральное значение для исключения тех людей, которых не хотел народ. Робеспьер становится Робеспьером лишь в тот момент, когда ему понадобилось завоевать свое депутатское место от Третьего сословия Арраса – для этого молодой конформист сочинил речь, проникнутую духом эгалитаризма»[70].

· Современная массовая активистская политика, массовые партии, всеобщие выборы, дифференциация политической деятельности создают современное политико-идеологическое смысловое пространство. «Причина, по которой Французская революция является разграничительной линией для всех современных политических идеологий, в том, что она поставила вопрос: каковы пределы политики? Если вы левый, то думаете, что пределы политики или бесконечны, или, по крайней мере, очень широки. Если вы правый, то вы склонны считать пределы политики довольно узкими». «Я имею в виду степень человеческого счастья и человеческого прогресса, который может быть достигнут путем политических действий»[71].

· Происходит изменение политического языка (подробнее см. раздел «Элита и дискурс»).

· Появляется общественное мнение.

· Как следствие революционных изменений во всех сферах, в XIX веке возникает массовое «человеческое» искусство (см. реакцию на это у Хосе Ортеги-и-Гассета[72]).

Не менее важными оказываются и теоретические открытия, которые связаны с общественными изменениями:

¨ Первое. Открытие гражданского общества. Манфред Ридль связывает этот интеллектуальный прорыв с Гегелем[73]. Речь не идет о том, что до Гегеля не использовалось понятие «гражданское общество», его можно найти уже у Фомы Аквинского. Новым было то, что общество предстало как единство связанных между собой государства, гражданского общества и семьи. Именно в гражданском обществе происходило объединение индивидов на основе потребностей и интересов в корпорации, и там же осуществлялась их социальная защита посредством полиции и правосудия. Отсюда и два принципа гражданского общества – конкретная личность и всеобщность. Теоретический анализ отражал реальный процесс появления сферы, отделенной как от частной жизни, так и от контролируемой государством политической публичности. Сфера частного интереса и его реализация обособляются[74].

¨ Второе. Открытие классов и классовой борьбы (Ф. Гизо, О. Тьерри, К. Маркс). Как отмечает Аза Бриггс, «концепт социального “класса” со всей сопровождающей терминологией был продуктом широких экономических и социальных изменений конца XVIII и начала XIX веков»[75]. Социальные и экономические изменения привели к принципиальным изменениям социальной структуры и социальной стратификации, из социально-политической жизни уходят сословия и приходят классы. Социальные позиции индивидов не определяются политико-правовыми механизмами и примордиально не предопределяются. Классовое общество – это общество без политико-правовых ограничений для индивидов в горизонтальной и вертикальной социальной мобильности.

¨ Третье. Открытие культуры и политической культуры, что связано с творчеством И.Г. Гердера. Теоретическая рефлексия культуры как особой сферы человеческой деятельности, выделяющейся в конце XVIII века, оказала большое влияние на все общественные теории Нового и Новейшего времени.

¨ Четвертое. Говоря словами Роберта Нисбета, происходит «открытие элиты» во время и в связи с Французской революцией[76]. Возникновение «элиты» в дискурсе XIX в. связано как с появлением слова, так и со специфическим описанием политических событий (О. Конт, Э. Бёрк, А. де Токвиль). Появляются новые политические действующие лица, выступающие на государственном уровне, который прежде был исключительно «забронирован» представителями высших сословий. Снятие политико-правовых ограничений на институциональное участие в политической и иной публичной деятельности безотносительно к происхождению и социальному положению приводит к возможным персональным изменениям в слое, принимающем и реализующем решения в политической, социальной, экономической областях. Правящий слой превращается в элиту, что связано с его открытостью. Это непосредственно связано с эмансипацией гражданского общества (К. Маркс) и становлением классового общества. Теоретическое же обоснование, анализ и описание элит(ы) происходят лишь в конце XIX – начале XX столетия (В. Паретто, Р. Михельс, Г. Моска). Одновременно, что чрезвычайно важно, в связи с институционализацией политики и других сфер социальной деятельности как самостоятельных происходит диверсификация управления и, естественно, иерархий, что приводит к персональному разделению внутри правящего слоя на различные элиты[77].

Вышеприведенные интеллектуальные и общественно-исторические события совпадают во времени неслучайно. Изменяется тип общества. Происходит переход к современному индустриальному обществу. Комплекс социоэкономических, духовных и политических, публичных и приватных институтов и институций, связанных с индустриальным обществом, обычно называют модерном. Характеристики модерна связаны с изменением соотношения публичного и приватного. Хотя необходимо отметить, что в разных обществах это соотношение различно, что связано с культурной спецификой и историческим путем (например, российское и западно-европейское общество). Здесь же акцент делается на принципиальном соотношении.

С точки зрения социальной структуры происходит переход от сословного общества к классовому, и господство первого сословия сменяется господством класса буржуазии. Власть и различные властные функции становятся принципиально открытыми. Рождение, обычай и право не создают социально-групповых ограничений для вхождения во властные группы и влияния в политической сфере. Сословность управления упраздняется. На смену аристократии как властвующего слоя феодализма приходит элита, связанная с буржуазным обществом. Этот новый слой может рекрутироваться и из аристократии, что частично осуществлялось[78], но изменилась его качественная определенность. Происходит переформулирование задач властных групп. В любом случае мы имеем дело с иным распределением и осуществлением публичной власти (политический институциональный порядок) и иным распределением, размещением социальных позиций и общественных ресурсов (институт стратификации). Одновременно происходит специализация различных секторов управляющего слоя. Это может приводить к конкуренции, конфликтам различных частей, фракций элиты. В этом смысле вполне правомерно говорить не об элите, а об элитах. Изменяются социальность, социабельность и институциональность.

Отличие элиты от аристократии связано с принципиально иной стратификацией общества. Классовое общество приходит на смену сословно-корпоративному. Индивидуальные и групповые преимущества ‑ привилегии, власть, престиж ‑ в сословном обществе приобретаются при рождении и законодательно закрепляются. При этом между сословиями необходимо существует неравенство и неравноправие. Классовое общество, по словам Питера Бергера, идеально ориентировано на достиженческие механизмы получения тех или иных преимуществ[79], предоставляя формально равные возможности и права, и в этом смысле оно порождает принципиально иные институциональные порядки, связанные с распределением власти и ресурсов. Аристократия ‑ часть дворянского сословия, элита ‑ часть господствующего класса капиталистического общества[80]. Элита в этом смысле потенциально открытая группа. Как пишут Кеннет Прюитт и Алан Стоун, «Критерием для вхождения в элитные круги является в большей мере то, что вы достигли, а не то, кто вы есть»[81]. Вместе с этим меняется и сам характер деятельности властных структур, связанный с тенденцией к расширению властных функций буржуазного государства[82]. Этот процесс связан с кардинальными изменениями власти вследствие буржуазной революции: тотальность власти, ее централизация и рационализация[83]. «Традиционный» взгляд связан был с весьма ограниченной компетенцией властных структур и групп. Так, Гегель писал: «Государство может вообще оставить вне сферы своего внимания всю систему налогообложения, не поступаясь при этом своим могуществом»[84]. Современное же государство неизменно увеличивает свою мощь и компетенцию, особенно в сфере экономической, финансовой и фискальной. С этим процессом, естественно, связано усиливающееся взаимопереплетение интересов и сфер деятельности экономических и политических властных групп. Ч.Р. Миллс в связи с этим отмечает: «Прошло то время, когда с одной стороны, существовала сфера экономики, а с другой – сфера политики, включавшая в себя военное ведомство, деятельность которого не влияла на политическую и деловую жизнь. Теперь существует пронизанная политикой экономика, связанная тысячью нитей с военными институтами и их решениями»[85].

Надо отметить, что взаимопереплетение различных сфер социальной жизни в индустриальном обществе происходит на основе уже прошедшего на ранней стадии перехода от традиционности, отделения политики от социальной и экономической сфер. Для постсоветского общества задачи общественного переструктурирования оказываются во многом схожими с добуржуазными социумами – необходимость разгосударствления и деполитизации общественной жизни и становление гражданского общества. Но имеются и существенные отличия, связанные с тем, что социалистическое общество уже не было традиционным, и в этом отношении взаимосвязанность сфер общественной жизни является структурно-функциональным свойством индустриального общества. Таким образом, требования диверсификации общественных секторов и властных структур сосуществуют одновременно с необходимостью их взаимопереплетения.

Рационализация властных отношений связана с их деперсонификацией. Для традиционного общества весьма характерны патрон-клиентские отношения. Элита институционализируется, когда властные группы деперсонифицируются[86].

Другой аспект революционной власти, как нового типа публичной власти, о котором пишет Р.Нисбет, ‑ ее массовая база. Для элиты чрезвычайно важно, что она может представить себя выразителем интересов всего народа, причем не в силу принципа субсидиарности ‑ функциональной взаимодополнительности различных социальных групп в обществе, ‑ а в силу связи с интересами народа, который через структуры гражданского и политического общества свои интересы артикулирует и до властных структур доносит. Это связано с изменением принципа легитимности в индустриальном обществе. Механизмами связи между политической элитой и населением выступают такие политические институты массовой политики, как массовые партии, всеобщие выборы и т.п. Но потребность элиты представлять себя выразителем интересов населения, другой стороной имеет потребность общества доносить свои нужды до властных структур. Именно поэтому элита легитимна.

Массовость политики и диверсификация власти одним из следствий своих имеют весьма примечательную тенденцию: «Первое воздействие либерального порядка на образование элиты находит свое выражение в возрастании элитарных групп»[87]. Элита числено больше аристократии. Происходящие изменения в экономической сфере также являются определяющими для генезиса элиты. Г.Л. Филд и Дж. Хигли прямо указывают, что элиты возникают вместе с появлением промышленного общества и рабочего класса[88]. Таким образом, экономическая сфера также способствует увеличению состава элиты.

Можно говорить о трех тесно взаимосвязанных характеристиках современности: открытости общества, открытости власти и открытости политики. Появление элит(ы) в связи с этими макросоциетальными изменениями – ответ на вызов времени, именно такой тип контроля и взаимодействий по поводу осуществления властных полномочий и распределения ресурсов соответствует новому индустриальному обществу. Институционализация элит(ы) в социетальном масштабе связана, с одной стороны, с необходимостью интегрировать общество в условиях его социального переструктурирования и в этом отношении резкого увеличения уровня радикальной социетальной неопределенности (непредсказуемости и неконтролируемости действий индивидов и групп). С другой стороны, институционализация связана с потребностью старых властных групп сохранить на новых началах свои иерархические позиции, а новых групп, оказавшихся способными (или вытолкнутыми историческим развитием), занять позиции, связанные с контролем за распределением общественных ресурсов, ‑ конвертировать их во властные полномочия.

Одновременно не только элиты становятся, институционализируются, но происходит всеобщая (пере)институционализация. На первых порах данный процесс может сопровождаться рассогласованием норм и разрушением старого институционального порядка настолько, что может создаваться впечатление полного разрушения государства. Причем новая власть, не чувствуя достаточной легитимности и стремясь завоевать максимально большое число сторонников, идет на явное свое ослабление. П.И. Новгородцев, характеризуя временное правительство после февраля 1917 года, писал, что оно «не хотело применять “старых насильственных приемов управления”, не хотело “насилия и принуждения”, говоря короче, не хотело неизбежных средств государства и права. < …> В этой системе свободы, которая признавалась здесь за норму государственного управления, идея государства, власти и права, в сущности, упразднялась. Революция отдавалась на произвол стихийных сил, для которого впоследствии было найдено украшающее наименование “правотворчества снизу”. В своем стремлении как можно менее походить на старую власть Временное правительство и вовсе перестало быть властью. Это была не столько демократия, сколько узаконенная анархия»[89]. Для таких периодов весьма характерны правовой нигилизм[90] и институциональная неустойчивость. В отношении послеперестроечной России весьма примечательно высказался Станислав Говорухин: «Самое опасное сегодня то, что общество от президента до самой низовой ячейки – семьи, учреждения или воровской малины – перестало исполнять закон»[91].

Важно иметь в виду, что сами элиты в процессе своего становления и развития одновременно являются активными агентами процесса новой институционализации, выступают институализирующими институтами. Как отмечают Р. Фридланд и А. Робертсон, «автономный рынок не “возникает”; он конструируется в процессе утверждения политической и государственной власти... Исторически мы не сможем понять функционирования и развития рынков без признания того, в какой степени они были сформированы фискальными интересами государства и формами легитимации государственной власти, которые, в свою очередь, находились под воздействием международной гонки вооружений»[92]. И, безусловно, сформированные новые институты в свою очередь воздействуют на элиты.

В этом отношении российская постперестроечная история показательна. Советская номенклатура, начиная институциональные изменения, превращается в элиту. Но этот процесс не сиюминутный. Вполне возможны рецессии. И об этом ряд исследователей пишет, говоря о реноменклатуризации[93]. Процесс переинституционализации властных групп и структур сталкивается с вполне естественной «институциональной вязкостью»: старые институты тормозят трансформацию. И здесь вполне возможна определенная «институциональная маргинальность» и «институциональные химеры». Изменения, безусловно, происходят и произойдут, но на это необходимо время. Но раз возникнув, те или иные институциональные изменения «тянут» за собой другие институциональные изменения, они приводят к смене всего институционального порядка. Весьма показательна для таких глубоких институциональных изменений ситуация со становлением саморегулирующегося рынка. Карл Поланьи, описывая эту проблему, отмечал, что первоначально три весьма важных элемента рынка – земля, деньги и труд – существовали вне рыночных отношений, поскольку они не производились для продажи, и их характеристика как товара была чистой фикцией[94]. Постепенное распространение рыночных механизмов на эти элементы, их «маркетизация» способствовало становлению саморегулирующегося рынка. Кроме того, «элементы производства были обречены (выделено А.Д.) стать предметами купли – продажи»[95]. Такая же обреченность существует и для российской властной элиты.

Одним из индикаторов незавершенности институционализации постсоветских властных элит является незавершенность общественных и политических скандалов. Они в большинстве случаев ничем не заканчиваются. Разоблачения в нарушении норм (в том числе уголовных) высокопоставленных лиц не приводят к разбирательствам, наказанию, той или иной ответственности персон власти. С одной стороны, сами скандалы свидетельствуют о приоткрытии власти. Она становится видимой для публики. В борьбе друг с другом соперничающие фракции вынуждены апеллировать к общественности, и сама дискредитация противника возможна лишь тогда, когда существует некое общее представление о нормах поведения, которое разделяют разнообразные социальные группы. Одновременно они вынуждены считаться с мнением других групп. Осуществляется общественный контроль власти[96]. Но с другой стороны, незавершенность скандалов говорит о естественности происходящего для самих властных групп и для общественности. По большому счету спроса с нарушителей нет. Происходит замалчивание. И оно возможно и свидетельствует об определенной форме институционализации власти и властных групп. Как отмечал Реми Ленуар, «молчание подразумевает, что нет никаких вопросов, что никому даже в голову не приходит усомниться в установленном порядке вещей. В этом смысле фундамент власти – это то, что само собой разумеется»[97]. А само собой разумеется внепубличное разрешение конфликтов.