Эталон человека в эпоху Возрождения

В XV веке представитель флорентийских платоников Марсилио Фичина пишет слова, которые могли бы стать гим­ном преобразовательно-манипулятивной мощи европейца XXI века: «Человеческое могущество почти подобно боже­ственной природе; то, что Бог создает в мире своей мыслью (человеческий. — Авт.) ум замышляет в себе посредством ин­теллектуального акта, выражает посредством языка, пишет в книгах, изображает посредством того, что он строит в материи мира». «Повсюду человек обращается со всеми материальны­ми вещами мира так, как если бы они находились в его распо­ряжении: стихии, камни, металлы, растения. Он многообраз­но изменяет их форму и их вид, чего не может сделать живот­ное; и он не обрабатывает только одну стихию за раз, он использует их все, как должен делать господин всего. Он ко­пает землю, бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о крыльях Дедала и Икара. Он научил­ся зажигать огонь, потому что лишь небесное существо нахо­дит удовольствие в небесной стихии. Человеку нужно небес­ное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не только использует стихии для служения ему, но, чего никогда не делает животное, он покоряет их для своих творческих целей. Если божественное проведение есть усло­вие существования космоса, то человек, который господству­ет над всеми существами, живыми и не живыми, конечно, является некоторого рода Богом. Он — Бог неразумных живот­ных, которыми он пользуется, которыми он правит, которых он воспитывает. Он — Бог стихий, в которых он поселяется и которые он использует; он — Бог всех материальных вещей, которые он применяет, видоизменяет и преобразует» [3, с. 333).

В контексте вышеприведенного мировоззрения идет пос­ледующее развитие не только европейской идеологии, но и ма­териальной жизни западной цивилизации. Так, уже XVII век ознаменовался интенсивным развитием физических и матема­тических наук, которые стимулировали технические и техноло­гические нововведения в материальной жизни Европы. Впер­вые человек начинает осознавать могущество собственного разума, способного диктовать свою волю природе, а потому и Богу, ее создавшему.

Однако данный феномен был не случаен, вся средневеко­вая теология наполнена противоречием, заключающимся в том, что, с одной стороны, Бог есть абсолют, такая полнота бытия, которая не нуждается ни в каких дополнениях, а с другой — Бог творит мир, а значит, все-таки имеет потребность в нем как в материале для достижения собственной абсолютной полноты. Несамодостаточность Творца (о которой никогда не говорилось, но которая, с определенного момента, всегда имелась в виду) позволяет европейцам разработать концепцию Человека как самостоятельного существа, объявив его высшим проявлением ма­териального мира. Более того, эмансипированный от боже­ственной воли, он превращает материальный мир в свою вот­чину. В связи с этим стоит вспомнить такого мыслителя эпохи Возрождения, как Пьетро Помпонацци (1462 - 1524), с его так называемой двойной истиной. В соответствии с его концепци­ей, Бог есть абсолютная истина, но она не познаваема и созер­цается лишь в вере (и в этом он не выходил за теологические рамки). Однако наряду с этим существует и чувственный, мате­риальный мир, живущий в соответствии с закономерностями, которые доступны познанию. То есть по сути, мир дихотомировался в соответствии с новым критерием - манипулируемостью.

Вместе с тем идеологи эпохи, которая оказалась между Воз­рождением и Просвещением, соизмеряя сущность и бытие че­ловека с природым миром, не смогли удержаться от соблазна провести параллели между первым и вторым.

Рассматривая индивида во всех его проявлениях с методо­логических позиций изучения органической и неорганической природы, они формулируют концепцию человека как существа, детерминированного некими природными законами. В связи с этим процесс овладения природой при помощи научных подходов, на определенном этапе своего развития, естественным образом становится подходом к познанию самого человека. Точнее, «по­знание» человека как божественного создания, чем до этого мо­мента занимались религия и философия, заменяется его «овладе­нием» в форме «исследования».

Разница между первым и вторым подходами в том, что рели­гиозное и философское «познание» не выходило за рамки созер­цательности, всегда подчеркивая трансцендентальную, непозна­ваемую сущность человека как творения божьего. И для рели­гии, и для философии он оставался таинством, тем, что нельзя взвесить, обмерить, посчитать. Научное же «исследование» человеческого естества, как «овладение», исходило из предположе­ния об изначальном существовании неких «законов», которые регулируют и направляют человеческое существование, на осно­вании которых можно построить «схемы», позволяющие исполь­зовать эти «законы» для манипулирования самим человеком.

Тот же вышеупомянутый Марсилио Фичино констатировал, что душа постоянно несчастна в человеческом теле, что она стра­дает и исполнена бесконечной тоски и что разрешить ее муче­ния можно лишь усовершенствованием своей жизни (это та кон­цепция, которая будет поднята на щит протестантизмом). Та­ким образом, в качестве «мастерской» уже рассматривается не только природа, но и сам человек.

Итогом всего вышеизложенного становится тотальное оп­редмечивание человека как такового. После эпохи Просвещения он предстает не как некая тайна, а как рядовое явление приро­ды, как безличный объект исследования и экспериментирова­ния, как обычный феномен в общем ряду таких же феноменов.

Концептуальное разрушение человеческой «особости» низве­ло как отдельного индивида, так и социум к объекту эмпири­ческого исследования и экспериментирования, где этические нормы утратили свою действенность, уступив место сугубо при­кладной рациональности и целесообразности.

Оплодотворенная идеями рационализма и «британского эм­пиризма» философия с течением времени реплицирует свои научные производные: психиатрию, психологию, социально-по­литические, экономические и организационные науки. В даль­нейшем именно эти дисциплины будут определять то, что есть человек и чем является его бытие.

Идеальные, теоретические представления о человеке, оказы­вая мощное воздействие на массовое сознание, сформировали его психологию и особенности материальной жизни. Вместе с тем све­дение его лишь к предмету исследования и абсолютизация науки закладывают к началу XX века (благодаря их суперэффективной манипулятивности) основы концептуальной однообразности, ко­торой до этого момента человечество не знало. Если до конца XIX века мир пребывал в состоянии поликонцептуальности, об­ладая широким спектром духовных и интеллектуальных прояв­лений, то после того как цивилизационные успехи, основанные на техническом превосходстве западных стран, привели к до­минированию исключительно научных методов в подходе к познанию реальной действительности и взаимодействию с нею, мир оказался в узких рамках западной аксиоматики, намертво привязанной к научной методологии.

Восприятие же научного подхода, как единственно адекват­ного, привело к тому, что «научность» стала синонимом истин­ности и дала возможность для оформления любой, далеко не одно­значной, но удобной для правящих кругов идеи, как единственно верной.

Логика этого довольно проста: при рассмотрении в сфере человеческих отношений определенного явления с использо­ванием научной методологии формулируется ряд «объективных» законов (аксиом), якобы адекватно отражающих реальную дей­ствительность. В рамках данного явления они объясняют все и вся, тем самым моделируя «действительное» положение вещей. При этом любая попытка выйти за рамки этого смоделирован­ного «действительного» положения вещей рассматривается не только как антинаучная, но и как реакционная. А любой ее сто­ронник, рано или поздно, объявляется мракобесом и даже вра­гом всего «прогрессивного человечества» (т.е., как это ни стран­но, вроде бы непредвзятая, внеценностная логика приводит к ценностным суждениям).

Проекция научных методов «овладения» природой на сфе­ру межчеловеческих отношений создала предпосылки для воз­никновения невероятно эффективного метода «овладения» ума­ми людей, при котором происходит скрытое, ненасильственное подавление инакомыслия и создание концептуальной однополюсности в масштабах всего человечества. Таким образом, проеци­рование научных методов «исследования-овладения» природой на суть и бытие человека привело к концептуальной тоталитар­ности и практически к полному контролю со стороны носите­лей «истинной концепции», над сознанием человеческих масс, попадающих в зону ее влияния. Позднее же все человечество ока­залось «заложником» западных идей не только в сфере адаптации материального мира «под себя», но и в сфере духовно-психологи­ческого и социально-политического бытия, формирующегося прежде всего представлением об «истинной сути» Человека.

Ее же квинтэссенция, которую разрабатывали итальянские мыслители на протяжении всего Возрождения, наиболее глу­боко воплотилась в политической философии Никколо Ма­киавелли (1469—1527), вобравшей в себя дух средневековых городов Италии и ярко продемонстрировавшей духовно-пси­хологические особенности их граждан. Иначе говоря, его «Государь» — это идеальное отражение действительной приро­ды западного человека того времени.

В произведениях вышеупомянутого итальянца он уже пред­стает как десакрализованное существо, способное приобретать

заданные свойства под воздействием как прямого, брутального насилия, так и скрытого, утонченного манипулирования. С точ­ки зрения Н. Макиавелли, многовариантность, пластичность человеческой природы позволяет тому, кто ее формирует, при­давать ей самые разнообразные формы. Для него человек — это бесконечное число разнообразных свойств, которые актуали­зируются определенными ситуациями. Т. е. он не таков, каким его сотворил Бог (как считалось ранее), а таков, каким его дела­ет окружающая среда, взращивающая в нем способность к ми­микрии и принуждающая активно приспосабливаться к изме­няющимся условиям.

В связи с этим имеет смысл вспомнить структурно-матема­тический метод Николая Кузанского (1401 — 1464), также вне­сшего свой вклад в общее дело Возрождения, с помощью кото­рого он трактовал Бога как своеобразное активное становление, как чистую возможность бытия, как единство бесконечного многообразия. Иначе говоря, для философии Н. Кузанского Бог был суммой всех его бесконечных становлений. Т. е. он рассмат­ривал его как совокупность разнообразных моментов, которые проявляют себя соответственно определенной ситуации.

Н. Макиавелли использует тот же подход, но уже к челове­ку. При этом необходимо отметить, что он рассматривал его лишь с функциональной точки зрения. Впрочем, в этом Маки­авелли не был оригинальным. К функциональности, в практи­ческом плане, и сводится известная ренессансная концепция «универсального человека», универсального «по-западному», человека неопределенного, а потому лишенного конкретных свойств, существа, способного в своих качествах стать кем угод­но, «прогнуться» под ситуацию и использовать любые средства, чтобы достичь своей цели.

Здесь уместно упомянуть мнение другого мыслителя Воз­рождения — Пико делла Мирандолу (1462-1494), который за­являл, что человек — «творение неопределенного образа», у ко­торого нет «ничего собственного», никакого «точного места» или «своего вида», ничего присущего только ему одному, словом, ни­какой «ограниченной природы», законы которой сдерживали бы его поступки, он в силах «быть тем, чем хочет». Мирандола утверждал, что Творец, ставя человека в центре мира, заявил: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собствен­ного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно тво­ей воле и твоему решению. Ты, не стесненный никакими пре­делами, определишь свой образ по своему решению, во власть

которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, что­бы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире» [3, с, 358].

Но «собственное желание», о котором говорит Мирандола, не более чем усвоенная массами догматическая схема того пред­ставления о человеке, которое господствовало в умах идеоло­гов Ренессанса. Все разговоры о свободе человеческого само­определения были фактически направлены лишь на создание психологических предпосылок разрушения христианских воз­зрений относительно природы человека. Провозглашение ее «неопределенности» позволило, как позднее выразился один из французских просветителей, «раздавить гадину» в самом созна­нии человека и тем самым «очистить» его для усвоения альтер­нативной идеологии Возрождения. Надо отметить, что борьба мыслителей Ренессанса с теологией, т.е. идейной основой ка­толической церкви, меньше всего была направлена на духов­ное освобождение. Подобная интерпретация позволяет евро­пейцам говорить о данной эпохе как об очередном этапе якобы непрекращающегося движения западной цивилизации по пути углубления и расширения человеческой свободы. Именно по­этому Возрождение всегда рассматривалось и рассматривается однобоко, с сознательным игнорированием тех его явлений, которые не вписываются в европейскую концепцию и развен­чивают светлый миф об этом периоде ее истории¹.

На самом деле, как свидетельствует история, тогда имело

^{1 Сомнение в адекватности того образа эпохи Ренессанса, который был создан европейскими историками и философами, вызывает уже тот факт, что плоды деятельности итальянских мыслителей, художников, скульпто­ров и т.п. меркнут в сравнении с масштабами преступлений и разнообраз­ных извращений человеческой природы, захлестнувших тогда Италию. Ев­ропейцы упорно рассматривают в качестве представителей Возрождения только небольшую группу деятелей культуры, игнорируя при этом обыден­ную жизнь итальянских городов, в которой были отброшены в сторону мораль и человечность. Поэтому и возникает ощущение того, что детально изученная культура Ренессанса, это некий фиговый листок, прикрываю­щий нечто более значительное и совершенно неприглядное. В качестве под­тверждения вышесказанного приведем слова Никколо Макиавелли о сво­ем времени: «Ныне же никто не может искупить крайней нищеты, гнусно­сти и позора: в странах сих не почитается религия, не соблюдаются законы и отсутствует армия; теперь они замараны всякого рода мерзостью. И по­роки их тем более отвратительны, что больше всего они гнездятся в тех, кто восседает pro tribunali, кто командует другими и кто желает быть бого­творимым». (Макиавелли Никколо. Сочинения. — СПб.: Кристалл, 1998. С. 187.)}

место идеологическое столкновение противоборствующих элит за контроль над сознанием масс. Олигархия итальянских горо­дов-государств, с целью защиты своей власти от доминировав­шей римской церкви, целенаправленно взращивала на свои деньги целые поколения «возрожденцев», которые своей твор­ческой деятельностью методично разрушали ее идеологический фундамент. После того как Ренессанс исчерпал себя, духовную борьбу его деятелей, направленную против католицизма, про­должили идеологи протестантизма, а завершили ее сокруши­тельной победой деятели Просвещения.

Возвращаясь же к ренессансной идее «неопределенности» человеческой природы, необходимо отметить, что в эпоху бур­жуазных революций она была реанимирована английскими эмпиристами и предстала уже в виде концепции tabula rasa¹, ут­верждавшей, что в изначально «чистое» (от божьего влияния) сознание отдельного человека с течением времени обществом «вписываются» умозрительные догматы, которые его постепен­но формируют.

Человек Макиавелли — это человек обстоятельств, мобиль­но приспосабливающийся к внешней среде, он не обременен условностями и целеустремленно идет к достижению своих це­лей. Эти качества нашли свое отражение в социально-полити­ческой деятельности итальянских городов-государств.

Вот что свидетельствует Ф. Бродель о политике Генуи: «Ге­нуя десятки раз меняла курс, всякий раз принимая необходи­мую метаморфозу. Организовать внешний мир, чтобы сохранить его для себя, затем забросить его, когда он стал непригоден для обитания или для использования; задумать другой... Чудовище ума и при случае твердости, разве не была Генуя осуждена на то, чтобы узурпировать весь мир либо не жить?» [4, с. 161].

Человек Макиавелли прежде всего — делатель, условие и аппарат действия. Причем в его мотивации существует опреде­ленное противоречие. Понимание жизни как постоянной борь­бы за место под солнцем (победа в которой и является его глав­ной целью) было ему навязано извне в качестве некой абсолют­ной истины, а поступки этого делателя, направленные на достижение данной цели, являются сугубо личными, т. е. свя­занными не с верой в какую-то истину, а с максимальной адек­ватностью внешней среде. Он, как идеалист, вне всякой кри­тичности принимает идею того, что жизнь — это борьба, в которой любой ценой надо победить (максимально приспо-

^{1 Чистая доска (лат.).}

сабливаясь к внешним условиям), а как независимый прагма­тик по собственному усмотрению добивается этой приспосаб­ливаемости. Иначе говоря, в своем целеполагании он — марио­нетка, которой навязали шаблон определенной жизненной философии, а в целедостижении — свободное существо, само­стоятельно определяющее собственные поступки.

Делатель если и рефлексирует по поводу сделанного им, то лишь с точки зрения его целесообразности и оптимальности. У него мотивация сделанного осмыслению не подлежит, так как эта мотивация представляет собой лишь реакцию на внешнее воздействие среды. Индивидуальный характер делателя концен­трируется в действии, направленном на окружающих его лю­дей и мир в целом. То есть наиболее важным у него являются обстоятельства и внешние цели. Его поступки — это всего лишь соответствующая реакция на воздействие извне, а поэтому они подлежат только анализу на предмет адекватности этому воз­действию. Его мотивационная система основана не на санкци­ях определенной нормы или абсолюта как производных от ка­ких-то естественным образом возникших внутренних импера­тивов, а на задачах практического плана, жестко привязанных к требованиям окружающей среды. Главная задача делателя - точно соответствовать среде.

Именно поэтому социально-политическая организация итальянских городов-государств предстала в виде логически спланированной и рационально организованной системы. По этому поводу Я. Буркхардт заметил: «В историю вступала новая живая сущность: государство как сознательное, основанное на расчете творение...» [5, с. 15]. То есть главной отличительной особенностью итальянских республиктого времени былото, что вся их внутренняя и внешняя политика строилась на утончен­ном расчете. Приводя в качестве примера Венецию, Буркхардт подчеркивал: «Этот неприступный город с давних времен всту­пал в сношения с соседями лишь после наитрезвейшего расче­та... союзы заключал только для достижения самых ближайших целей и с наивозможно большим соблюдением своих выгод» [5, с. 68].

К позднему Возрождению человек-творец окончательно ус­тупает место человеку-делателю. Творец, руководствующийся естественно рождающимися у него в душе целями и идеалами, преобразуя в соответствии с ними окружающий мир, постепен­но теряет свое значение, уступая место своему антиподу — че­ловеку, лишенному всякой внутренней неангажированности и целиком подчиненному собственным потребностям, которые

формируются требованиями внешней среды. При этом привя­занность к потребностям, желаниям и способность их быстро удовлетворять, преодолевая любые препятствия (какматериаль­ные, так и морально-нравственные), воспринимается западным обывателем в качестве единственно возможного понимания че­ловеческой свободы ¹.

Именно поэтому Возрождение в конце концов уравнивает Бога с человеком, который провозглашается (в своей возмож­ности делать все, что угодно) «богочеловеком». Однако, в отли­чие от Бога, он способен лишь ассимилировать, но не творить. Эта едва уловимая разница впоследствии приводит к тому, что с течением времени Творец становится западному человеку не ну­жен. Это позволяет наиболее проницательным мыслителям За­пада констатировать тот факт, что «Богумер». Вслед за ним уми­рает и церковь Петра.

Не так давно глава католической церкви Англии и Уэльса архиепископ Вестминстерский, кардинал Кормак Мэрфи О'Коннор признал, что «в сегодняшней Британии христиан­ство... практически побеждено». В том же смысле высказался и глава англиканской церкви архиепископ Кентерберийский Джордж Кэри.

Согласно последним исследованиям, за период с 1989 по 1999 год римско-католическая церковь потеряла 490 тыс. при­хожан. Англиканская церковь — 290 тыс. Сегодня 43 % британ­цев считают себя англиканами, 11 % — католиками. Однако это вовсе не отражается на посещении ими церковных служб. Если в 1970 году в приходах англиканской церкви на Пасху причас­тились 1, 63 млн.человек, то в 1998 году к пасхальному причас­тию пришли лишь 1, 19 млнангликан, т. е. около 2 % населения Британии. Римско-католическая церковь не занимается стати­стикой пасхальных причастий, однако посещаемость ее храмов тоже близка к упадку. На воскресные мессы в Англии и Уэльсе она собирает лишь четверть своих последователей — 1, 1 млн.из более чем 4 млн.католиков страны. Постоянно снижается чис­ло крещений: в 1999 году в англиканской церкви через этот об­ряд прошла лишь пятая часть новорожденных младенцев. Чис­ло детей и подростков, посещающих церковь, сократилось по

_{1 Данная ценностная установка, позднее развившаяся в завершенную аксиологическую конструкцию, стала основой духовно-психологических предпосылок формирования современного западного общества, как обще­ства потребления и всего того, что совершалось ради беспрепятственного удовлетворения этих потребностей.}

сравнению с 1979 годом ровно вдвое. И сегодня из 34 тыс. бри­танских тинейджеров в возрасте 13-15 лет верят в Бога меньше половины - 41 %.

Упадок, переживаемый традиционными христианскими церквями Британии, отнюдь не является чем-то из ряда вон вы­ходящим, он лишь наиболее ярко иллюстрирует кризис рели­гиозности, присущий в той или иной мере практически всем европейским странам¹.

В католической Франции, где католиками себя считают око­ло 70 % жителей, храмы также пустеют, священники меняют профессию, духовенство стареет. С 1990 по 2000 год число като­лических пастырей сократилось на 12 тыс. Лишь один из десяти священников моложе 40 лет, в то время как каждый третий из них старше 65. Воспроизводства священнослужителей практи­чески не происходит: число семинаристов постоянно сокраща­ется.

Наибольшее число верующих составляют люди старше 50. Из 100 молодых французов ходят в церковь только двое. И если в 1999 году в католических церквях Франции было крещено 416 тыс. человек, то в 2000-м — 395 тыс., в то время как рождае­мость в стране выросла.

В Германии в 1992 году обе христианские церкви пережили серьезный удар: от католиков тогда ушли 190 тыс. человек, из евангелической церкви— 360 тыс. Постоянно снижается значе­ние религиозных обрядов и ритуалов. За 1990—1996 годы вос­кресные службы перестал посещать каждый пятый католик. Об­щий сбор церковных налогов упал на 10 %. Несмотря на покро^: вительство государства и огромную социальную работу, влияние церквей на общественное мнение сокращается. И так же, как и во всей Западной Европе, церкви испытывают огромную нехват­ку свежих сил: семинарии в Германии с каждым годом пустеют. То, что происходит в соседней с Германией Австрии, похоже уже не на кризис, а на крах. В стране с восьмимиллионным населе­нием, большинство которого составляют католики, за 2000 год из католической церкви ушли 43 632 человека и только 3387 при­соединились к ней. Это самый высокий показатель выхода из церкви с 1959 года, когда в Австрии начали вести подобную ста­тистику [6].

Кризис западного христианства и разложение его церквей с каждым годом углубляются, и эта тенденция, в рамках совре­менного мегаобщества постмодерн, будет развиваться и даль-

^{1 Фактически единственным исключением здесь является Польша.}

ше. Причина этого кроется в духовно-психологической основе Запада, формирование которой началось в эпоху Возрождения. Уже тогда в маленьких итальянских республиках церковь утра­тила свою духовную, а также общественную важность, была от­делена от государства и подчинена ему. Например, в Венеции духовенство контролировалось светской властью, и высшие го­сударственные чиновники имели право замещать по своему ус­мотрению главные церковные должности, демонстрируя пол­ную противоположность тому, что происходило в других евро­пейских странах.

Рассматривая человека как природное существо, лишенное божественного заступничества, Макиавелли противопоставля­ет ему его же Судьбу, а потому и самого Бога. По убеждению итальянского мыслителя, лишь личность, свободная от любых императивов и существующих схем поведения, способна спо­рить с Судьбой. Такою личностью того времени стал хитрый, ловкий, предприимчивый делец, одинаково хорошо занимав­шийся торговлей, грабежом, финансовыми операциями и го­сударственным управлением.

Однако подобное положение дел приводит к тому, что лю­бой субъективно установленный закон, который всегда имеет определенную статичность (а любой закон является субъектив­но установленным), теряет свою значимость перед лицом объек­тивных, динамичных, постоянно меняющихся требований сре­ды, т. е. перед необходимостью получать наибольшую выгоду, как главного свидетельства адекватного соответствия среде. По­этому рациональное, оптимальное действие, показателем кото­рого становится уровень полученной пользы, оказывается бо­лее весомым, чем действие в соответствии с законом. От поступ­ков в обход закона западного человека удерживает лишь карательная система государства.

Ренессансный человек — радикальный индивидуалист, сво­бода которого тождественна солипсизму. Это подтверждает и те­зис Марсилио Фичино, что Бог создал мир, мысля самого себя, так как в нем способность существовать, мыслить и желать со­ставляет одно целое.

Свобода ренессансного человека, в его собственном представ­лении, практически абсолютна, но эта свобода вечно алчущего хищника, неутомимо борющегося за жизненное пространство и блага мира. Именно поэтому он обладает мощной волей, гибким, адаптивным умом, несгибаемой целеустремленностью, ненасыт­ной жаждой действия, а также неутомимостью, эгоизмом, бес­принципностью, агрессивностью, жестокостью и жадностью.

Однако ни чем не сдерживаемая свобода человека Макиа­велли (т.е. западного человека), направленная на реализацию собственной предметной жизнедеятельности, это одновремен­но и несвобода от тех потребностей и желаний, которые навя­зывают ему среда и первичные инстинкты. Кроме того, его сво­бода существует не сама по себе, а в противопоставлении другим свободам и божественной воле, которую можно рассматривать и как совокупность естественно осознанных личностью и свободно принятых ею императивов поведения. Западный человек в зна­чительной мере способен преодолевать внешние препятствия, реализуя свою свободу практической, предметной жизнедея­тельности, но эта свобода является лишь свободой неукосни­тельного исполнения требований среды и животных инстинк­тов, обуславливающих его мотивацию. Именно поэтому Маки­авелли рассматривает человека как исключительно мерзкое существо, неустанно повторяя, что «люди всегда дурны, пока их не принудит к добру необходимость» [7, с. 113], что «учреди­телю республики и создателю ее законов необходимо заведомо считать всех людей злыми и предполагать, что они всегда про­явят злобность своей души, едва лишь им представится к тому удобный случай» [7, с. 130].

Естественно, что и отношения между людьми он рассмат­ривает как процесс реализации интересов каждого через ни чем не ограниченную практическую свободу жизнедеятельности, т. е. через непрекращающееся насилие, ложь, интриги, предатель­ства и всевозможные преступления, где эгоизм одного человека противостоит эгоизму другого. А если кто-то каким-то образом и проявляет положительные человеческие качества, то лишь как элемент расчета, с целью получения практической выгоды. Ес­тественно, что все это находило свое отражение в реальной жиз­ни, яркими проявлениями которой становились люди типа Эццелиноде Романс или Чезаре Борджа.

В связи с этим Э. Фромм высказался следующим образом: «Возрождение было культурой не мелких торговцев или ремес­ленников, а богатых аристократов и бюргеров. <...> Они пользо­вались своей властью и богатством, чтобы выжать из жизни все радости до последней капли; но при этом им приходилось при­менять все средства, от психологических манипуляций до фи­зических пыток, чтобы управлять массами и сдерживать конку­рентов внутри собственного класса. Все человеческие отноше­ния были отравлены этой смертельной борьбой за сохранение власти и богатства. Солидарность с собратьями или, по край­ней мере, с членами своего класса сменилась циничным обособлением; другие люди рассматривались как «объекты» исполь­зования и манипуляций либо безжалостно уничтожались, если это способствовало достижению собственных целей. Индивид был охвачен страстным эгоцентризмом, ненасытной жаждой бо­гатства и власти» [8, с. 49-50].

Идеологема «человека» эпохи Возрождения, наиболее чет­ко сформулированная Н. Макиавелли, стала идейным прооб­разом западного обывателя XX века, а социально-политичес­кая организация итальянских городов-государств была прооб­разом современных западных держав. Как писал Я. Буркхардт: «В них (итальянских городах. — Авт.) современный европейс­кий дух государственности впервые нашел возможность сво­бодно отдаться своим побуждениям; здесь часто проявлялся безграничный эгоизм в самых ужасающих своих чертах...» [5, с. 15].

Фактически тип итальянского торговца XIV—XVстолетий становится духовно-психологической матрицей наиболее актив­ной части представителей западной цивилизации (позднее модер­низированной идеями и практикой протестантизма). И есте­ственно, что жизнь рационального, прагматичного, целеустрем­ленного, волевого, не брезгующего никакими средствами дельца подается позднее как эталон совершенства, как образец подра­жания для западного человека следующих веков.

Давая характеристику европейского предпринимателя вре­мен Возрождения и Реформации, Люсьен Февр подчеркивал, что тот был «человеком стремительных решений, исключитель­ной физической и духовной энергии, несравненной смелости и воли. Он должен был быть таким, иначе его ремесло раздавило бы его. Кроме того, устремленный только к наживе, он должен был добиваться ее любыми средствами, без чрезмерной щепе­тильности; чтобы оставаться честным и почитаться таковым, ему достаточно было соблюдать по отношению к другим купцам, особенно в финансовых обязательствах, основные правила сво­ей профессии...» [9, с. 222]