Идеология секуляризированного эмпиризма и политическая эмансипация капитала

После того как Нидерландские Соединенные Провинции сошли с политической арены в качестве ведущего игрока, их ме­сто заняла Великобритания, которая путем активной внешней политики и непрекращающейся военной экспансии постепен­но превратилась в империю, «над которой не заходит солнце». Не вызывает никакого сомнения то, что ее длительное могущество стало возможным благодаря тем глубинным духов­но-психологическим и социально-политическим преобразова­ниям, которые последовали за «славной английской революци­ей» 1642—1649 годов.

Как и в Голландии, ее Движущей силой были радикально на­строенные протестантские движения, объединившие в своих рядах английских пуритан¹. Финансировали и направляли ре-

^{1 От англ, риrе или латинского purus — чистый. Пуритане хотели «вы­чистить» англиканскую церковь от уцелевших элементов католицизма.}

волюционные народные массы влиятельные торгово-финансовые круги Англии. Схемы социально-политического переуст­ройства страны конструировались британскими антимонархи­ческими идеологами на основе синтеза идей так называемых монархомахов (чье влияние существенно окрепло в середине XVI века) и концепций нидерландских мыслителей «естествен­ного права» и «договорного государства». Первые обосновыва­ли право подданных низвергать государя и, если это необходи­мо, «проливать его кровь», а вторые предлагали проект «спра­ведливого общества» без главенствующей роли монарха. На все это накладывалась энергетика целенаправленно культивируе­мой ненависти народных масс к национальной церкви, что ста­ло возможным благодаря тому, что к началу 30-х годов XVII века Англия оказалась покрыта густой сетью нелегальных и полуле­гальных религиозных собраний, игравших роль своего рода на­родных «просветительских клубов». Звучавшие на них кальви­нистские проповеди, модифицированные в соответствии с ан­глийскими реалиями, достаточно эффективно «промывали мозги» низшим слоям общества. Религиозная трибуна была мастерски использована для политической пропаганды. Таким образом, народ психологически готовили к революции, убеж­дая его в том, что англиканская церковь покинута Богом, а су­ществующий сословный строй Англии лишен божественной санкции. Как следствие этого, в 1646 году была уничтожена епископальная система национальной церкви, а в 1649-м — мо­нархический строй.

Кроме незатейливой массовой пропаганды, рассчитанной на широкие народные массы, шла также идеологическая обра­ботка высших слоев общества, апеллирующая не к религиоз­ным чувствам человека, а к его разуму. Интересным моментом сформированной к тому времени в стране интеллектуальной атмосферы стало то, что идеями голландских идеологов типа Греция, кроме антимонархистов, пользовались и сторонники монархии. То есть европейский государь как таковой уже не мог в идеологическом плане обосновывать свою власть, апеллируя к трансцендентному Богу и заявляя о себе как о его наместнике в данной стране, ему стала необходима предметная эмпирика, упорядоченная формальной логикой.

Такие идеологи, как Клавдий Салмазий, утверждавшие, что монархи получают свою власть от Бога и никто из людей не смеет ее ограничивать, или такие как Роберт Фильмер, дока­зывающие, что власть королей унаследована непосредствен­но от прародителя рода человеческого — Адама — и не подчинена законам людей, были не способны противостоять интел­лектуальному напору революционеров. Именно поэтому наи­более значительным представителем идеологии роялистов стал Томас Гоббс (1588—1679), попытавшийся в произведении «Ле­виафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» (1651) использовать секуляризованную логи­ку. Однако встроившись в смысловую матрицу своих против­ников, Гоббс (как и другие монархисты) обрек себя на идей­ное поражение.

Оставаясь в духовно-психологической матрице Н. Маки­авелли, Т. Гоббс привносит в нее новые элементы. Представ­ляя людей как существ, обусловленных неудержимой страс­тью к наживе (жадность как психологическая доминанта), бе­зопасности (страх как психологическая доминанта), славе (честолюбие как психологическая доминанта) и т.п., он за­являет об их природном равенстве (т.е. все одинаковы в сво­их инстинктах) и равенстве в «праве на все». То есть для Гоббса люди равны в своем эгоизме, жадности, трусости, често­любии и стремлении к жизненным благам. Эти же качества, по его мнению, наделяют человеческие отношения тоталь­ным антагонизмом, делают людей вечными, непримиримы­ми врагами. Отсюда у него возникает концепция «homo homini lupus est»¹. Она же репродуцирует идею того, что в «ес­тественном состоянии», при котором нет власти (?), царит «bellum omnia contra omnes»².

Постепенное редуцирование человеческой природы во взглядах английских мыслителей стимулировало ее трансфор­мацию от человека как духовного существа, созданного Богом, до разумного животного, погрязшего в пороках. Возникнув в высших слоях общества, данное мировоззрение со временем ов­ладело и народными массами. Естественно, что оно не могло не выдвинуть на первое по своей значимости место инстинкты. При этом превращение индивида в некую совокупность пер­вичных, диких инстинктов было подано как величайшее достижение европейской науки, как раскрытие наиглавнейшей тайны человеческой природы. Так через идеологическое инду­цирование, путем целенаправленной информационно-психо­логической обработки масс создавался человек нового типа. На-

^{1 Человек человеку — волк (лат.). Откровенная глупость этой сентен­ции уже хотя бы в том, что волки лишены внутривидовой агрессии. Для того чтобы выжить, они объединяются в стаи, проявляя базовые поведен­ческие стереотипы, направленные на коллективное сосуществование.}

^{2 Война всех против всех (лат.).}

стойчиво внедряемое в сознание англичан, а затем и европей­цев представление о человеке как о плохо поддающемся окуль­туриванию опасном животном постелен но делало его таковым. Это, в свою очередь, привело к духовно-психологической изо­ляции индивидов и их деятельному противопоставлению, тре­бовавшему создания соответствующих эффективных соци­альных и психологических конструкций укрощения якобы хищ­нической природы человека.

Психологическим средством от «изначальной порочнос­ти человека», ввергающей его в вечный хаос агрессивного во­люнтаризма, стал страх. Осознав себя в качестве ничтожного одинокого существа, которому неоткуда ждать поддержки и защиты перед лицом огромного и враждебного мира, созна­ние западного человека оказалось охвачено латентным стра­хом, который в моменты всевозможных кризисов переходил в открыто проявляющий себя ужас массовых истерий. Стра­хом и ужасом он платил за свою свободу индивидуалиста, от­чужденного от окружающего его мира и других людей. Одна­ко именно страх (особенно страх смерти, культивируемый западной культурой) был воспринят европейскими мыслите­лями как панацея от всех бед, принесенных в мир якобы дес­труктивной натурой человека. Страх постепенно становится для западного человека гарантией «вечного мира». Именно он, по мнению предтечи либерализма Т. Гоббса, является пер­вопричиной возникновения гражданского общества, государ­ства и законов, как элементов репрессивного аппарата, со­зданного для подавления «изначально порочной человечес­кой природы».

Будучи приверженцем роялистов, Т. Гоббс персонифициро­вал этот аппарат подавления в фигуре монарха, руководствую­щегося в своих действиях предписаниями разума. В целом пред­ложенная Т. Гоббсом схема выглядела таким образом: существует порочная натура человека, она приводит к «естественному со­стоянию» (т.е. «войны всех против всех»), страх смерти (ин­стинкт самосохранения) сообщает первый импульс процессу преодоления «естественного состояния», а предписания разу­ма («естественный разум») подсказывают людям, в какой фор­ме они могут данный процесс осуществить. Эти условия (их и выражают распоряжения «естественного разума») суть «есте­ственные законы».

Главным, «естественным законом» Гоббс считал стремление к миру. Понятно, что подобный мир мог быть основан лишь на отказе людей от своих прав в той мере, в которой это обеспечивает сохранение мира, азначит, и их безопасности¹. Права, от кото­рых отказывалось большинство, оказывались в распоряжении монарха, который действовал на основании «естественных зако­нов» (основанных на разуме), реализация которых обеспечива­лась с помощью «положительных законов» (основанных на силе), т. е. — принуждением, репрессиями. В дальнейшем западные идеологи в борьбе с автократией этот аппарат подавления диперсонифицировали. Как следствие, власть (а значит — и государ­ственное насилие) стала анонимной.

Таким образом, выстраивая изощренную логическую кон­струкцию из таких умозрительных понятий, как «естественное состояние», «общественный договор», «предписания разума», «естественные законы», «позитивные законы» и т.п., Т. Гоббс по­степенно возвращается к основополагающему положению о на­силии, причем насилии, ничем не ограниченном. Его последо­ватели, которые заложили идеологические основы западной социально-политической организации, внесли в его концепцию определенные коррективы, но существенным образом ничего не изменили. За красивой риторикой о «свободе», «равенстве», «демократии» всегда стоял Левиафан в виде всеподавляющего (явно или скрыто) государства.

Само же «государство», по Гоббсу, интересно тем, что рас­крывает глубинные, архетипические основы понимания его природы теми европейцами, которые заложили социально-по­литический фундамент современного Запада. По мнению дан­ного британского идеолога, государство — это большой Левиа­фан (чудовище), искусственный, механический человек или земной «смертный Бог». Его душа — верховная власть; его сус­тавы—судьи и чиновники, память — советники; разум и воля -искусственные цепи, прикрепленные одним концом к устам суверена, другим — к ушам подданных — законы; его нервы -награды и наказания; его сила — благосостояние граждан; его

^{1 Действие данной схемы сейчас наглядно демонстрирует американс­кое общество после терактов 11 сентября 2001 года, граждане которого с удивительной легкостью готовы отказаться от своих конституционных сво­бод ради создания гарантий собственной безопасности. Вполне возмож­но, что природа так называемой «американской свободы» и основана на отсутствии серьезной внешней угрозы для американцев, борьба с которой возможна лишь при четкой внутренней социально-политической органи­зации и жестком контроле. Можно лишь предполагать, какую форму при­няло бы американское государство и общество, если бы историческая судь­ба американцев была подобна судьбе славян, т.е. окажись они в окружении сильных и агрессивных соседей.}

занятие — безопасность народа; его здоровье — гражданский мир; его болезнь — смута; его смерть — гражданская война. То есть государство рассматривается как некая тотальность, погло­тившая общество, гигантский монстр, пожравший когда-то со­зданный Богом мир и людей, ставших ничтожными функцио­нальными частичками его тела.

Однако свое главное развитие, через роялиста Т. Гоббса, идеи Г. Греция получили в рядах основной партии революции — индепсндентов¹. Ее ведущим идеологом выступал Джон Мильтон (1608—1674). По его мнению, государство было создано по ве­лению Бога, но через «общественный договор», который, осно­вываясь на «врожденной свободе человека», имеет право управ­лять собой и создавать ту форму правления, которая ему угод­на. Для защиты общего блага народ назначает правителей, но ограничивает их деятельность законами. «Божественному про­исхождению власти короля» Мильтон противопоставил «боже­ственное происхождение свободы народа», власть которого, по его мнению, первичнее.

Однако «свобода народа», за которую выступали индепенденты, покоилась на имущественном цензе (который был введен пос­ле 1649 г.). Если в идеологическом (теоретическом) плане сво­бодными были все, то на практике лишь те, кто имел достаточ­ных размеров капитал. Равенство «независимых» не выходило за жесткие рамки имущественного благосостояния. Об этом не­двусмысленно заявил зять Кромвеля генерал-комиссар Генри Айртон (1611 — 1651) в дискуссии с левеллерами²: «Все главное, о чем я говорю, сводится к необходимости считаться с собствен­ностью. Ведь она является важнейшей основой всего королев­ства, и если вы (левеллеры. — Авт.) уничтожите ее, вы уничто­жите все» [1, с. 174].

Свергнув короля и разрушив монархический строй, индепенденты, за которыми стояла британская олигархия, постави­ли под сомнение так называемое «естественное право», кото­рое впоследствии было отброшено за ненадобностью. Если ра­нее оно было инструментом идеологической борьбы с королем, который не желал считаться с «естественными правами» оли­гархов, то после его свержения оно стало крайне опасным для победителей, потому что давало возможность неимущим зая­вить о своих «естественных правах» на собственность. Как под­черкнул тот же Г. Айртон: «Ни закон Бога, ни закон природы не

^{1 Независимый (англ.).}

^{2 Уравнитель (англ.).}

дают мне собственности. Собственность есть установление че­ловеческой конституции» [1, с. 174].

Поэтому если собственность установлена государством («об­щественным договором»), то соответственно основной задачей государства является охрана собственности, точнее, охрана соб­ственности тех, у кого она есть, от тех, у кого ее нет. Гарантией же неприкосновенности собственности стало участие во власти только тех, «кто владеет постоянным интересом в стране», т. е. тех, кто ею обладает, кто состоит в корпорациях, держит в руках торговлю и т.д. Лишь при таком условии, по мнению идеологов английской революции, «свобода может быть дана, а собствен­ность не будет разрушена». Об этом писал например Дж. Гаррингтон (1611 — 1677) в своем произведении «Республика Океа­ния» (1656). В нем он развил тезис о детерминировании поли­тической системы характером распределения собственности в обществе. Главным результатом его исследования стал вывод о том, что не власть определяет собственность, а собственность определяет власть.

Таким образом, с самого начала целью «славной революции», оплаченной торгово-финансовыми кругами страны, было создание такой политической системы, которая смогла бы обеспечить бе­зопасные условия для жизни тех, кто владеет капиталом (соб­ственностью), избавить их от посягательств власти (поставив последнюю в подчиненное им положение) и обеспечить «свободу», как свободу владеть и распоряжаться капиталом (собственнос­тью). Именно поэтому политические противники (но отнюдь не идейные) индепендентов — левеллеры свято блюли условия симбиоза денег (собственности) и власти, согласившись пре­доставить избирательное право лишь домохозяевам и лишить этого права неимущих.

По этой причине «свобода», в понимании английских револю­ционных кругов, свелась к свободе экономической и финансово-тор­говой деятельности, т.е. к свободе «делать деньги». Она, в свою очередь, оказалась производной от стремления к наживе тех вли­ятельных буржуазных кругов, для которых королевский абсолю­тизм стал серьезным препятствием на пути к обогащению.

Идеологическим завершением «славной революции» стало произведение Джона Локка (1632—1704) «Два трактата о госу­дарственном правлении» (1690). Как и его предшественники, он исходил из идеи «естественного состояния», однако «войну всех против всех» Локк трансформирует в некую совокупность свободных (в вышеуказанном понимании) людей, обладающих всей полнотой права и власти и утверждающих нормы сосуществования собственноручно, путем осуществления правосудия и наказания виновных на свое усмотрение. По этому поводу ос­новоположник либерализма писал: «Люди, живущие вместе со­гласно разуму, без какого-либо повелевающего всеми ими, име­ющего власть судить между ними, действительно находятся в естественном состоянии. Но сила или заявление о готовности ее применить в отношении другого лица, когда на земле нет ни­какого высшего, к кому можно было бы обратиться за помо­щью, — это и есть состояние войны...» [2, с. 272].

Стихийный волюнтаризм «естественного состояния» Т. Гоббса Дж. Локк заменил стихийным судопроизводством (по типу суда Линча). В соответствии с новой интерпретацией «войны всех против всех» обоснованием необходимости создания госу­дарства становится потребность в непредубежденном, законном наказании виновных, что только и способно сделать общество стабильным. К тому же, по мнению Локка, обеспечить «есте­ственные права», равенство, свободу личности и безопасность ее собственности может только государство. Государство у него, так же как и у его предшественников, является результатом «об­щественного договора», основанного на «законах разума». С точки зрения Локка, оно представляет собой своеобразный кон­денсат определенных прав и свобод индивидов, от которых они якобы отказались во имя общего блага. Однако право на жизнь, собственность, свободу и равенство, по его мнению, человеком не отчуждаются. Более того, предназначением государства и яв­ляется обеспечение сохранности жизни, здоровья, свободы и собственности людей. Вместе с тем защиту собственности Локк считал главной функцией государства и предназначением все­го социально-политического устройства, «...поскольку ни одно политическое общество не может ни быть, ни существовать, не обладая само правом охранять собственность и в этих целях на­казывать преступления всех членов этого общества, — пишет он, — то политическое общество налицо там, и только там, где каждый из его членов отказывается от этой естественной влас­ти, передав ее в руки общества...» [2, с. 310].

Таким образом, главным назначением государства, с точки либерализма, становится защита собственности и собственни­ков. X. Грэхэм Лоури следующим образом прокомментировал данную идеологию: «Он (Дж. Локк. — Авт.) определенно боль­ше уважал счетчик казны, чем человека, и открыто защищал ро­стовщичество как необходимый институт для защиты интере­сов тех, чьи состояния «вложены» в деньги. Его теория государ­ственного управления напоминает суждения владельца казино,

для которого закон — это условия для того, чтобы озверевшие игроки дрались за денежные суммы, размер которых затем оп­ределит их значимость в обществе. «Свобода» Локка существу­ет во имя «собственности». Его понятие «общественного дого­вора», которое определяет права игроков посещать казино, фак­тически служило оправданием узурпации трона Вильгельмом Оранским. Фактически Яков II обвинялся в том, что он якобы отказал своим наиболее «спекулятивным» подданным в этих правах, тем самым «нарушая контракт» [3].

К вышеизложенному можно добавить, что основоположни­ка либерализма (англ, liberalism от liberty — «свобода») Джона Локка прекрасным образом характеризует тот факт, что он жил за счет доходов от денежных вложений в работорговлю. То есть ему без труда удавалось совмещать глубокомысленные рассуж­дения о «естественных правах» человека на свободу с активным участием в торговле рабами.

Создание британцами вышеописанной идеологии не было случайным. Англия XIX века представляла собой в значитель­ной степени поляризованное по имущественному признаку об­щество, в котором незначительное количество граждан владело основными богатствами страны, а основная масса англичан по­чти ничего не имела. В 70-х годах XIX столетия на долю 20 % населения приходилось 60 % национального дохода, а 80 % на­селения имело всего 40 %. По официальными данными того вре­мени, численность пауперов (бедняков, которые находились на грани голодной смерти) в Великобритании, богатейшей на тот час стране мира, неуклонно возрастала: в 1855 году в ней насчи­тывалось 851 369 пауперов, а в 1865 году — 971 433. По этому поводу очень метко высказался К. Маркс: «Должно быть, есть что-то гнилое в самой сердцевине такой социальной системы, которая увеличивает свое богатство, но при этом не уменьшает нищету, и в которой преступность растет даже быстрее, чем чис­ленность населения» [4, с. 381].

Так как разрыв в материальном достатке между незначитель­ной частью имущих и огромной массой неимущих после свер­жения монархии продолжал увеличиваться, нагнетая социаль­ное напряжение, государственный аппарат стал инструментом защиты и утверждения интересов узкого слоя правящей элиты, которая сконцентрировала в своих руках как финансово-экономи­ческую, так и социально-политическую власть. Вырванная в ходе революции у королевской семьи, она оказалась в руках олигархии.

У. Г. Тарпли заметил: «Как бы ни была сильна королева, Бри­тания по существу — не монархия. Это олигархия, построенная

по типу Венеции. <...> После разврата эпохи Реставрации «слав­ная» революция 1688 года создала самый совершенный образец венецианской олигархической системы» [3]. Причем власть этой олигархии по своему могуществу превзошла власть любого мо­нарха Европы. Прикрываясь управляемой представительной де­мократией, олигархия, репродуцируя политическую элиту, посте­пенно создавала и развивала механизмы манипулятивного тота­литаризма¹, в рамках которого оказалось сперва Великобритания, а потом Европа и Запад в целом.

По этому поводу О. Шпенглер писал: «Именно в Англии по­лучило развитие использование буржуазных лозунгов для дости­жения политического успеха, предполагающее умение правящей аристократии разбираться в духовных настроениях того слоя, который готов уже прийти к власти, но не имеет опыта руковод­ства. Там же родилось и умение применения денег в политике, обработка самих демократических сил, а не просто подкуп от­дельных личностей, обычный для испанского или венецианского стиля. В течение всего XVIII века выборы в парламент, а затем и решения нижней палаты планомерно руководствовались день­гами...» [5, с. 531].

Казначей британской короны Пелем, через своего секрета­ря, в конце каждой сессии Британского парламента вручал чле­нам нижней палаты 500—800 фунтов стерлингов, в зависимости от ценности услуг, сделанных ими правительству, т. е. партии ви­гов. Партийный агент Дорингтон довольно цинично писал в 1741 году о своей парламентской деятельности: «Я не присутствовал ни на одних дебатах, которые хотел избежать, и не отсутствовал ни на одном голосовании, в котором хотел принять участие. Я слышал много доводов, которые меня убеждали, но ни одного, который мог бы повлиять на мое голосование»² [5, с. 531].

Немаловажным моментом учения Локка является идея то-

^{1 Манипулятивный тоталитаризм — система тотального контроля над обществом с помощью ненасильственных манипулятивных технологий. Его основой является информационно-психологическая обработка массового сознания при помощи СМИ, политической пропаганды, образования, ис­кусства, массовых шоу и т.п.}

^{2 «Покупка» депутатов парламента в современных демократиях явля­ется устоявшейся латентной формой управления, которую использует оли­гархия. Спектр ее методов весьма широк, он варьируется от денежной взят­ки, если парламентарий недостаточно богат, до организации госзаказа для бизнес-структуры, интересы которой депутат неофициально представляет в законодательном органе. Существует масса других вариантов «покупки» парламента.}

тальной правовой регламентации практически всех аспектов по­вседневной жизни граждан. С одной стороны, таким образом была заложена юридическая основа свободы личности челове­ка по-западному, который приобрел правовые гарантии защи­ты своих интересов. Теперь он чуть ли не по любому поводу мо­жет начать судебное разбирательство. Но, с другой стороны, в такой ситуации возникла жесткая система изоляции индиви­дов. Каждый тщательно следит за соблюдением своих прав и в любой момент готов подать в суд на «ближнего», если тот со­знательно или неосознанно ущемил эти права, и получить де­нежную или моральную компенсацию. В этом суть «правового государства» по-западному. Впрочем, это было всего лишь юри­дическим оформлением той духовно-психологической ситуации, которая сложилась и существовала на тот момент в английском обществе. Несовместимость отдельных эгоистических «Я», стре­мящихся любой ценой удовлетворить свои потребности и влече­ния, требовала тотальной формализации всех сторон сосущество­вания людей, создания жестких, ограничивающих правил и норм. Индивидуализм как проявление полного отрицания отдельной личностью прав и свобод других индивидов, как восприятие этих других в качестве соперников и врагов, стал идеологическим стер­жнем не только социально-политической организации западных стран, но и практически всех сфер их жизнедеятельности.

Как метко подметил О. Шпенглер, размышляя о ментальности западного человека на примере художественных произ­ведений: «Драмы Шекспира представляют собой один сплош­ной монолог. Даже диалоги, даже групповые сцены дают почув­ствовать чудовищную внутреннюю дистанцию, разделяющую этих людей, каждый из которых по сути говорит лишь с самим собой. Ничто не в силах устранить эту душевную отдаленность» [6, с. 508].

Естественно, что отчужденность человека от человека дол­жна была быть чем-то компенсирована. Такой компенсацией стала идеологема общего стремления к наслаждению, гедонизм Иеремии Бентама (1748—1832) воплотившийся в теории так на­зываемого утилитаризма.

Центральной идеей его учения являлось утверждение, что смыслом человеческой жизни является стремление к наслаж­дению и желание избежать страдания. Джеффри Стейнберг по поводу его концепции высказался следующим образом: «Бентам категорически отрицает любое отличие человека от низших существ, определяя его как организм, движимый чисто гедони­стическими побуждениями. Он писал: «Природа поместила человечество под власть двух разных хозяев — Боли и Удоволь­ствия. Только они указывают нам, как мы должны поступать, только они предопределяют наши поступки; каждое усилие из­бежать этого подчинения только его подчеркивает. Принцип по­лезности, принцип величайшего удовлетворения или величай­шего наслаждения признает это подчинение и принимает его за первооснову... Любая система, подвергающая сомнению этот принцип, принимает каприз за разум, а тьму — за свет...»¹ [3].

Причем как предотвращение страдания, так и наслаждение достигаются не просто деятельностью, а деятельностью полез­ной. При этом стремление к наслаждению и полезности, как глав­ные мотивы человеческой деятельности, рассматривались Бентамом не как личный выбор определенного типа индивидов, а как императив, управляющий всеми людьми без исключения². По его мнению, в результате максимально полезной деятельности максимальное количество людей должно получать наслаждение и избегать страдания (в данном случае тут даже не стоит вопрос: а хотят ли они этого?). При этом Бентам считал, что в деятельнос­ти по достижению счастья (удовлетворения) любой действует только лишь для себя, т. е. как изолированное, самодостаточное существо. Назначение же государства сводится к обеспечению условий достижения наслаждения для всех граждан.

Так как свобода индивида, о которой писали предшествен­ники Бентама, не особенно содействовала счастью (наслажде­нию) для всех, он отдал предпочтение не свободе, как синониму своеволия, а равенству и общей безопасности. Отсюда и его из­вестная фраза: «Мало слов, которые были бы так пагубны, как слова свобода и его производные» [7, с. 467]. Очевидно, в соот­ветствии со своим специфическим пониманием условий чело­веческого «счастья», Бентам всю свою творческую жизнь вына­шивал проект идеальной тюрьмы. Нетрудно заметить, что бентамовские идеи — это всего лишь новая аранжировка концепции Гоббса—Локка.

Взгляды И. Бентама нашли отклик в правящих кругах Ве­ликобритании. Лорд Шелбурнский был в таком восторге от его

^{1 В дальнейшем идеи И. Бентама были творчески развиты З.Фрейдом, о чем подробней будет сказано ниже.}

^{2 Интересной и в некоторой степени забавной особенностью запад­ных мыслителей является их искренняя убежденность в том, что приду­мываемые ими схемы человеческой природы универсальны и отражают не их собственные духовно-психологические особенности, а раскрывают душу всего человечества.}

идей, что дал ему английского и швейцарского редакторов, что­бы обеспечить распространение его работ во всех англо- и фран­коязычных странах. Позднее книги Бентама будут еще актив­нее распространяться в Латинской Америке.

Идея И. Бентама о «счастье для всех» была определенным образом подкорректирована Робертом Мальтусом (1766—1834) в его нашумевшей работе «Очерк о народонаселении» (1797), где он заявил, что скорость увеличения населения намного опережает развитие производства продуктов питания. То, что, как утверждал Мальтус, население планеты возрастает в гео­метрической прогрессии, а производство еды увеличивается только в арифметической, ведет не к «счастью для всех», а к широкомасштабному несчастью для большинства в виде го­лода. Таким образом, впервые была озвучена идея того, что на всех счастья (удовлетворения) не хватит и кому-то придется от него отказаться.

Если Мальтус предложил решить эту проблему путем конт­роля за рождаемостью (проявлять сдержанность в плане размно­жения)¹, то Чарлз Дарвин (1809—1882) сформулировал другое решение проблемы лишних ртов. Из работы Мальтуса он вывел «закон» естественного отбора и понятия борьбы за существова­ние. Анализируя рост количества живых существ и борьбу меж­ду ними, которую этот рост вызывает, Дарвин в «Происхожде­нии видов» (1859) сделал вывод, что учение Мальтуса примени­мо в одинаковой мере ко всему животному и растительному миру, поскольку в этом случае не может быть никакого искусст­венного увеличения количества пищи и никакого воздержания от размножения.

Дарвин заявил о том, что в борьбе за ограниченное количе­ство средств, обеспечивающих существование (в «войне всех про­тив всех»), победа достается организмам, наилучше приспособ­ленным к окружающей среде (т. е. сильнейшим). Естественно, что подобная идеология, поданная к тому же в виде научной тео­рии, не только усиливала определенные формы взаимоотноше­ний между людьми в рамках западной цивилизации, но и обо­сновывала общую программу действий Запада в отношении не­западных народов. В связи с этим, после уничтожения аборигенов Тасмании, Дарвин, по словам Э. Тоффлера, заявил следующее:

^{1 На данный момент существует масса западных программ, направлен­ных на сдерживание рождаемости в незападных странах, реализуемых раз­нообразными, так называемыми международными неправительственны­ми организациями.}

«С почти полной уверенностью можно ожидать, что в какой-то период в будущем... цивилизованные расы людей уничтожат и заместят дикие расы во всех уголках Земли». Таким образом, мож­но констатировать, что идея «естественного состояния», пройдя путь своего развития, в конце концов нашла свое завершение в идее «естественного отбора». Наложение же определенных иде­ологических схем на животный мир позволило западным мыс­лителям спроецировать эти же схемы на взаимоотношения меж­ду людьми, провозгласив данные идеологемы научными за­кономерностями, объективно отражающими действительную реальность. О. Шпенглер прокомментировал это следующим образом: «Дарвинизм, возможно сам того не сознавая, сделал биологию политически активной. Некая демократическая шуст­рость каким-то образом проникла в гипотетическую протоплаз­му, и борьба дождевых червей за свое существование преподает хороший урок двуногим лишенцам» [6, с. 318].

В итоге идеологема о «борьбе за существование» позволила легитимировать в сознании западного человека мысль о необ­ходимости «каннибализма» в его цивилизованной, рафиниро­ванной форме, принуждающей действовать по принципу: «Если не съешь ты, съедят тебя».