От творения к твари

Политическая сфера человеческой жизнедеятельности ни­когда не была и не будет чем-то самодостаточным. Она всегда являлась и является производным элементом духовно-психо­логической матрицы общества, структурирующей повседневное взаимодействие между его членами. Эта матрица, в свою оче­редь, тесно связана с господствующим мировосприятием, кол­лективными ценностями, нормами и правилами, определяемы­ми религиозными представлениями людей. Таким образом, можно сказать, что в определенном смысле политика — это мир­ское проявление религии. Насколько государство можноотделить от церкви, настолько же политику нельзя отделить от религиоз­ного сознания, непоколебимого даже у самых принципиальных и последовательных атеистов. Именно поэтому объяснить поли­тику из нее самой, как самодостаточного феномена, — невозмож­но. За каждой политической идеей или событием находится чей-то Бог или важный религиозный принцип. В политической сфе­ре даже предельно меркантильная, прагматичная мотивация имеет в своей основе идеалистические, психологическо-религиозные архетипы. Поэтому наиболее адекватно политическое бытие конкретного народа можно проанализировать, изучив

систему его религиозных представлений. В связи с этим, чтобы понять многообразие проявлений западной политики, необхо­димо выяснить, каким образом повлияло на массовое сознание европейцев западное христианство.

Особенности любого феномена наиболее четко выявляются в его сравнении с иным сопоставимым феноменом. В данном слу­чае имеет смысл сравнить некоторые аспекты католицизма и пра­вославия с целью определения существенных расхождений меж­ду ними. Несмотря на их общий идейно-религиозный источник, разные ментальная среда и исторический путь сформировали их несхожие онтологические основы. Духовно-психологический диссонанс «восточного» и «западного» течений христианства формально проявил себя в их отделении и обособлении. Однако его ярко выраженный глубинный характер стал обнаруживаться в период религиозной секуляризации Запада, когда произошло отчуждение между католицизмом, склонным к разнообразным реформированиям, и православием, с его традиционно-консер­вативными тенденциями.

Уже к моменту раскола произошло формирование гносео­логических особенностей католицизма (свидетельствовавших о психологии католиков), проявивших себя в создании Римом своей догматической основы на сознательном отказе от мета­физического содержания христианства. При этом все его схо­ластические конструкции были, в сущности, стремлением раз­вить стройную богословскую доктрину при полном игнориро­вании онтологических и метафизических компонентов [1, с. 4].

Если в первохристианстве главным источником информа­ции адептов был личный мистический опыт, иначе говоря, взгляд внутрь себя, то в западной церкви доминирующее поло­жение в познании занял опыт размышлений по четким прави­лам формальной логики. Именно поэтому католики интеллек­туально конструировали религиозное знание, а не находили его путем личных трансцендентных переживаний, т. е., иначе гово­ря, их взгляд оказался направленным вне себя, на готовые схе­мы познания.

Таким образом, религиозная жизнь первохристиан, как по­стоянная практика мистических погружений в свои внутренние духовные процессы (мир субъективной..интуитивно познавае­мой реальности), которую в целом сохранило православие¹, в католицизме была заменена процессом создания теологических

^{1 Отсюда и так называемая теологическая «недоразвитость» правосла­вия, которое просто не нуждалось в синтезе «теоса» с «логосом».}

схем при помощи логики (мир объективной, интеллектуально познаваемой реальности)¹. Как писал М. Вебер: «Чем дальше она (Религия. — Авт.) от магии или чисто созерцательной мис­тики, чем в большей мере она становится «учением», тем боль­ше нуждается в рациональной апологетике» [2, с. 31].

Отстранясь от первохристианства как мистической практи­ки внутреннего духовного диалога с абсолютом, западная цер­ковь обратилась к стройным схоластическим схемам формаль­ной логики. В связи с этим можно сказать, что произошла не­кая секуляризация религиозного сознания, которое по своей сути «дает не интеллектуальное знание о сущем или норматив­но значимом, а наиболее глубинное восприятие мира путем непосредственного постижения его «смысла». И открывает она этот смысл не средствами рассудка, а благодаря харизме озаре­ния, доступной лишь тому, кто с помощью данной ему техники способен освободиться от ведущего на ложный путь суррогата знания, созданного восприятием чувственного мира, ненужных для спасения пустых абстракций рассудка...» [2, с. 32].

Т. е. римский католицизм, отказываясь от практики субъек­тивного познания путем интуитивных «прорывов», привносит в западное сознание элементы тотально-догматического мыш­ления по установленным канонам, которые подавались как единственно возможные и исключительно правильные². С даль­нейшим развитием западного христианства индивидуальные ощущения отдельного человека, основанные наличных эмоци­ональных переживаниях, подавлялись интеллектуально утон­ченными шаблонами деперсонифицированных аксиом, кото­рые базировались на чистой логике. Это постепенно приучало людей мыслить и действовать в четких границах определенных идей и концепций. Иначе говоря, западное христианство нача­ло овладевать миром благодаря умозрительным схемам, в рам­ки которых этот мир втискивался католическими апологетами. В итоге мысли и ощущения отдельного человека теряют свое зна-

^{1 Естественно, что в католицизме были мистики, однако они влияние на церковь практически не оказывали, уступая место логикам римского богословия.}

^{2 Позднее, когда западное сознание достигло предельного уровня раз­вития своей религиозности и приобрело форму так называемого «научного мышления», теология уступила свою «абсолютную истинность» науке, за­менившей исследовательскими трактатами католическую апологетику. С течением времени «наука», успешно решая практические задачи, стано­вится синонимом «истинности», а любое знание, полученное вне рамок «на­учного познания», становится условным и отбрасывается как неистинное.}

чение и перестают восприниматься в качестве «истины», так как последняя, оторванная от его непосредственного существова­ния, очутилась в девственном лоне «логоса» — мире идей, со­зданных «чистым разумом». Благодаря пропагандистским уси­лиям церкви, подкрепленным непосредственным насильствен­ным принуждением, эти идеи овладевают массами. При этом любое отклонение от общепринятых «истин» безжалостно на­казывается, причем нередко в самых жестоких и изощренных формах. Святая инквизиция методично уничтожала «еретиков» вплоть до эпохи революционных потрясений, когда ей на сме­ну пришла гильотина. Ради христианских догматов католичес­кой церкви людей было уничтожено не меньше, чем ради торжества «свободы, равенства и братства» или современных со­циально-политических аксиом. Для Европы непрекращающий­ся процесс вычищения крамолы стал настолько естественным и привычным, что порой просто не замечался даже самыми сво­бодолюбивыми западными мыслителями¹.

Ренессанс, со своим страстным отрицанием схоластики, как это ни парадоксально, стал естественным продолжением раз­вития ее методологии и следующим этапом духовно-психоло­гического становления западного человека. Если католицизм за­менил в христианстве мистические погружения адептов в свои субъективные душевные процессы четкими самодовлеющими схемами, основанными на формальной логике, то Ренессанс на­дежно зафиксировал эти схемы в качестве интеллектуального отражения материального мира. Секуляризируя окружающую реальность, он подвел под западное мышление, склонное к ра­циональности, объективную основу эмпиризма. Оно же, в свою очередь используя заимствованные извне инструменты позна­ния — анализ, наблюдение, опыт, эксперимент, оказалось со­средоточенным на окружающей реальности, которая постепен­но свелась к материальной природе.

^{1Такого стремления к «чистоте рядов» Русь не знала. Даже деяния Ива­на Грозного, демонизированный образ которого в Европе до сих пор ис­пользуют для запугивания обывателей, меркнут перед европейскими мас­штабами террора. По Синодику опальных, отразившему подлинные оп­ричные документы, в годы массового террора в Московии было уничтожено около 3-4 тыс. чел., не считая членов семей (только за одну Варфоломеев­скую ночь во Франции было убито более трех тысяч человек, а затем еще тридцать тысяч в последующие дни). Масштабные репрессии на Руси на­чали периодически происходить лишь после того, как она попала под идей­ное влияние Запада.}

Естественно, что абсолютизация результатов интеллектуаль­ного манипулирования логическими схемами как инструментом влияния на материальную природу, со временем приводит к аб­солютизации разума как такового, наделению его божественны­ми свойствами. Как следствие этого — его значение постепенно гипертрофируется, а другие проявления человеческого сознания подавляются. В связи с этим тот факт, что человек имеет ум (как универсальный инструмент воздействия на природу), приводит идеологов Ренессанса к мысли о том, что человек не просто со­здан по образу и подобию Божьему, а равен Богу.

Воплощая в человеке совершенный богоподобный образ, гу­манисты Возрождения сломали тонкую грань, отделяющую его (в присущих ему качествах) от Творца, и тем самым дистанциро­вали их друг от друга, превратив Бога и человека в конкурентов. Последний, получив самодостаточность относительно Творца пу­тем самообоготворения, опускается, в мыслях гуманистов, с бо­жественных небес на тленную землю, как некий демиург, способ­ный для своих потребностей использовать материю данности. По­степенно от идей богоподобности человека европейская мысль переходит к идее богоборчества, а затем, преклонившись перед людской способностью манипулировать природой, превозносит homo sapiens как некую абсолютную ценность. Таким образом, че­ловек был подан в качестве единственно реального и возможного Бога.Так был канонизирован нарциссизм западного обывателя.

Вот что писал один из деятелей Возрождения, представитель флорентийских платоников Марсилио Фичино (1433-1499), вос­певая богоподобность человека: «Он (человек. — Авт.) измеряет землю и небо. А также исследует глубины Тартара. Ни небо не пред­ставляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... Атак как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека... по­чти такой же, как у самого Творца небесных светил, и что он неко­торым образом может сделать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал... Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь, не зависящее от его власти. Это — состояние одного Бога. Он повсю­ду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как Бог, всюду» [3, с. 341].

С течением времени, развивая свои идеи, идеологи Возрож­дения констатируют естественную связь человека с окружаю­щей его природой, так как он, окончательно покинув божествен­ную реальность субъективного мистического опыта и выйдя за

рамки самодовлеющей схоластики, не мог оставаться в концеп­туальной пустоте. Теперь человек рассматривается (если не от­крыто, то в подтексте) не как творение Бога, поставленное над природным миром (который был дан ему во владение), а как рядовой элемент этого природного мира (хотя и самый совер­шенный). Ярким примером данной тенденции может быть Ле­онардо да Винчи, который днем расписывал католические со­боры, вмещавшие в себе непознаваемый сакральный абсолют, а по ночам в подвалах вскрывал трупы в поисках естественных, познаваемых принципов мироустройства.

Имитируя (интерпретируя) античность, гуманисты, отрицая перворожденную греховность человеческой природы (на кото­рой основывается христианская догматика), заменили ее, в сущ­ности, естественной тварностью (биологичностью). Как считал тот же Марсилио Фичино, человек разделяет свою «низшую» душу с бессловесными живыми существами, свой ум с «боже­ственным умом», а рассудок ни с чем во Вселенной.

Об этом также ярко свидетельствует натурализм изобрази­тельного искусства, скульптуры и литературы Возрождения. Фактически все его утонченно-эстетические проявления были лишены религиозно-мистической нагрузки, направленности во внутреннее духовное пространство человека. Это принципиаль­но противоречило невзрачным средневековым изображениям библейских сюжетов, как символов христианских идей, оказы­вавшим содействие концентрации внимания на внутреннем «диалоге» с Богом. Они уступили место пышным телесам Ре­нессанса, который на первый взгляд также иллюстрируют биб­лейские сюжеты, но не дает возможности обратиться к Богу. При этом необходимо отметить, что, механически копируя откро­венно выраженную телесность античности и не ощущая ее ду­ховной энергетики, изобразительное искусство и скульптура Возрождения были не способны передать ее внутреннюю, про­низанную жизнью динамику, воспроизводя лишь анатомичес­ки правильные, однако статические (безжизненные) тела¹. В итоге не в состоянии ощутить глубокую одухотворенность ан-

^{1 Рассматривая скульптуру Возрождения, можно легко ощутить недо­статочность динамики запечатленных в ней человеческих тел, отсутствие в них свободной, естественной пластики движения, воплощающей внутрен­нее состояние изображенного человека, которое с удивительной глубиной передавали «языческие» скульпторы Греции и Рима. На их фоне фальшь итальянцев Ренессанса становится очевидной, свидетельствуя о них как об имитаторах, чьи работы хороши в лучшем случае в качестве иллюстра­ций для анатомических пособий.}

тичной телесности, Ренессанс лишь редуцировал ее в своем под­ражании к примитивной плоти, закрывшей собой в сознании западного человека его изначальную божественную природу. Искусство Возрождения, в сущности, паразитировало на хрис­тианских мотивах, представляя собою сугубо самодостаточную в эстетическом плане предметность, некий объект, созданный для утонченного самоудовлетворения. Человеческая плоть ита­льянских картин и скульптур (которую в общем-то можно на­звать вульгарной) не смогла отобразить внутренне присущую че­ловеческому телу духовность, которая так ярко демонстрирова­лась античностью, надежно заслонив при этом от человека его надматериальную природу¹.

Именно поэтому произведения художников и скульпторов Возрождения теряют сущность иконы (окна в сакральную ре­альность), представляя собою «отражение» реальности теле­сной, символизирующей в новом контексте человеческую тварность. Библейская (духовная) форма художественных изобра­жений Ренессанса вступает в противоречие с их телесной (животной) сутью. Заявляя об абсолютной духовной свободе че­ловека, идеология итальянского Возрождения одновременно противопоставляет ей его обусловленную природой животную основу.

Таким образом, происходит новый внутренний раскол за­падного сознания: психологическая дихотомия «праведный -греховный» постепенно уступает место глубокому антагонизму между его духовной и тварной природой². При этом первая, с течением времени, все больше и больше предстает как своеоб­разная «ширма» второй.

Прежде всего это связано с тем, что полуабстрактный, ренессансный человек, рассматриваемый наедине с собою, а так­же в отвлеченно-риторическом отношении к обществу, в сосре­доточенных творческих занятиях, в пасторальных мечтах и воз­вышенных размышлениях на темы нравственности, погружаясь в реалии человеческих отношений итальянских городов-госу-

_{1 Современную порнографию в общем-то можно рассматривать в ка­честве некого завершения художественной эстетики Возрождения, кото­рая видела в человеческом теле лишь объект проявления и инструмент удов­летворения физиологических инстинктов, а не пространственную мани­фестацию души, как это было у древних греков.}

_{2 Необходимо отметить, что особенностью западного сознания явля­ется его расчлененность на противостоящие друг другу составные части. Поэтому естественным состоянием как европейца, так и американца яв­ляется их перманентное пребывание в глубоком внутреннем конфликте.}

дарств, напрочьлишался своей рафинированной, моральной камуфлированности.

Эстетствующий творец, отсекающий, в соответствии с не­ким идеалом, все ненужное в мраморной глыбе (как заявлял Микеланджело), неожиданным образом оказывается в роли прагматичного делателя¹, который отсекает все ненужное у ок­ружающего мира и самой природы человека в соответствии со своими утилитарными потребностями. Подобная трансформа­ция поразительна, потому что в первом случае творец руковод­ствуется своими внутренними, субъективными императивами, а во втором — делатель действует в соответствии с требования­ми внешней среды.

Таким образом, западное христианство при взаимодействии с ревизионизмом Возрождения создало условия, при которых произошло выхолащивание человеческой природы и мира. Как первое, так и второе в западном сознании постепенно превра­тилось в механически функционирующие системы, обусловлен­ные примитивными материалистическими закономерностями, упрощающими и огрубляющими природу человека, а также ок­ружающую его действительность. Одновременно с этим запад­ный человек теряет свою духовно-психологическую независи­мость. Он лишается способности самостоятельно понимать как самого себя, так и окружающий мир. Вначале это за него делает Бог, мудрость которого до него доносила римская церковь, а потом, после того как Бог растворился в секуляризированной природе, определять сущность человека и мира стала вульгар­но-материалистическая догматика, в конечном счете поставив­шая его в собственном самосознании на один уровень с живот­ным, стремящимся обрести божественное могущество для удов­летворения своих физиологических потребностей.

_{1 Подобный термин используется не случайно. «Делатель» (от «дело», «делать») наиболее точно характеризует природу западного человека, под­черкивая его внутреннюю пассивность, заторможенность, при которой он выступает лишь в качестве исполнителя. «Творец» же (от «творчество», «тво­рить») прежде всего означает внутреннюю, самодостаточную активность, независимость мотивации.}

_{О том, что западный человек по своей природе «делатель», а не «тво­рец», свидетельствует, например, то, что наиболее употребительным и ве­сомым (значимым) в английском языке является слово «businessman» — «делец», «коммерческий человек» (одно из проявлений делателя), а не «creator» — «творец», «создатель». Бизнесмен — это человек, принадлежа­щий делу (т.е. чему-то внешнему) и направляемый им, творческая же нату­ра всецело принадлежит неуправляемой внутренней потребности созидать.}

Это все не могло не повлиять на сферу политических отно­шений, так как любая политика при своем осуществлении от­талкивается от господствующего в массовом сознании образа Человека как такового.