Эпос «Махабхарата».

Шестнадцатый день постукивает дряхлый движок, толкает по мутной, разморенной солнцем реке неуклюжую баржу. День за днем одно и то же; по левому борту марево над гнилой поймой, пояс тростников и накаленная степь, по правому - слои обрывов, осыпи, то сахарно-белые, то ржавые, поросшие цепким кустарником. Формируя новое ложе, река грызет склоны. Иногда целые пласты, ворча, оседают под воду. Серебристый плеск покачнет баржу, и снова - покой, ленивый ветер, запах гниющих зарослей.

Вирайя сидит на кормовом возвышении; в его руках видавший виды, обмотанный синей изолентою руль. Под ногами архитектора - крашеная грязно-коричневая крыша единственной каюты. Там, за тонкими досками, сидит вконец исхудалый пилот с багровым блестящим ожогом, закрывшим всю левую половину лица. К его голове приросли черные блюда наушников. Еще немного, и Вестник сменит Вирайю у руля, а «Бессмертный» сядет обшаривать эфир... Громоздкая старая рация работает лишь на прием. Вплотную к ее горячему, словно утюг, кожуху, лежит на тощем солдатском матраце больная Аштор. Дана старательно ухаживает за нею, поит кипятком, закрашенным крупицами кофе.

…В последнее время он стал чаще и чаще вспоминать старого друга Эанну. Что-то с ним? Получил ли он пропуск в одно из убежищ Внешнего Круга? А если получил, то устоял ли поспешно выстроенный бункер?

...А может быть, сразила врача гвардейская пуля во время столичных волнений перед потопом или растоптала обезумевшая толпа? Впрочем, очень может быть, что еще раньше за крамольные речи в своем доме попал Эанна в орденский застенок. Оттуда же если и выходят, то лишь после мозговой операции - покорные, бессловесные люди-автоматы, государственные рабы низшего разряда…

Скорее всего, давно нет на свете бедняги врача. Но мысли его живут в памяти Вирайи; живет громкий сочный голос, то насмешливый, то гневный, то подкупающе-убедительный. Сидя за рулем или отдыхая ночью, когда баржа сонно покачивается в очередной бухте, бывший иерофант ведет молчаливую беседу с другом.

- Мог ли ты предполагать, Эанна, что все кончится… так быстро и страшно? Даже ты, при всем своем вольнодумии, был уверен, что Острова Блаженных, Империя, Орден - это навеки, до конца времени... Были великие города, «черные стрелы»; были молочные ванны и утренний шоколад. И вот нет ничего, и нас - тех, богатых, уверенных - тоже нет. Мы - словно пена морская, что тает на берегу под солнцем. И никакая сила не спасет нас…

…Тогда у них еще не было баржи. Завидев на горизонте ясную синюю полосу, решили добраться до реки одним переходом - и совершили его почти целиком, изнемогая в доменном жару пыльной красноземной степи.

Любой раб в каменоломнях Архипелага выглядел чище, чем они теперь: Вирайя в лохмотьях орденской черной куртки и переливчатой рубахи, в изодранных брюках, с чемоданом, для удобства привязанным за спину; пилот, утопивший каску в болоте и повязавший голову шарфом - несуразно смотрелись яркие золотые нашивки на грязном комбинезоне; голоногая Дана, замотанная чехлом с самолетного кресла; Аштор, серая и заострившаяся, похожая на цаплю - без косметики, в огромных пыльных очках...

Пришлось устроить привал из-за Даны, подвернувшей ступню. Они втроем возились, вправляя ногу, под лучами беспощадного Диска, словно решившего покарать отступников... Потом ждали до заката, пока Дана сможет продолжать путь; достигли реки глухою ночью, идя с фонарями по извилистому оврагу. Вода, вязкая и черная, как смола, открылась внезапно. За ней всю степь покрывали костры, словно стая солнечных бабочек билась под сетью. Беглецы по-ночному отчетливо слышали стрельбу горящих стеблей тростника, слышали чуждый стремительный говор - Избранные никогда не вкладывали в слова столько страсти, не смеялись и не ссорились так шумно и открыто, как эти люди вокруг костров. Скупо звякала сбруя, храпели и топтались лошади; перекрывая все звуки, спертым голосом протрубил слон. Из-за реки пахло жареным мясом, навозом и сандаловыми дровами.

Набрав свежей воды, они спрятались в овраге и провели там тревожную ночь. Иногда казалось, что совсем рядом бухает барабан и свирепо-озорные голоса выводят монотонную песнь, полную скрытой угрозы.

На рассвете Вирайя не выдержал и ползком подобрался к воде. Разумеется, Аштор пыталась удержать его, шепотом умоляла не рисковать - но, заняв позицию в ложбине, он почти сразу услышал рядом дыхание подруги. Чуть позже приползли пилот и Дана.

- Покарай меня Единый, если я когда-нибудь видел такую орду! - ерзая на жесткой глине, шипел пилот. - Как ты думаешь, Бессмертный, с кем они собираются воевать?

Впрочем, можно было не шептаться - так скрипели возы, грохотали копыта и орали вожаки выступающего войска. Поэтому Дана сказала громко, с надрывом - она никогда так не говорила раньше. Вирайе почудились истерические нотки:

- Какие же мы страшные, люди! Нам мало даже потопа. Убивать, убивать, убивать…

- Мужчины, - едко откликнулась Аштор.

Соревнуясь со слонами, гнусаво ревели военные трубы. Блестя ручными и ножными браслетами, текла масса бегущих воинов с огромными щитами, с белыми повязками на головах. Кони шлепали по мелководью. Сухие, как кость, малорослые зубастые всадники хохотали и перекликались, словно им предстояла веселая игра. У излучины целый полк помогал буйволам вытаскивать увязшие телеги, остро щелкал бич.

Завороженные размахом и пестротой движения, беглецы чуть ли не до полудня сидели в ложбине у воды - пока не ушел последний обоз, ленивые сизые быки, терзаемые слепнями и неугомонными погонщиками. Вирайя понимал волнение Даны, однако сам испытывал совсем другое чувство. Он был умилен и растроган, словно за рекой бежали и скакали на конях его собственные повзрослевшие дети. Он радовался, глядя на торжественную процессию с главным кумиром армии - медным котлом для мяса; на меленького, полного, усыпанного золотом человека, который отдавал приказания со спины столь же разукрашенного слона, чванливо встряхивая огромными серьгами…

Оставив медленно оседавшую стену пыли, в которой мелькали конники арьергарда, войско ушло по течению. Вирайя предложил сделать привал на двое-трое суток, дать армии откатиться подальше и выступить туда же, к югу, чтобы достигнуть моря до наступления дождей. Пока что он не мечтал о большем, чем какое-нибудь заброшенное здание поста у побережья, скромное поле и рыбачья сеть…

Пока пилот, раскрыв складной нож, занимался рубкой тростника для шалаша - Аштор и Дана самозабвенно плескались в реке, взвизгивали, и бывшая гетера шутливо топила более робкую подругу…

Стоя на краю изрезанного глинистого берега, Вирайя все смотрел, как редеет дымка над степью и черным муравейником шевелится горизонт. Странное, томительное предчувствие мешало ему отвести взгляд от уходившей армии. Нелепой, беспорядочной, шумной - и вместе с тем пронизанной чуждым для Избранных духом веселья и воли.

Дневной жар выбелил чистую высь. Глаза Вирайи резало, но он все же не отводил их от горячего блеклого неба, пытаясь понять: не почудился ли ему легкий моторный рокот в вышине?

Нет, не почудился. Белая царапина, расходящийся след, словно пена за кормой лодки; словно белоснежное перо с тонко отточенным концом поднимается с Юго-Востока над краем степи...

Как во время воздушного боя, - не успев отдать себе отчет, почему он поступает именно так, - Вирайя крикнул, срывая горло: «Все в укрытие!» - и прыгнул сам, чуть не сломав ноги, в глубокую расселину склона.

Теперь горизонт был скрыт от него. Справа, в устье оврага, появилась мокрая Аштор. Она тащила за руку Дану. Вода мешала им бежать. Тогда Вирайя захрипел сорванным голосом:

- Ложись, где стоишь!

Каждое мгновение стало нестерпимо долгим. Аштор буквально швырнула Дану вперед; рыжая с воплем, подняв облако пыли, упала к ногам Вирайи. Сама гетера поскользнулась на мылкой кайме берега. Плеск…

Забыв обо всем, он рванулся помочь... Не успел.

Небо вдруг приобрело цвет расплавленной бронзы; кто-то жестоко ударил по ушам с обеих сторон, так что огненные колеса завертелись перед глазами. Вирайя уткнулся лбом в землю, но тут же поднял лицо, ибо чувствовал, что должен смотреть и запоминать.

Над гребнем склона, в южной стороне неба, творилось что-то омерзительное и невообразимое. Там разбухала, вспучивалась шишковатая, быстро темневшая туча. Сначала она была пламенной, затем быстро сделалась гнойно-ржавою. Клубящиеся отростки поползли к земле. Навстречу им рванулся, громоздясь, косматый столб праха. Прильнул, поддержал тучу, будто шляпку грузного кряжистого гриба...

Налетел первый порыв шквала. Воющая воздушная волна мчалась над рекой, срывая седую водяную пыль. Комья глины барабанили по спине, несколько раз больно ударили в темя. Воздух, упругий и твердый, давил резиновой ладонью, не давая вздохнуть…

Постепенно вихрь выдохся и сменился серым, промозглым ветром Быстро сплывались облака, скрадывая расплющенную громаду гриба. Да и не гриб это уже был, а лепешка гнойного тумана низко над степью, безобразное облако, не смеющее встать в небесный строй. Под ним бесцельно блуждали блики, совсем непохожие на россыпь солнечных костров, чьи темные оспины еще курились в траве…

Они молча встали, отряхнулись. Аштор била крупная дрожь, она никак не могла застегнуть сорочку. Без единого слова вышли на линию прибоя. Огибая бесчисленные мысы, мчался к ним Вестник-пилот. У него обгорел левый рукав – как потом оказалось, вспыхнули сухие тростники. На перепачканном личике пилота с белесыми ресницами изображались восторг и священный ужас. Еле переведя дыхание, упал он на колени и поцеловал руку Вирайи. Дико было слушать здесь, сейчас, горячечное славословие в адрес Меру, всесильного Ордена, всемогущего Диска, карающего дерзких… Вирайя резко выдернул руку и велел Вестнику замолчать.

Расплылись на все небо траурные тучи… По воде, рождая мгновенные пузыри, по изрытому копытами дальнему берегу застучал редкий дождь. Но сумрачные огни все так же бродили степью, временами хищно вспыхивая над новой добычей…

Сделав несколько шагов, Дана со стоном повалилась на песок, стала кататься, царапать лицо ногтями… Мужчины прижали ее к земле; Аштор плескала водой, потом склонила колени, взяла голову Даны на грудь, гладила, щебетала детские глупости.

Запекшиеся губы разомкнулись, темны были омуты немигающих глаз на грязном, заплаканном лице, - больше не жили в них золотые искры.

- Сколько можно? - раздельно проговорила Дана. - До каких пор?..

- До конца мира, уж будь спокойна, - заверила Аштор. - Мужчин не переделаешь.

- Но ведь мир уже разрушен, его нет больше... - удивленно сказала Дана - и внезапно стиснула пальцами виски. - Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!

Последнее слово, зазвенев страшным птичьим криком, покатилось выжженными просторами к небесам.

...В ночь после падения Сестры Смерти они выбрали для ночлега уцелевшую рощицу у самой воды. В сиреневом сумраке теплилось угасающее зарево на противоположном берегу; глазу мерещились какие-то пугающие бродячие силуэты...

Корявая светлокорая роща, пахнувшая прелью, перевитая сочными лианами, казалась волшебным оазисом, устоявшим против разгула стихий - естественных и рукотворных... Массивные бархатные султаны цветов, темно-пурпурные в свете фонарика, на ломких стеблях поднимались из буйного подлеска; стыдливо-порочные желтые лилии намекали сладким запахом на близкое царство смерти.

У корней, вымытых из склона, сиротливо и непринужденно покачивалась, поскрипывала моторная баржа. Вирайя отправился на разведку: он хотел прихватить и пилота, но Аштор заявила, что они с Даной боятся одни в роще. Однако пилоту все же пришлось побывать на барже, - чтобы помочь спихнуть в воду два трупа Избранных, в лохмотьях армейской формы, с изъеденными, как сыр, щеками... Наверное, долго несло течением посудину с какого-нибудь разоренного поста, пока не прибило волной от взрыва к подножию рощи.

Ночь проходила трудно. Возились с Аштор. Ее начало рвать сразу после захода солнца - просто наизнанку выворачивало. К рассвету женщина полностью обессилела от приступов тошноты и только просила чуть слышно: «Убейте меня, все равно мне конец!» Держа ее голову на коленях, Дана часто меняла мокрые тряпицы на пылавшем лбу Аштор. Пилот тоже чувствовал себя скверно: левое ухо, левая сторона шеи и плечо покраснели и саднили, как от сильно ожога. Но, тем не менее, неутомимый и старательный ягненок полностью забыл о себе - утешал Аштор, бегал к реке смачивать новые компрессы.

Наутро пилоту удалось завести движок.

Велико было уныние полей пепла, мимо которых целый день семенило медлительное судно. Стволы деревьев, обугленные до сахарной белизны, скрученные винтом; тление в глубоких расщепах; вздутые туши коней и быков, пришедших утолить последнюю смертную жажду. Полчища разноцветных, органно гудящих мух - из-за них женщины до ночи не вышли из каюты. Дальше от берега, в струящемся мареве, было трудно различить что-либо, кроме сплошной черноты, - зато по кромке прибоя, выбрасывавшего странную кофейную пену, трупы лежали часто и неряшливо, иногда сцепившись целыми гирляндами. Более светлые ступни и ягодицы, облитые водой, блестели, как желтое масло. Пилот у руля вздрагивал каждый раз, когда баржа натыкалась на что-то и словно мешок протаскивали под плоским дном…

На третьи сутки, ночью, Вирайя заметил свет с вершины приречного холма и приказал выключить двигатель.

- Но ведь это же пост, Бессмертный! - шипел сбитый с толку рулевой, когда течение несло бесшумную, темную баржу вдоль гряды, увенчанной светлым, с горящими окнами двухэтажным домом. - А может быть, и штаб сектора! Здесь тебя встретят и поселят, как подобает твоему рангу, и всех нас при тебе!..

- Тихо, - сказал Вирайя. - Это наши враги. Держи руль правее.

И они ушли благополучно, - хотя прожектор время от времени подметал гладь, вызывая нервный писк в заречных тростниках, где миллионными стаями селились птицы-ткачики...

Скоро Аштор стало совсем худо. Она лежала, не поднимаясь и не проявляя интереса к окружающему. День и ночь глаза были прикрыты опухшими веками. Дане еле удавалось накормить ее вязкой кашицей - на барже обнаружили запас манной крупы. Зубы разжимали насильно. Твердая пища причиняла Аштор сильную боль, она стонала и отплевывалась. Десны опухли и кровоточили все сильнее, во рту появились язвы.

На десятый день пришла великая, неожиданная удача.

Наугад обшаривая эфир с помощью громоздкой обшарпанной рации, пилот каждый вечер убеждался, что мир Избранных почти угас. Еще кололи ухо деловитые искровые сигналы, еще можно было разобрать косноязычный, полустертый помехами рапорт командира «черной стрелы», а то и стальной рев сверхмощной радиостанции Меру: «Всем Избранным, независимо от посвящения, предписывается немедленно связаться с диспетчерской Внутреннего Круга на волнах...» Но то была уже агония, тщетные попытки сшить лоскутья расползавшейся культуры... И вот - среди панической сумятицы, межматериковой переклички постов, ставших недоступными друг для друга, как разные планеты, - позывные бились издыхающими бабочками на пустых полях частот, - на фоне передаваемой каким-то совершенным безумцем танцевальной музыки выплыл усталый от бесконечного повторения голос: «Сектор Междуречья, сектор Междуречья... Эанна, сын Камы, врачеватель, вызывает Вирайю, сына Йимы... Сектор Междуречья...»

Стиснув зубы, чтобы не застонать от душевной боли и нетерпения, Вирайя крепко держит руль баржи.

Пенится под винтом синеющая вода, и морские чайки вспарывают безбрежное устье, ни разу не промахиваясь по мелкой рыбе. Становится свежо и солоно на губах...