Глава 25. Несколько месяцев после этого Катерина ходила как во сне

Несколько месяцев после этого Катерина ходила как во сне. Делала обычные дела – все то же, все так же, день за днем – и была целиком погружена в свое горе.

Евгения изо всех сил старалась помочь ей пережить эти тяжелые месяцы, но знала: только время сможет когда‑ нибудь рассеять этот мрак.

Другие девушки в мастерской заметили, что Катерина совсем ушла в себя, и оставили попытки вывести ее из этого странного состояния. Молодая швея почти все время молчала – любые разговоры ей казались пустыми. Только одно осталось прежним – блистательное качество ее работы. Катерина делала ее так же быстро и безупречно, как всегда, и это было единственным, что отвлекало от бесконечного переживания своей потери.

Гургурис по‑ прежнему выделял ее среди других. То она слишком медленно работает. То ей следовало быть пооригинальнее. То ее шитье слишком похоже на машинное.

Все его придирки были абсолютно вздорными и какими‑ то нелепыми, но другие женщины были не прочь послушать, как хозяин критикует работу Катерины. Обычно‑ то критика доставалась им.

Жизнь продолжалась, продолжались для Катерины и регулярные вызовы в кабинет Гургуриса. Как ни велико было иногда искушение, она понимала, что огрызаться нельзя. За такое увольняли немедленно.

– Я постараюсь сделать лучше, кириос Гургурис, – говорила она. Или: – Я посмотрю, как это можно исправить.

Однажды под вечер секретарь Гургуриса снова вызвал Катерину к нему в кабинет. Хозяин сидел за столом, окутанный клубами дыма, но, когда швея вошла, потушил сигарету.

– Садитесь, – сказал он улыбаясь, и его глаза, похожие на ягоды смородины, исчезли в жирных складках.

Одной из девушек на прошлой неделе вручили уведомление об увольнении, и, так как финансовый климат опять был далеко не стабилен, можно было ожидать, что кто‑ то еще потеряет работу.

– Я долго думал, – начал Гургурис.

Катерина приготовилась к тому, что последует за этим. Она не сомневалась, что речь пойдет об увольнении, и уже прикидывала, где искать новую работу.

– Я хочу, чтобы вы стали моей женой.

Рот у Катерины открывался и закрывался несколько раз подряд, но из него не вылетело ни звука – от изумления, которое Гургурис принял за радость.

– Кажется, я уже знаю ответ, – сказал он и ухмыльнулся, показывая желтые зубы.

На миг Катерину парализовало, а потом ей захотелось убежать. Без объяснений, без извинений она поднялась со стула.

– До завтра, дорогая, – произнес хозяин с самодовольной улыбкой. – К тому времени ты уже немного придешь в себя.

Эти слова звучали в ушах у Катерины, когда она, выскочив из кабинета, бежала домой.

Евгения отреагировала неожиданно. Она сама много лет прожила без мужа и считала, что Катерине выпала огромная удача.

– Ты уже не девочка! Нельзя отвергать такое предложение. Если ты сейчас не выйдешь замуж, можешь и в старых девах остаться, – взмолилась она. – А он богатый!

Евгения знала, что будет ужасно скучать по Катерине, но считала, что отказывать такому жениху нельзя. Соотношение мужчин и женщин в Салониках по‑ прежнему было неравным. Вдов и незамужних было много, как никогда, и Евгения чуть ли не из себя выходила при мысли, что Катерина может упустить такую возможность устроить жизнь. Ее дочерям, несмотря на наличие мужей и детей, пришлось вернуться на табачную фабрику, чтобы хоть как‑ то свести концы с концами. Это была тяжелая и неблагодарная работа, а вот если бы им выпало такое же счастье, как Катерине, их жизнь была бы совсем иной.

– Ты же до самой смерти ни в чем нужды знать не будешь! – воскликнула Евгения.

Катерина сидела молча и ждала, когда она успокоится.

– Но я и сейчас ни в чем нужды не знаю, – сказала девушка.

– Ну так если ему откажешь, то останешься без работы, – отрезала Евгения. – Он не обрадуется, если услышит «нет», помяни мое слово.

– Но я его не люблю, – сказала Катерина и, помолчав, прибавила: – Я любила Димитрия. – После этого неожиданного признания она расплакалась. – Ничего не помогает. Я не могу перестать думать о нем. Что же мне делать?

Евгения не знала, что на это ответить, но позже, вечером, они поговорили еще раз.

– Вот раньше часто шли за того, за кого родители скажут, – рассказывала Евгения. – И у нас в деревне тоже такое было, сколько угодно, – одна семья хочет породниться с другой. А может, со временем ты и полюбишь кириоса Гургуриса.

– А если нет?

По мнению Евгении, и это было не так уж страшно. В деревнях было сколько угодно семей, где без любви прекрасно обходились.

Они проговорили так до самой ночи, но и в полночь, ложась в постель, Катерина понимала, что не в состоянии дать ответ своему работодателю.

Прямо с утра девушка храбро постучалась в дверь его кабинета. К этому времени она уже придумала, что сказать.

– Большое вам спасибо за ваше предложение, кириос Гургурис. Я очень польщена, но мне нужно еще немного подумать. Я должна решить, гожусь ли вам в жены. Надеюсь, вы дадите мне еще неделю на размышления.

Она даже чуть не присела в реверансе, прежде чем выйти, и Гургурис улыбнулся, словно очарованный ее короткой речью.

Войдя в цех, Катерина заметила, что женщины перешептываются. Видимо, слухи о том, что хозяин сделал ей предложение, каким‑ то образом уже просочились в мастерскую. Никто ее ни о чем не спрашивал прямо, но девушка понимала по их взглядам, что сплетничают о ней, и чувствовала, что краснеет от смущения.

На следующий день Гургурис предпринял новые шаги, чтобы завоевать сердце Катерины. Каждый вечер она находила в сумочке или в кармане маленький подарок: лоскуток шелка, какую‑ нибудь ленту, один раз даже готовое белье. Часто к подарку прилагалась записка: «К твоему приданому». Как ему казалось, ни одна женщина не могла устоять перед такими приемами соблазнения.

Мягкость шелка, прохлада крепа, пышность лент, думал он, украдкой подбрасывая пакетик Катерине в сумочку или в карман пальто, висевшего в гардеробе. Надо бы использовать эту строчку в новой рекламе.

Вызовы Катерины в кабинет и разносы ее работы тут же прекратились, что было для нее облегчением, но от подарков ее слегка мутило. Время шло, оставалось всего пять дней до того срока, когда она обещала дать ответ. Мнение Евгении она уже знала, оно оказалось не тем, какое она хотела услышать.

На следующий день Катерина должна была передать кирии Комнинос последний траурный наряд. Пришло лето, и подходящее по сезону платье из тонкого хлопка было уже готово.

Открыв дверь, Павлина сразу увидела, что у Катерины что‑ то случилось. А она‑ то надеялась, что девушка понемногу отходит от горя после смерти Димитрия…

– Что с тобой?! – воскликнула она. – У тебя такие тени под глазами! Еще хуже, чем были!

Катерина не спала две ночи подряд, и тени у нее и правда были словно синяки.

– Входи! Входи! – поторопила ее Павлина. – Давай‑ ка выкладывай все.

Сидя за кухонным столом, Катерина рассказала Павлине о предложении.

– И что же мне делать? – спросила она.

– Ну, тут я не советчица, – сказала служанка напрямую. – Я‑ то вышла замуж за того, кого полюбила с первого взгляда. И любила до самой его смерти. А вернее сказать, и после смерти еще люблю.

– Так как же я могу думать о свадьбе, если люблю другого? – вопросила Катерина, и глаза ее наполнились слезами. – Даже если это только память…

– Это другое дело, – возразила Павлина. – Мне было уже за сорок, когда Гиоргос умер. Мы познакомились, когда мне было пятнадцать, а ему двадцать пять. Мне‑ то посчастливилось, а тебе надо о будущем думать.

Она хотела сказать это по‑ доброму, но слова прозвучали резко. О будущем. О будущем без любви.

– И ведь тебе уже скоро тридцать…

– Наверное, я знаю, что нужно сделать, – сказала Катерина после минутного раздумья, – но вопрос в том, смогу ли себя заставить.

Как же нелепо, что ее ситцевый платок весь вымок от горьких, а не от радостных слез. Предложение руки и сердца – считается ведь, что это мечта любой женщины.

Павлина проводила Катерину наверх, к Ольге, и они вместе пошли в гардеробную, чтобы хозяйка примерила платье. Обычно в это время они обсуждали детали украшений, которые сделала Катерина, а еще Ольга всегда спрашивала о Евгении, но сегодня ее вопрос оказался для девушки полной неожиданностью.

– Катерина, можно тебя кое о чем спросить? – сказала она.

Швея подняла голову. Она стояла на коленях на полу, подкалывая подол.

– Конечно.

– Мой муж кое‑ что сказал сегодня утром. Что ты выходишь замуж за кириоса Гургуриса. Это правда?

Катерина обмерла. Это прозвучало так же неожиданно и дико, как и само предложение Гургуриса.

– Я… Я… Это…

– Прости, пожалуйста, – торопливо проговорила Ольга. – Я, должно быть, поспешила с выводами. Просто кириос Комнинос сказал, что Григорис Гургурис женится на своей лучшей швее. Так он слышал, во всяком случае. Вот я и решила, что речь о тебе.

Катерина изо всех сил старалась думать только о работе, которой была занята. Во рту у нее была булавка – вот и предлог, чтобы не отвечать. Девушка уже столько раз хотела признаться Ольге в своих чувствах к ее сыну, но каждый раз казалось, что сейчас не время. А теперь момент и вовсе неподходящий.

Павлина принесла им обеим чай. Катерина всегда подшивала подол на месте, а перед уходом разглаживала платье, и все это занимало у нее час или два.

– Мне так неловко, – сказала Ольга Павлине. – Я услышала, что Григорис Гургурис женится на своей лучшей швее, и решила, что это Катерина! – Непривычный Ольгин смех зазвенел в комнате, как колокольчик.

Павлина с Катериной переглянулись, и девушка разразилась слезами.

Ольга смутилась. Павлина объяснила ей, что Катерина действительно получила предложение, но еще не приняла его.

– А собираешься? – прямо спросила Ольга. – Кажется, это тебя не особенно радует, милая.

– Я его не люблю, – сказала Катерина.

– А я ей говорю: пускай даже пока не любит, а как поженятся, может, все станет по‑ другому. Мало ли людей сначала сомневаются перед свадьбой.

– Может быть, она и права, – сказала Ольга, ласково глядя на Катерину.

Катерина знала, что Ольга не любит своего мужа. Пожалуй, ее брак был противоположностью Павлининому. Катерина думала: может быть, она и любила Константиноса Комниноса сначала, а потом разлюбила. Может быть, третьего, идеального варианта (полюбить сразу же и на всю жизнь) вовсе не бывает. Как ей сказать Ольге, что она все еще любит умершего? И что этот умерший – ее сын?

– Но что же мне, по‑ вашему, делать? – в отчаянии взмолилась Катерина; пусть Ольгино слово станет решающим.

– Можно подождать, когда придет любовь, – грустно ответила Ольга, – но ведь может случиться и так, что она не придет никогда.

Мнения трех женщин, которые желали ей добра, как никто другой, подтолкнули ее навстречу неизбежному.

Через месяц состоялась скромная свадьба. Оказалось, что у Григориса Гургуриса нет родственников, не считая единственного племянника, и других гостей тоже было немного: Евгения, София, Мария, Павлина, две девушки из отделочного цеха, управляющий из Верии и Константинос Комнинос. Катерина написала и матери, пригласила ее на свадьбу. Зения прислала поздравление, но ответила, что больна и приехать не сможет.

Все восхищались простым отрезным платьем невесты, но сама она знала, что вложила в него меньше любви и труда, чем в любое из сотен других, сшитых ею. Современная мода на прямые силуэты помогла скрыть недостаточную пышность фигуры, и в венке из свежих розовых бутонов на темных, коротко остриженных волосах Катерина могла бы сойти за пятнадцатилетнюю.

После церемонии состоялся обед в отдельном зале отеля «Эрмес‑ Палас». Жених и кириос Комнинос были там как дома, а остальные гости чувствовали себя не в своей тарелке. Дом Комниноса был самым роскошным местом из всех, в каких Катерина когда‑ либо бывала, но этот отель побил все рекорды по количеству мрамора, позолоты и лепнины. Все тут было чрезмерно – от множества серебряных ножей и вилок на столе до букетов, таких огромных, что из‑ за них Катерине было почти не видно гостей. Ветки жасмина и глицинии не помещались в огромной вазе в центре стола, которой хватило бы на весь задний двор ее дома.

Напротив каждого гостя был целый строй бокалов, стоявших в ряд, как трубы органа, и почти все полны до краев. Катерина только пригубила из каждого, но все равно ей ударило в голову, и, попрощавшись с гостями, она поднялась по широкой лестнице не слишком твердой походкой. Эту ночь им с ее новоиспеченным мужем предстояло провести здесь.

После первого поцелуя в брачную ночь она едва не упала в обморок от омерзения. Изо рта у Григориса крепко пахло застоялым табаком, а почувствовав на губах горько‑ кислый вкус его прокуренного языка она, никогда не курившая, почувствовала, что ее вот‑ вот вырвет. После поцелуя предстояло выдержать еще одно испытание. Катерина как‑ то уже видела ноги Гургуриса, когда он вызывал ее к себе в кабинет, чтобы подшить ему новые брюки, и теперь волосатость его тела ее не удивила, но его необъятная толщина без одежды выглядела настолько отвратительно, что она и вообразить себе не могла.

Он расстегнул рубашку, и его жировые складки вывалились наружу. Стекли к бедрам и повисли, колыхаясь, словно какое‑ то живое существо. Весь его огромный живот был изборожден варикозными венами, будто реками, и Катерина увидела, что его свисающая грудь вдвое больше ее собственной.

Катерина тем временем тоже разделась и почувствовала, что новоиспеченный муж внимательно разглядывает ее. Он коснулся ее шрама и тут же отдернул руку с явным отвращением. Она привыкла носить одежду с длинным рукавом зимой и летом, и теперь ее изуродованная рука оказалась для Гургуриса полной неожиданностью.

Алкоголь несколько притупил ее страх перед тем, что должно было произойти дальше, и все равно она подумала, что сейчас задохнется, когда его огромная туша взгромоздилась на нее сверху. Он быстро достиг желаемого, и вскоре, без дальнейших разговоров, они уже оказались в разных концах огромной кровати. Катерина полежала немного, разглядывая непривычной формы лампы и мебель, а затем провалилась в глубокий сон. Кровать с пологом, с гладкими льняными простынями и пухлыми перьевыми подушками оказалась исключительно удобной.

На следующий день Катерина уже по‑ настоящему вошла в новую жизнь. Она еще раньше собрала все свои вещи на улице Ирини, и теперь за ними послали фургон, чтобы отвезти в дом Гургуриса в западной части города. Это был новый и довольно безликий дом на улице Сократус, купленный два года назад, в то самое время, когда Гургурис прибрал к рукам мастерскую Морено. Дом располагался фасадом на север, в нем были маленькие окна и тяжелые портьеры, но не это было главной причиной полумрака, стоявшего в комнатах почти весь день. Катерина обнаружила, что ее муж маниакально бережет мебель от света.

– Так куда полезнее для обивки, – хвалился он. – Пусть солнце в окна зря не жжет – Гургурис мебель бережет! – Это была одна из его бесконечных поговорок, к которым Катерине предстояло привыкнуть.

Уже потом она заметила, что больше всего на свете он обожает такие вот бойкие стишки. Если ему случалось сложить две строчки в рифму, он повторял их без конца, обычно с радостной улыбкой, ожидая похвал. Раз в неделю он публиковал рекламные объявления на первой полосе газет и почти все вечера проводил, сочиняя к ним тексты.

«Вас ждет успех! В наших платьях затмите всех!»

В первый же день Катерина поняла: Гургурис хочет, чтобы она сидела дома.

– Думаю, для начала тебе нужно несколько дней, чтобы здесь освоиться, – сказал он. – А там подумаем, стоит ли возвращаться на работу в мастерскую. Скажем, на полдня?

Ей никогда не приходило в голову, что придется бросить работу. Она растерялась. Правда, в мастерской стали относиться к ней совсем иначе, как только узнали, что она выходит замуж за Гургуриса, и все же ее неудержимо тянуло обратно в отделочный цех, на свое рабочее место.

Утром Катерина приступила к изучению новой обстановки. На первом этаже было две больших комнаты, не считая кухни и столовой. Одна служила гостиной, вторая – кабинетом. Последний почти целиком занимали письменный стол и книжный шкаф, где стояли в алфавитном порядке труды древних философов. Катерина осторожно сняла с полки один из томов и, открыв, по тому, как туго сгибался переплет, поняла, что его никто никогда не читал. Одна книга стояла отдельно, и название на ее обложке было, как догадалась Катерина, немецкое: «Also Sprach Zarathustra» [7].

Она не удержалась и раскрыла ее. Ей было известно, что муж немного знает немецкий, но вряд ли настолько, чтобы свободно читать. На титульном листе стояло посвящение: «Fü r Grigoris Gourgouris. Vielen Dank, Hans Schmidt. 14/6/43» [8].

Катерина захлопнула книгу. Она уже поняла достаточно: Гургурис был в дружбе с каким‑ то немцем. Она с отвращением поставила том обратно на полку, решив поскорее забыть о том, что видела.

Во всех комнатах был одинаковый темно‑ бежевый линолеум на полу, на стенах кремовые обои с тиснением, а двери, плинтусы, рейки, на которых висели картины, оконные рамы и ставни (всегда закрытые) были выкрашены в стандартный, практичный коричневый цвет.

На полу было несколько ковров и один‑ два пейзажа на стенах в каждой комнате. Мебель в основном новая, некоторые кресла и диваны выглядели так, будто на них никто никогда не сидел. На длинном обеденном столе, вокруг которого стояло восемь стульев, а в центре – канделябр, не было ни одной царапинки, застекленный буфет в том же стиле был совершенно пуст. На буфете стояла огромная хрустальная ваза без цветов.

Катерина начала распаковывать свои немногочисленные пожитки. Икону, которую подарила ей на свадьбу Евгения, поставила на пустую полку в гостиной. В этом безликом доме она казалась одинокой и какой‑ то неуместной. Фотографию Евгении Катерина решила не ставить на буфет. Пусть лежит вместе с заветной фотографией Димитрия в коробке, спрятанной в шкафу под одеждой.

Кухня оказалась хорошо оборудованной, с современной плитой, а заглянув в шкафчики, Катерина увидела целые ряды вставленных друг в друга алюминиевых кастрюль и сковородок. Совсем не то, что на улице Ирини.

Идеально подогнанные ставни не только задерживали свет, но вдобавок еще не пропускали воздух, и во всех этих мрачных комнатах стоял один и тот же удушливый запах пыли и плесени.

Катерине хотелось распахнуть все окна и двери, поставить во все вазы свежие цветы, но она полагала, что мужу этот дом нравится таким, как есть, а значит таким он и должен оставаться.

Дом был просторный, и это могло бы показаться роскошью, но Катерина считала, что места тут слишком уж много для двоих. Все это нагромождение разноцветных ковров, одеял и вышитых подушек было так не похоже на ее прежнее обиталище, что возникало чувство, будто она попала в другой мир.

Наверху, в спальне, стоял огромный пустой шкаф, и Катерина повесила туда несколько платьев. Для женщины ее профессии одежды у нее было немного, и муж уже выразил желание, чтобы ближайшие месяцы она посвятила шитью новых нарядов для себя.

– Моя малышка должна выглядеть красоткой! – сказал он утром, похлопывая ее пониже спины. – Так что берись за дело, сшей себе что‑ нибудь. У тебя же есть швейная машинка?

Зингер, подаренный Константиносом Комниносом несколько лет назад, еще вчера привезли с улицы Ирини, и теперь он стоял на полу в столовой.

Вечером Гургурис принес домой несколько отрезов материи: бледно‑ розовой в клетку, желтой с красными розочками, мятно‑ зеленой в полоску. Все они были не в ее вкусе, но она решила, что теперь это входит в требования ее новой «работы»: одеваться так, как хочет муж.

Домработнице, очевидно, было сказано, что кухарка в доме больше не требуется. Она по‑ прежнему приходила раз в день – подмести полы и отполировать и без того сверкающую мебель, – но готовку Гургурис желал препоручить жене. С трепетом Катерина раскрыла поваренную книгу – свадебный подарок Евгении. Раньше она готовила только по устным рецептам, приспосабливая их к своему вкусу, подбирая нужное количество трав и специй, и следовать печатным инструкциям было непривычно.

Каждый день молодая супруга отправлялась гулять, часто заходила к Евгении, которая еще с конца войны работала дома. Изредка и Евгения бывала на улице Сократус, хотя как‑ то раз неосторожно проговорилась, что в этом огромном мрачном доме ей делается жутковато.

– Мне тоже, – вздохнула Катерина, – а мне здесь жить…

Они сидели на кухне за эмалированным столом, на одном конце которого уже были сложены продукты для ужина.

– Но он, по крайней мере, красивый и просторный, – поспешно добавила Евгения.

Катерина начала мыть чашки. Муж любил каждый вечер съедать ужин из трех блюд, и пора было приниматься за готовку.

– Как семейная жизнь? – шутливо спросила Евгения.

– Я справляюсь.

Ответ был, пожалуй, слишком поспешным, зато правдивым. Она справлялась с этой новой жизнью, как с необходимой работой. Каждый день ей нужно было выполнять определенные обязанности, чтобы соответствовать роли жены, кухарки и экономки.

Гургурис решил, что она должна сидеть дома. Если попадется какая‑ то особо важная или сложная работа, он принесет домой, и пусть себе шьет, а в мастерской ей делать нечего.

Месяцы проходили спокойно. Катерина взялась за шитье одеял для спален и стала понемногу добавлять дому те чисто женские черточки, которых ему, как ей казалось, не хватало. Она научилась отключаться от мыслей о прошлом и о будущем, и шитье, как всегда, помогало в этом. Каждый стежок делался в настоящем, здесь и сейчас – иначе было нельзя. В прошлом остался Димитрий, а в будущем ее ждал только ежедневный страх перед возвращением мужа.

Дел Катерине хватало – нужно было ходить на рынок Модиано, готовить, шить и иногда навещать Евгению, – а вскоре ей пришлось взять на себя еще одну обязанность. Через полгода, недовольная тем, что ей пришлось уступить роль кухарки, домработница объявила, что уходит.

– Завтра помещу объявление в газете, – сказал Гургурис, на каждом «т», «б» и «п» обдавая Катерину брызгами супа, который она приготовила на этот раз. Это был суп из лобстера, и красновато‑ коричневые пятна сразу проступили на бледно‑ розовом платье.

Катерина кивнула. При таком огромном количестве безработных вряд ли придется долго ждать, пока кто‑ нибудь откликнется, хотя многие женщины готовы были скорее просить милостыню, чем убирать чужие дома.

На следующий день, обходя дом с тряпкой в руках, Катерина обнаружила, что все эти месяцы уборщица делала свою работу спустя рукава. Все, что на виду, блестело, а вот под шкафы и за спинки мебели она никогда не заглядывала. Катерина с удовольствием распахнула ставни и стала наводить чистоту. Это была довольно приятная работа, и дом показался уже не таким мрачным, когда в окна хлынул свет.

Она начала с прихожей и гостиной, а затем настала очередь кабинета Гургуриса. Там было несколько десятков книг, но корешки у всех необмятые. Все они стояли здесь просто для видимости.

Никакого толку от них, подумала она, обметая книги, только пыль собирают.

Том Ницше трогать не стала.

Она переложила со стола какие‑ то бумаги, чтобы отполировать его до блеска, а затем занялась потускневшими латунными ручками на выдвижных ящиках. Один из ящиков был приоткрыт, и кое‑ что в нем привлекло ее внимание. Там лежала какая‑ то папка, и на обложке большими аккуратными буквами стояло два имени: «Морено – Гургурис».

Увидев свою новую фамилию рядом с фамилией давних друзей, Катерина вздрогнула. Она часто думала о Морено, и каждый раз, когда бывала у Евгении, о них вспоминали с печалью и гневом. Они так и не узнали, что случилось с Элиасом, не слышали даже, добрался ли он до Палестины.

Катерина на секунду почувствовала себя виноватой: нехорошо рыться в бумагах мужа, но все же открыла ящик и вынула папку. С минуту посидела за столом, глядя на нее. Еще не поздно было вернуть ее на место, но демон любопытства уже овладел молодой супругой, и, еще секунду поколебавшись, она раскрыла ее.

Сверху лежал лист бумаги с какими‑ то цифрами, похожий на приходный счет, потом документ с печатями муниципалитета Салоников, а дальше, на плотной пергаментной бумаге «Свидетельство о праве собственности» на мастерскую на улице Филиппу. Насколько она поняла, предприятие обошлось ее мужу в очень небольшую сумму, в несколько раз меньше той, за которую можно было купить хотя бы дом на улице Ирини, и выплатил он ее сразу же, единовременно. Фактически предприятие досталось ему даром.

Дальше шла переписка, предшествующая продаже, и Катерина стала жадно читать письма, не веря своим глазам.

Она сразу же узнала подпись под первым письмом. Это было то же имя, что и на книге Ницше. За годы оккупации, когда офицеры были частыми гостями в мастерской, она запомнила несколько немецких слов. Среди них были «guten Tag», «bitte» и «danke schö n». Вот эти слова она и увидела в конце письма: «Danke schö n» – «спасибо».

Следом шло несколько писем от мужа в Службу по утилизации еврейской собственности и ответов на них. Катерина разложила их в хронологическом порядке и начала читать. Руки у нее неудержимо дрожали.

Первое письмо от Гургуриса было датировано 21 февраля 1943 года и отправлено из Ларисы. Катерина подсчитала, что это было еще до того, как Морено уехали из Салоников. В письме муж излагал просьбу передать ему «прибыльный и процветающий бизнес „Морено и сыновья“». Писал, что его предприятия в Верии и Ларисе уже хорошо зарекомендовали себя, и теперь он хочет расширить бизнес в Салониках. В ответ на это его просили представить доказательства лояльности правительству. За этим следовало еще несколько писем, и, читая их, Катерина почувствовала поднимающуюся тошноту. Там упоминалось о нескольких денежных пожертвованиях на правительственные нужды, а в последнем, написанном в июле 1943 года, был список имен. Она сама не заметила, как стала читать вслух.

Матеос Керопулос, партизан;

Гианнис Алахузос, партизан;

Анастасиос Макракис, партизан;

Габриэль Перес, скрывается под чужим именем;

Даниэль Перес, скрывается под чужим именем;

Иаков Шустель, скрывается в христианской семье под чужим именем;

Соломон Мизрахи, скрывается в христианской семье под чужим именем.

Было очевидно, что по наводке Гургуриса всех этих людей арестовали. Еще первые трое, возможно, просто попали в тюрьму, но остальные – Катерина точно знала – были отправлены в Польшу или даже убиты прямо на месте.

Теперь ей все ясно. Благодарность немецких офицеров ее муж заслужил предательством и коллаборационизмом.

Она закрыла папку и с полчаса, если не больше, сидела за столом, уронив голову на руки, парализованная ужасом и нерешительностью. Нельзя показывать виду, что она открыла секрет мужа, но как же теперь жить с этим знанием? Как дальше жить с этим человеком?

Положив папку обратно в ящик, женщина встала и вышла из комнаты. Чудовищная ошибка, которую она совершила, лежала на душе тяжким грузом. Никто ее силой не гнал замуж за Григориса Гургуриса, и теперь она должна расплачиваться за собственную глупость. Никто тут не виноват, кроме нее самой.

Катерина вышла на кухню, закрыла все окна и ставни и включила тусклую настольную лампу. Машинально начала готовить ужин, но слезы гнева и отчаяния градом катились по лицу, и она почти не видела, что делает.

Тук‑ тук‑ тук‑ тук…

Нож раз за разом опускался на разделочную доску.

Тук‑ тук‑ тук‑ тук…

Сквозь туман слез она видела лишь металлический блеск ножа. На долю секунды ей представилось, как она вонзает острое лезвие в грудь. Это казалось мгновенным избавлением от переполнявшей ее ненависти к себе. Никогда еще Катерина не чувствовала такого странного желания наказать себя. Это длилось всего несколько секунд, но ее поразило, что она чуть было не поддалась искушению. Ну нет, сказала она себе, изволь отвечать за свои поступки.

Она продолжала нарезать овощи кубиками, но, как и следовало ожидать, злость, рассеянность и острый нож в руках оказались опасным сочетанием. Конечно же, она порезала палец.

Катерина бросила нож и крепко сжала руку, надеясь остановить обильное кровотечение. Она и не думала, что в пальце столько крови. Чисто‑ белая горка нарезанного лука покрылась багровыми пятнами.

От боли и неожиданности у нее вырвались неудержимые рыдания, и она не услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Когда Гургурис вошел, она безуспешно пыталась перевязать палец каким‑ то лоскутком.

– Ох, милая моя. Что случилось? – спросил он, подходя, и раскинул руки, чтобы обнять ее.

Катерина вывернулась. Его огромная туша вызывала у нее теперь еще большее отвращение. Слезы высохли. Меньше всего ей хотелось ронять свое достоинство перед этим человеком.

– Порезалась, – сказала она, пряча пораненный палец. – Вот и все. Ничего страшного.

– Ну что ж, как вижу, ужин ты готовить теперь не можешь, – сказал он с легким оттенком брезгливости, видя, что кровь уже просочилась сквозь ткань. – Не возражаешь, если я схожу куда‑ нибудь поесть? Григорис умирает от голода.

С этими словами он потер живот. Это была одна из множества его досадных привычек – говорить о себе в третьем лице. Этакий гигантский ребенок‑ шалун, но под этой маской, как знала теперь Катерина, скрывалось нечто совсем иное.

– Не возражаю, – сказала она. – Мне что‑ то нехорошо. Я, пожалуй, пойду наверх.

Она не могла даже смотреть на Гургуриса и обрадовалась, когда он снова ушел. Без него у нее будет время подумать.

Когда он вернулся поздно ночью, Катерина лежала неподвижно и притворялась спящей, пока не услышала храп. Полный желудок жирной пищи и бренди – достаточная гарантия, что он не проснется до утра.

Ужасное открытие этого дня снова и снова крутилось у нее в голове вместе с мыслью о том, что же ей теперь делать. Знают ли в мастерской, что это его «приобретение» – награда за сотрудничество с нацистами? Кому об этом рассказать и стоит ли вообще выдавать свою посвященность? Катерина вспомнила, что некоторых коллаборационистов уже судили и почти сразу же помиловали или вынесли крайне мягкие приговоры. Принадлежность к коммунистам до сих пор считалась гораздо более серьезным преступлением, чем коллаборационизм.

Наутро она лежала с закрытыми глазами, пока Гургурис не ушел, а затем быстро оделась и отправилась на улицу Ирини. Был один человек, с которым она должна была разделить это страшное бремя.

Евгения выслушала ее в смятении.

– Прости меня. Прости меня, прости, – повторяла она снова и снова, качая головой, охваченная жалостью к Катерине. – Если бы я знала, я бы не дала тебе выйти за него замуж.

– Ты не виновата, – возражала Катерина. – Никто не виноват, кроме меня. Я приняла решение, и мне с ним жить.

– Должен же быть какой‑ то выход. Ты можешь уйти и пожить пока у меня.

– Он меня разыщет. И тогда придется объясняться. Не надо было мне открывать этот ящик.

– Сделанного не воротишь, – сказала Евгения.

– Знаю…

– Ты увидела то, чего видеть не хотела, – продолжала Евгения. – Но ведь это правда. Так, может, и к лучшему, что ты знаешь?

– Он мне и раньше‑ то был омерзителен. А теперь… – Катерина сидела, уперев локти в стол, уронив голову на руки, и плакала. Правая рука все еще была кое‑ как забинтована. – Теперь я знаю, что он убийца.

– Постарайся не думать об этом. Мало ли в городе коллаборационистов.

– Но этот‑ то – мой муж!

– Знаешь, пожалуй, не стоит ничего решать сгоряча, – посоветовала Евгения. – Если только не собираешься от него уходить, а ты ведь не собираешься.

Катерина теперь точно знала одно: все, кто говорил, что она еще может полюбить Гургуриса, были не правы. Не любовь, а ненависть родилась в ней.

– Дай‑ ка взгляну на твой палец. Давай‑ давай, снимай бинт.

Ранка была еще болезненной и кровоточила. Катерина вздрагивала, когда Евгения промывала ее.

– Может, все‑ таки показаться врачу? – спросила Евгения.

– Нет, ничего, заживет. А как только заживет, я скажу Гургурису, что хочу вернуться в мастерскую. Хотя бы на пару часов, после обеда. Я с ума сойду, если буду целыми днями сидеть в этом доме. Взаперти, со всеми этими мыслями…

Катерина ушла с улицы Ирини, полная решимости вечером поговорить с мужем о возвращении на работу.

– Ну что ж, можешь ходить на пару часов в день, если дом запускать не будешь, – неохотно сказал тот. – Это твоя главная задача – и еще ухаживать за кириосом Гургурисом.

– Да, – ответила она.

– На место домработницы много претенденток, так что одной заботой скоро будет меньше.

– Хорошо, – сказала Катерина.

Она старалась отвечать этому негодяю как можно короче, а когда тот спросил, что с ней, сказала, что рука еще побаливает.

– Ах да, – сказал Гургурис. – Ты уж лучше не ходи в мастерскую, пока не заживет. Сейчас не то время, чтобы вводить в моду красные свадебные платья.

Он осклабился, довольный своей остротой, и, кажется, не заметил, что она не улыбнулась в ответ.