Смеховая стихия в «Похождениях бравого солдата Швейка» Я. Гашека.

В 1883 году в Праге в семье учителя который не имел специального педагогического образования и получал пониженное жалование родился Ярослав ГАШЕК - чешский писатель-сатирик, автор " Похождений бравого солдата Швейка во время мировой войны", участник I мировой войны. С самого начала мальчик во многом был предоставлен самому себе и имел возможность вдоволь насладиться атмосферой мальчишеских проказ и похождений.В тринадцать лет он лишился отца и два года спустя вынужден был покинуть гимназию.Мать устроила его в лавку москательных и аптекарских товаров. Позднее ему все же удалось получить образование. Он окончил коммерческое училище. Но должность банковского чиновника не увлекала его, молодого человека все время тянуло то в Африку на помощь бурам в их войне против англичан, то в Македонию, где в 1903 году вспыхнуло восстание против турок, то просто в странствия и путешествия. В юности он исходил пешком всю Австро-Венгерскую империю, а отчасти и соседние страны. Впечатления от этих странствий и от общения с людьми, в том числе с теми, кто оказался на дне жизни, в основном и дали материал для его ранних рассказов.

В молодости Гашек часто вел полубездомную жизнь литературного поденщика и участника веселых компаний, где оттачивал свой талант юмориста. В довоенные годы Гашеком были написаны сотни рассказов, очерков, фельетонов, юморесок. В 1911 году в его рассказах впервые появилось и имя бравого солдата Швейка.

Самым бурным периодом, насыщенным драматическими событиями, стали в жизни Гашека годы первой мировой войны.На протяжении пяти лет он оказался связанным с армейской средой, участвовал в сражениях, находился в лагерях для военнопленных, служил в трех, совершенно разных армиях. Не раз сама его жизнь висела на волоске. Был случай на австро-русском фронте, когда он вернулся из ночной разведки с простреленной фуражкой. В Иркутске, уже в конце гражданской войны ему стреляли в спину, и пуля миновала его, оставив лишь отметину на шее. Дважды он перенес тиф.

Жизненного опыта Гашека хватило бы на десяток писателей. Один восточный мудрец говорил, что человек богат встречами. Чешский бездомный сатирик был в этом смысле одним из самых богатых писателей в мире. Он видел море людей и событий, участвовал в них. Все это не могло не сказаться и в его основном произведении " Похождения бравого солдата Швейка", написанном в 1921-22 годах. В последнее время документально доказано, что существовал реальный Йозеф Швейк (1892-1965) - пражский ремесленник, знакомство с которым, состоявшееся у Гашека еще в 1911 году, и дало импульс к созданию цикла рассказов о бравом солдате Швейка, где впервые появляется этот персонаж.

Гашек создал яркий новый литературный тип. Имя Швейка приобрело нарицательный смысл. Образ Швейка обладает еще одной примечательной особенностью. Есть в нем что-то исконное, первозданное, уводящее куда-то вдаль, вглубь, чуть ли не к простоте народных сказок и архетипов. Читатель, если и не осознает, то подспудно чувствует в романе что-то родственное то образам умных дураков из фольклорной сказочной традиции, то представлению об удачливом и ловком солдате, который в воде не тонет и в огне не горит, и самого черта перехитрит, и вокруг пальца обведет. Только использует-то герой Гашека свои способности и смекалку не для ратных подвигов, а для осмеяния войны и солдафонского насилия. Да и совершаются все его похождения не в седой древности, а в самой что ни на есть доподлинной современности. Гашек и шел не от фольклорных и литературных образцов, а непосредственно от живущей и в сегодняшнем сознании народной смеховой стихии.

Ранняя смерть помешала Гашеку закончить эту книгу, которую его соотечественник Милан Кундера шестьдесят с лишним лет спустя назвал “единственным великим комическим романом нашей эпохи”.

Традиционный контекст предполагает взгляд на “Швейка” преимущественно как на сатиру. Спорят о том, можно ли считать сатирическим персонажем заглавного героя.Сомнения исключены, когда на сцене появляются олицетворение тупости и злобы — подпоручик Дуб, или безымянный генерал, который, приезжая в войска с инспекцией, “столько внимания уделял отхожим местам, будто от них зависела победа”, или поэт бюрократической волокиты ротмистр Кениг, или бесчисленные фельдфебели, ефрейторы, капралы, унтер-офицеры, оболваненные казармой и фронтом.

Обо всех них (впрочем, до какой-то степени и о Швейке) можно сказать словами Бергсона, который находил, что источник комизма “косное, шаблонное, механическое в их противоположении гибкому, вечно изменяющемуся, живому”. Швейк заметно выделяется среди своих сослуживцев и случайных спутников именно тем, что, в отличие от пьяницы-фельдкурата или садиста-полковника, он при всей своей типажности все-таки не может быть назван — во всяком случае, без существенных оговорок — персонажем, олицетворяющим некое общественное явление или человеческое свойство, и только. Швейк с его природной неспособностью всерьез воспринимать факты действительности, идет ли речь о таких судьбоносных событиях, как мировая война, или о сущих мелочах вроде правил и обычаев, установленных для посетителей его пивной, заставляет с недоверием отнестись к распространенным в теоретической литературе попыткам впрямую соотносить смех и зло. Однако это справедливо только по отношению к смеху, преследующему сатирические цели, “насмешливому смеху”, пользуясь терминологией. Смех, провоцируемый Швейком, — иной природы и качества.

“Честная, открытая физиономия” этого героя, его “невинное выражение лица”, не покидающая его “добродушная улыбка” — все это, конечно, можно воспринять как маску простачка, который в действительности себе на уме и симулирует идиотизм, чтобы выжить среди взбесившихся стихий. Но дело в том, что Швейк и вправду глуповат до слабоумия. И это его свойство, считать ли его спасительным или пагубным, проявляется не только в ситуациях, когда героя вот-вот подомнет под себя и раздавит бездушный карающий механизм. Оно проступает, например, и в тот момент, когда (отнюдь не из высоких соображений, а из детского любопытства, которое в изображаемых обстоятельствах синонимично идиотизму без симуляций) бравый солдат обряжается в русскую форму, оставленную на берегу озера сбежавшим военнопленным, а потом вынужден доказывать, что он не лазутчик. Оно напоминает о себе в неодолимом желании, увидев тормоз, потянуть за ручку и так далее, до бесконечности.

Способность Швейка быть смешным во всех — и катастрофических, и анекдотических — жизненных положениях— вот живой нерв повествования Гашека. Его главный герой вовсе не всегда объект сатиры и не средство для сатирических обобщений. Швейк — источник комизма, который словно бы самоценен или, во всяком случае, далеко не обязательно “отражает зло в своем зеркале”, на чем настаивают теоретики смеха.

Одиссея Швейка, начинающаяся с доноса осведомителя, из-за которого он попадает в полицию, затем в сумасшедший дом, в “госпиталь для симулянтов” и опять в тюрьму, заставляет его соприкоснуться с великим множеством такого рода персонажей, часто изображаемых Гашеком посредством шаржа, с намерением подчеркнуть их человеческую одномерность. Порабощенные функцией, предназначенной им в армии и на войне, они просто не в состоянии обрести какие-то черты, позволяющие хотя бы с натяжкой говорить о неоднородности их душевного облика. Швейк на таком фоне все же выглядит ослепительно яркой личностью. Дело в том, что он наделен практической сметкой, трезвым взглядом на вещи и умением, защищаясь от буйства враждебных сил, свалять дурака, когда к этому принуждает ход вещей.

Сатирические цели и художественные средства, используемые для их достижения, составляют важный пласт содержания “Швейка”. Однако эпопея все-таки должна быть прочитана как комедийное произведение, где далеко не все сводится к дезавуации социальных установлений, высмеиванию людских пороков и т. п. Комизм, сосредоточенный прежде всего в фигуре Швейка как героя и как повествователя, воплощает определенного рода мировоззрение: именно оно становится стержнем романа, определяя и систему художественных ходов. Если книга Гашека на самом деле сатирический эпос, предполагающий, как любая сатира, концентрацию и целенаправленность всех эстетических средств, подчиненных единой цели: разоблачению уродств, демонтажу мифов, которыми заслонена или подменена истина о действительности, — сложно объяснить, для чего Гашеку потребовалось такое богатство юмора, во многих случаях не направленного ни на осмеяние, ни на поучение. Через всю эпопею тянутся не связанные с основными линиями рассказа истории оттененных нелепостью розыгрышей, комических несуразностей, шутливых несоответствий кажущегося и сущего, смешных недоразумений. Стремление всякий раз обнаружить за ними “след, оставленный злом”, равно как сатирическую задачу, привело бы лишь к недопустимому догматизму интерпретации. Но исходя из представлений, что “Швейк” — главным образом и даже исключительно “сатирический эпос”, приходится искать потаенную обличительность даже в истории с тормозом, который по неведению сорвал главный герой.

На самом деле такие усилия тратятся понапрасну, поскольку в эпопее Гашека, как, за редкими исключениями, и в других великих памятниках смеховой культуры, сатирическое осмеяние — лишь часть более широкого замысла. Касаясь “Швейка”, Кундера ставит Гашека рядом с его современником, другим знаменитым пражанином — Кафкой. Оба они писатели той эпохи, когда терпит крах модель мира. Оба запечатлевают тот момент истории, когда эта модель, всесторонне и тщательно совершенствуемая на протяжении столетий, полностью исчерпала себя.Столетия торжествующего разума оказываются увенчаны “тотальной победой чисто иррациональных начал... которые овладевают миром, где уже не находится ни одной общепринятой системы ценностей, способной подавить этот взрыв неразумия”.

Ситуацию, когда история предстает как “чудовище... явившееся не из сумерек души, но извне”, — как нечто “безличное, неподконтрольное, непредсказуемое, непостижимое”, — Кафка воспринимает и воссоздает в категориях трагического сознания и искусства, выражающего это сознание. У Гашека другой путь — он проложен через бескрайние просторы смехового мира. Однако и в том и в другом случае перед нами литература, рожденная одной и той же, или очень схожей, рефлексией и по исходным побуждениям однородная. Кундера предлагает назвать ее литературой “конечных парадоксов”, возникающей в тех условиях, когда резко и болезненно изменяется смысл главенствующих экзистенциальных категорий.

Предложенное Кундерой сближение столь на первый взгляд несовместимых писателей, как Гашек и Кафка, может показаться произвольным, но в действительности оно имеет под собой основания — уже по той причине, что ХХ век сильно осложнил разграничение смехового и трагического начал в искусстве. (это из статьи Зверева «Смеющийся век»).