Помощник коменданта

Между тем капитан всю дорогу переживал, как неудачно сложился этот

праздничный для него день. Размышлял он при этом невесело и вообще о своей

службе в комендатуре, где после ранения, как ограниченно годный, он торчал

уже два месяца, тоскуя по родному батальону и поминая недобрыми словами

немецкую пулю, медицину и отдел кадров.

На восемь часов вечера у него было условлено свидание с девушкой из

эвакогоспиталя, в котором он весною лежал. Для этой гордой и, как ему

казалось, неприступной ленинградки с погонами лейтенанта медицинской службы

он был вовсе не грозным помощником коменданта города, надменно-официальным,

каким его знали военнослужащие, а просто Игорем, излишне самолюбивым и

обидчивым, но симпатичным, а главное, интересным и - в последнее время -

желанным парнем. Так, во всяком случае, она его понимала и так говорила, не

зная, впрочем, о нем, пожалуй, самого существенного, того сокровенного, что

он тщательно на войне от всех скрывал.

Еще позавчера при последней встрече они договорились, что он придет

сегодня к восьми часам, и больше она ничего не сказала. Но от ее ближайшей

подруги - строго по секрету - он узнал, что у Леночки ныне день рождения и

будет небольшое торжественное застолье - кроме него, приглашены еще две

подружки, а также начальник ее отделения, молодой красавец грузин, как

говорили, талантливый хирург, к тому же игравший на гитаре и вызывавший у

помощника коменданта острую неуемную ревность.

В его жизни это было не первое сильное увлечение.

Перед войной он влюбился в одну будущую актрису, студентку театрального

института, и других девушек не замечал. Однако осенью сорок первого, когда

он уже находился на фронте, связь между ними внезапно прервалась - она

уехала в эвакуацию и как в воду канула. Болезненно переживая, он многие

месяцы пытался ее разыскать, увы, безуспешно, она же, очевидно, и не

пыталась: знала его московский адрес, однако среди писем, пересылаемых

матерью, от нее ничего не было.

Позже, под Сталинградом, он увлекся по-настоящему переводчицей из штаба

дивизии, приехавшей на пару часов в полк опросить немцев, захваченных его

ротой. За ужином они разговорились; она оказалась москвичкой и более того -

училась в соседнем с его домом институте.

Спустя неделю он отправил ей с оказией шутливую несмелую записку, не

рассчитывая получить ответ, но она ответила хорошим, теплым письмом.

Переписка продолжилась, они обменивались дружескими посланиями каждую неделю

и к моменту окружения немецкой группировки уже перешли на " ты".

В середине декабря была еще одна чудесная встреча, когда его вызвали в

штаб дивизии и затем он гулял с ней морозной ночью несколько часов. Мела,

крутила свирепая поземка, в отдалении размеренно била корпусная артиллерия,

из темноты время от времени слышались окрики часовых. Трижды заснеженную

степь вокруг ярко освещали САБы*, сбрасываемые немецкими самолетами, и он

видел рядом ее пунцовое от мороза, прекрасное лицо. Она была в валенках и в

полушубке поверх ватного костюма, а он, являвшийся перед тем к начальству, -

в шинели и в сапогах. Чтобы не замерзнуть, они непрерывно ходили и даже

грелись пробежками, и все же он продрог до костей, но был счастлив как

никогда. В конце этого сказочного, так запомнившегося ему свидания она

предложила, если позволят обстоятельства, встретить Новый год вместе.

Эта идея захватила его. По счастью, полк вывели во второй эшелон, и все

складывалось как нельзя благоприятно. Он понимал: ей легче отлучиться, чем

ему оставить на ночь роту. Вместе с ординарцем он вылизал земляночку и

выпросил на эти сутки у других ротных лучшую в полку табуретку и вполне

приличный несамодельный стул. Как раз в это время один из офицеров, ездивший

с машиной в дальнюю, за сотни километров командировку, привез заодно с

севера три елки. По приказанию командира полка их роздали по веточке во все

землянки и блиндажи, и ему досталась небольшая, короткая, но густая пахучая

лапа. Поставленная на крохотном самодельном столике под журнальным портретом

Верховного Главнокомандующего, она стала главным и редкостным украшением - в

безлесной степи, вблизи от передовой о елке можно было только мечтать.

----------------------------------------

* САБ - светящая авиационная бомба, предназначенная для освещения

местности.

---------------------------------------------------------------

31 декабря с сержантом из его роты, ехавшим по делу в штаб дивизии, он

отправил переводчице только что врученную ему посылочку - подарок от

тружеников тыла: флакон духов, шерстяные варежки и пачку печенья. Внутрь

вложил торжественно-шутливое приглашение, написанное " высоким штилем". В

самом конце предложил: если она пожелает, его " верный оруженосец" (имелся в

виду сержант) будет ее сопровождать.

День минул, и, томясь ожиданием, он то и дело выходил из землянки и

всматривался в темноту в том направлении, откуда они должны были появиться.

Он ни разу не звонил ей в дивизию, зная, что разговоры могут слушать и от

нечего делать слушают телефонисты, и никак не желая делать сокровенное,

дорогое достоянием чужих ушей. В одиннадцатом часу, однако, не выдержав, он

соединился через полк с дивизионным коммутатором и, не зная номера, назвал

фамилию майора, ее начальника, к которому он с самого начала без каких-либо

к тому оснований ее ревновал. Ответил чей-то юношеский тенор, но там, в

штабном блиндаже, было весело, возможно, уже выпивали, звучали оживленные

голоса, в том числе и женские. Он попросил майора, но когда тот подошел,

сразу положил трубку: ему явственно показалось, что среди других он

расслышал и ее радостный голос, - от обиды и огорчения он чуть не закричал.

Это было настолько чудовищно неожиданным, что немного погодя, утешая

себя, он подумал, что от штаба дивизии до его землянки каких-нибудь пять

километров и за полтора с лишним часа она еще вполне может успеть, особенно

в сопровождении сержанта.

Успокоение, однако, оказалось недолгим. В двенадцатом часу, вызвав

ординарца, он хватил с ним по стакану неразбавленного спирта и в полном

молчании принялся есть с таким ожесточением, будто главным теперь было

уничтожить все припасенное и добытое не без труда на этот праздничный ужин.

Они усиленно работали челюстями, когда вернулся наконец сержант, ввалился в

землянку усталый, озябший и, прикрыв за собой дверь, молча и виновато достал

из вещмешка посланную с ним посылочку.

В первое мгновение капитан (он тогда был еще старшим лейтенантом), уже

охмелевший, буквально задохнулся в приступе ревности, обиды и оскорбления,

окончательно поняв, что она действительно предпочла ему другого или просто

другое общество. Схватив перевязанный красной ленточкой сверток, он вбросил

его в раскаленную железную печурку и в душе проклял ее.

Он подумал, предположил плохое, а случилось самое худшее: прошлой ночью

ее убило в соседнем полку, разметало на кусочки прямым попаданием снаряда в

штабной блиндаж. Какое-то время он ходил совершенно потерянный.

Влюбился он, стало быть, не впервые, но такого, как теперь, с ним еще

не случалось.

Верно, только из-за Леночки смирился он на время со столь постылой ему

комендантской должностью, решив потерпеть еще месяц-другой и лишь тогда

добиваться переосвидетельствования и снятия ограничения, в чем ему уже

дважды отказывали. Он был непоколебимо убежден, что во время войны мужчины

должны воевать, а находиться в тылу, имея руки и ноги, постыдно. Поэтому-то

он и отказывался категорически от оформления брони и демобилизации, чего

добивались настойчиво в Москве его именитые педагоги.

Отношения с Леночкой развивались так, что вот-вот ему следовало

высказаться, объясниться, соперничество грузина по-настоящему беспокоило, и

сегодняшний вечер имел потому особое значение.

Узнав про день рождения, он помчался наутро к портному, который шил ему

парадную форму, и просил все ускорить и сделать на сутки раньше. Чтобы

стимулировать срочность, пообещал сверх условленной платы еще консервы из

своего доппайка и сахар.

С этим костюмом вообще было немало хлопот. Отрезы он получил еще в

полку до ранения, потом обменял их с придачей на лучшие - довоенной

выработки сукно - у старика интенданта, который польстился на его трофейный

" вальтер" в генеральской кобуре и пристал как с ножом к горлу. Потом

недоставало бортовки для кителя и достойных золотых пуговиц, не было и

хорошего надежного мастера. И лишь неделю назад все наконец устроилось.

Сегодня рано утром по дороге в комендатуру он заскочил к портному еще

раз напомнить, что к вечеру - кровь из носа! - костюм должен быть готов. К

его удивлению и радости, пошитый китель, сверкая пуговицами и погонами, уже

красовался на манекене, а брюки отглаживались тяжелым утюгом.

Этого лохматого старикашку с его невероятным местечковым акцентом и

вечной каплей на кончике носа, угодливо-старательного, как и все

ремесленники здесь, в Западной Белоруссии, знакомые офицеры рекомендовали

как хорошего мастера. Сшитый им костюм превзошел, однако, все ожидания. И

брюки, и китель сидели на капитане без единой складки или морщинки, как

вточенные, на удивление эффектно облегая его отличную фигуру. Это было

произведение настоящего искусства, работа, вполне достойная не

провинциального портного, а столичного, генеральского, если даже не

маршальского.

Единственно, что оставалось - проколоть и заштуковать дырочки для

орденов, о чем он и сказал.

- Пять минут! - с готовностью воскликнул старик.

Но сделать это следовало аккуратно, с предварительной прикидкой и

разметкой на груди кителя. И капитан попросил старика через час прийти в

комендатуру, где в сейфе он хранил свои награды: как и оружие, держать их на

частной квартире не рекомендовалось.

К боевым орденам и медалям у капитана было самое пиететное отношение.

Он считал, что надевать их надо только по большим праздникам, три-четыре

раза в год, чтобы не принижать, не опрощать повседневной ноской. Для будней

же были учреждены орденские планки, до фронта они, правда, еще не добрались,

но в Москве их доставали, и капитан в письмах домой настойчиво просил

раздобыть.

Навестивший его незадолго перед тем отец - начальник политотдела

гвардейского танкового корпуса на соседнем фронте - привез ему в подарок

отменные хромовые сапоги и форменную офицерскую фуражку, так что экипирован

он теперь был на славу.

Чтобы " обжить" китель и брюки и чувствовать себя в них к вечеру

привычно и непринужденно, капитан не стал их снимать, а старое

обмундирование завернул в газеты и занес к себе на квартиру. Из-за этого он

опоздал на какие-то минуты и, когда появился в кабинете коменданта, где уже

были собраны офицеры, получил замечание от майора, а далее все пошло совсем

наперекосяк.

Выяснилось, что особистами - так он про себя называл контрразведчиков -

проводится какое-то ответственное мероприятие, или " операция", и офицеры

комендатуры до специального распоряжения поступают в полное подчинение

контрразведки. По окончании совещания всем надлежало ехать к месту сбора -

на аэродром.

Второй день происходило нечто необычное. Еще вчера утром в комендатуру

приехал гарнизонный особист и строго конфиденциально сообщил офицерам, что

разыскивается группа неизвестных, представляющих особую опасность, и, вынув

листок бумаги, описал ориентировочно внешность двоих, вернее фигуры, рост и

возраст, сказал, что один из них предположительно говорит с украинским

акцентом.

Майор, хронический язвенник, отиравшийся в комендатурах четвертый год,

все знавший и понимавший, заметил отсутствие особых индивидуальных примет и

приблизительность описаний внешности. И особист сказал, что, к сожалению,

" пока не удалось дыбыть" точные словесные портреты, и это, безусловно,

усложняет розыск.

Затем, еще раз предупредив о неразглашении, он ознакомил офицеров с

последней очередной, совершенно секретной мерой по защите воинских

документов от подделок немцами - показал им точку вместо запятой посреди

фразы в одной из граф командировочного предписания.

Бланки с этой специальной типографской опечаткой были задействованы

вечером 31 июля, следовательно, все военнослужащие с документами, выданными

в августе и не имеющими этого условного знака, подлежали немедленному

задержанию.

Показанное им для наглядности предписание офицеры рассматривали молча;

каждый из них за дежурство проверял и регистрировал десятки и сотни таких

документов, но никто не обратил внимания на эту точку.

Во время беседы особист дважды сказал о личной ответственности

присутствовавших и о необходимости предельно усилить бдительность.

Следствием его визита, инструктажа и призывов к бдительности стало то,

что только до полуночи в городе было задержано восемь человек, имевших

некоторое сходство с описанными им лицами; всех их после проверки,

проводившейся самим особистом, - он прочно занял один из кабинетов -

пришлось отпустить.

Об этом сегодня на совещании майор сказал как о недоработках в

деятельности вверенной ему комендатуры. Потребовав в заключение от

подчиненных самой высокой бдительности, он поднялся и сообщил:

- Через десять минут выезжаем. Всем иметь при себе личное оружие и

удостоверение на право проверки документов. Машина во дворе.

Капитан спросил, когда, хотя бы предположительно, закончится " операция"

и как скоро они освободятся, но майор этого не знал.

Вместе с другими помощник коменданта вышел из кабинета. Офицеры хвалили

костюм, щупали материал и со смехом интересовались: куда это он с утра так

вырядился?.. уж не на " операцию" ли?.. Он отвечал рассеянно, думая о своем,

- даже слушая майора, он усиленно соображал, как теперь лучше все устроить.

Старик портной с обтерханным портфельчиком в руке, держа засаленную

шляпу и растерянно озираясь, уже ждал в дежурной комнате. Пригласив его в

свой кабинет, капитан торопливо открыл сейф и, вынув сложенный втрое кусок

сукна, развернул его на столе.

- О-о! - увидев ордена и медали, воскликнул старик и утер каплю с

кончика носа.

А капитан уже звонил в госпиталь, чтобы поздравить новорожденную и

предупредить ее о возникших у него обстоятельствах.

Девушка была занята в операционной, к телефону подошла ее подруга -

одна из приглашенных на вечер, - и капитан сказал ей, что должен срочно

отлучиться по делам службы, но сделает все, чтобы вернуться вовремя, и

просил передать виновнице торжества его предварительные поздравления.

Старик между тем достал из портфельчика плоскую коробочку, открыл ее и,

вдев нитку в иголку, в полной готовности ожидал.

- К сожалению, сейчас не получится, - положив трубку, сказал капитан. -

Я должен немедленно уехать. Срочное дело, - пояснил он, так как портной

смотрел на него, не понимая. - Я зайду к вам в семь часов вечера. Вы будете

дома в семь часов?.. Отлично!.. И еще у меня к вам большая просьба...

Возможно, у меня будет туго со временем. А сегодня день рождения... одной

девушки. Я договорился насчет букета... понимаете, цветы. Это рядом с вами.

Вы не могли бы часов в пять сходить за ними и принести к себе?.. Я вас

отблагодарю!

Как только старик ответил согласием, капитан вынул сероватую

сторублевку и положил на портфельчик. Старик взял бумажку, прежде чем

спрятать во внутренний карман пиджачка, оглядел и с улыбкой заметил: капитан

такой красивый, женщины, наверно, и так умирают - зачем же тратиться на

цветы?

За окном энергично сигналила машина. Помощник коменданта писал адрес на

клочке бумаги, а старик, припомнив, невесело сказал, что он тоже однажды

покупал цветы.

- Только один раз? - удивился капитан.

- Так, - подтвердил старик.

Он пояснил, что было это сорок лет тому назад, в девятьсот четвертом

году, цветы он покупал своей будущей жене и, вздохнув, сообщил, что ее убили

немцы здесь, в Лиде, и детей его убили, и внука тоже.. Зачем он уцелел?

Капитану стало жалко этого старого обездоленного человека, только раз в

своей жизни покупавшего цветы, - сам он перед войной тратил на букетики и

букеты для будущей актрисы значительную часть стипендии. И, вспомнив свое

обещание, он поспешно достал из нижнего отделения сейфа консервы и сахар.

Старик из вежливости отказывался, а капитан засовывал банки в его

портфельчик, когда дверь распахнулась и на пороге вырос майор. Он взглянул

на своего помощника, и лицо его перекосилось.

- Вам что, требуется отдельное приглашение?.. Вы не слышите - вас ждут!

- Товарищ майор, я должен заскочить переодеться. Я немного задержусь. Я

не знал...

- Никаких переодеваний! - возмущенно закричал майор. - Немедленно в

машину! - приказал он и захлопнул дверь.

Подумав секунды, капитан засунул в портфельчик сверток с орденами и

медалями, предупредив:

- Только не потеряйте!

Затем схватил листок бумаги и быстро набросал несколько строк. Сложил

пополам, сунул в конверт и написал наверху адрес.

- Если я задержусь и до восьми часов меня не будет, убедительно прошу -

отнесите цветы вместе с письмом вот по этому адресу. Это от вас недалеко. Я

вам заплачу. И дам еще продуктов. Только, ради бога, побрейтесь и немного

приоденьтесь! Там сегодня праздник - понимаете?.. Идемте!.. - Помощник

коменданта на ходу засунул конверт старику в карман.

А на аэродроме, куда мчались как по тревоге, пришлось проторчать без

дела около трех часов. Им указали место невдалеке от отдела контрразведки,

рядом по обе стороны также спали, лежали на траве, сидели и курили группы

офицеров из частей по охране тылов фронта.

Все складывалось до обидного нелепо. За время этого вынужденного

безделья можно было не раз успеть переодеться, закончить с кителем и даже

самому отобрать цветы для букета - но как отлучиться?.. Когда начнется

" операция", никто толком не знал и не мог сказать; неизвестно было даже, для

чего конкретно всех здесь собрали.

Майор, комендант города, прихваченный, как оказалось, еще с ночи

сильнейшим приступом своей болезни и оттого такой раздражительный и злой, с

посеревшим, страдальческим лицом лежал отдельно, завернувшись в шинель, и,

придерживая руками живот, тихонько кряхтел. Капитан - боясь запачкать,

зазеленить костюм, он, не присев и на минуту, все время прохаживался возле

своей группы, - наконец не выдержав, подошел к нему и, наклонясь, спросил,

не может ли чем-либо ему помочь.

- Оставьте меня в покое! - наморщась, не своим, плаксивым голосом

проговорил майор.

Без четверти двенадцать всем было приказано построиться, и тут же из

светлого здания отдела контрразведки появилась группа офицеров.

Возглавлявший ее маленький лобастый подполковник в длинной мешковатой

гимнастерке, став перед строем, сделал последние, очевидно, наставления.

Он говорил картаво, негромко, и слушали его в полной тишине. Речь его

была толковой, деловито-немногословной, но упоминаниями о чрезвычайной

важности мероприятия, о том, как коварен враг, о необходимости особой

бдительности и личной ответственности каждого, повторяла вчерашние

высказывания гарнизонного особиста и сегодняшние - коменданта города.

Капитану, убежденному, что в армии все должно пониматься и выполняться с

полуслова, без каких-либо повторений и рассусоливания, это, естественно, не

понравилось.

Поучений капитан не любил, как не любил и самого слова " бдительность".

К тому же, как и большинство людей, он был совершенно убежден, что встреться

ему в жизни шпион или диверсант - он тотчас распознал бы его.

Подполковник не только внешне не был военной косточкой: он почти не

употреблял повелительной формы, говорил то и дело " прошу", " пожалуйста", что

также обличало в нем штатского, интеллигентного по природе человека.

Особо он подчеркнул, что указания офицеров контрразведки все

привлекаемые должны выполнять точно и без какого-либо промедления, и в

заключение сказал:

- Довожу до вашего сведения, что каждый, кто своими действиями прямо

или косвенно поможет поимке разыскиваемых, будет сейчас же представлен к

правительственной награде.

Это капитана даже несколько покоробило. Он участвовал во многих тяжелых

боях со значительно превосходящими силами противника и знал настоящую цену

наградам. А тут попахивало принижением и профанацией, принижением высокого,

священного: ловят трех или четырех человек, для чего собрали сотни людей, и

при этом заранее обещают боевые ордена.

Затем офицеров комендатуры отделили, и другой подполковник, из

контрразведки, вполне строевого вида, вместе с по-прежнему страдавшим

майором стал их распределять.

Когда была названа фамилия помощника коменданта, подполковник,

посмотрев в список, сказал:

- Группа капитана Алехина.

Но никто к помощнику коменданта не подошел, и никто не отозвался, и

тогда подполковник сказал одному из стоявших рядом с ним офицеров:

- Тут должен быть лейтенант из группы Алехина. Найдите его быстренько!

Этот офицер подвел капитана к зданию отдела контрразведки, велел ждать,

а сам отправился на поиски. Минут пять спустя из-за угла выскочил

молоденький лейтенантик с красным, вспотевшим лицом, козырнул и, все еще

прожевывая, заикаясь, проговорил:

- Т-товарищ к-капитан, в-вы из к-комендатуры?.. Идемте с-со м-мной...

На нижней губе у него в уголке рта прилип кусочек капусты, и капитан,

не терпевший неряшливости даже в боевых условиях, еле удержался, чтобы не

сделать ему замечание.

Как и другие, они направились к площадке, где стояло десятка два

автомобилей - в основном " виллисы" и " доджи", вымытые и надраенные, как на

парад, что даже бросалось в глаза. У некоторых на лобовых стеклах виднелись

пропуска " Проезд всюду! ", положенные только высшему генералитету и

оперативным машинам контрразведки.

Миновав эти нарядные, вымытые машины, лейтенант подошел к старой,

замызганной полуторке с облупившейся и стертой краской на бортах кузова,

став на подножку, сунул голову в кабину и что-то зашептал шоферу. В ответ

послышалось крепкое ругательство.

Помощник коменданта не мог не оскорбиться: от него, капитана,

занимавшего к тому же ответственную должность, секретили то, что доверялось

сержанту-водителю. Скрепя сердце он залез в кузов и, подстелив носовой

платок, поместился на ящике, но лейтенант тут же предложил сесть ниже,

вскочил сам, машина рванула с места и помчала как на пожар.

Поглядывая на часы, помощник коменданта не без волнения, которое, как и

другие чувства, при желании умел скрывать, старался представить и

сообразить, сколько времени займет то, что называлось " операцией", - к

половине восьмого в любом случае надо бы вернуться в город.

Мысли о встрече с Леночкой, о вечернем торжестве более всего занимали

капитана, и настроение у него портилось с каждым часом. В такой день -

нарочно не придумаешь! - он вынужден то лететь сломя голову, то болтаться

без дела, выслушивать нескончаемые поучения и призывы к бдительности,

трясясь в грязном кузове, ехать неизвестно куда в распоряжение какого-то

капитана Алехина и - пожалуй, самое оскорбительное! - быть совершенной

пешкой, находиться все время в полном неведении относительно своих

дальнейших действий и назначения. Даже шоферу сообщали и доверяли больше,

чем ему!

Эта одуряющая тряска в мчавшей по булыжнику полуторке бок о бок с

бочонком бензина и желторотым лейтенантом, которого тоже приходилось

слушаться, и вовсе капитана раздражила. " Попался бы ты мне в городе, я бы

тебя привел в христианский вид! " - не без злости думал он, краешком глаза

оглядывая обшарпанные, должно быть, и не нюхавшие щетки кирзовые сапоги

Блинова; покосившуюся звездочку на пилотке, расстегнутый воротничок и

неразглаженную гимнастерку он успел заметить еще раньше, когда лейтенант

только подошел к нему.

Особистов капитан не любил, считая их привилегированными бездельниками

и людьми с излишним самомнением. " Кантуются по тылам, - был уверен он, - да

еще героями себя чувствуют! "

Примерно то же самое, только простодушно и без всякого раздражения,

думал о капитане и вообще о работниках комендатур Андрей Блинов.