Глава 26. За много километров от Салоников, в горах близ Янины, Димитрий теперь руководил медицинской службой

За много километров от Салоников, в горах близ Янины, Димитрий теперь руководил медицинской службой, и работы там всегда было по горло. Он слышал, что Демократическая армия обстреливает Салоники, и, как ни тосковал по ним, радовался, что он сейчас далеко. Ему тяжело было бы стрелять по родному городу, где живут люди, которых он любит больше всего на свете.

Сам же город, несмотря на обстрелы, жил обычной жизнью, и швейная мастерская работала, как всегда. Катерина стала выходить в утренние смены, и женщины в отделочном цеху, кажется, обрадовались, что она вернулась. Несколько дней она раздумывала над тем, знает ли кто‑ нибудь из них, при каких обстоятельствах Гургурис приобрел эту мастерскую, но спрашивать не стала.

Каждый день она начинала работу ровно в восемь, а уходила в двенадцать, чтобы успеть приготовить ужин. Любовь Гургуриса к еде граничила с одержимостью, и готовку он считал главной обязанностью жены.

Через несколько недель после возвращения Катерины на работу ее попросили зайти к кирии Комнинос. Ольга все еще ходила в черном, но немного поправилась с тех пор, как Катерина видела ее в последний раз, и теперь ей нужны были новые платья.

Они не виделись с момента Катерининого замужества, и у Ольги накопилось множество вопросов.

– Павлина говорила, у тебя было чудное платье. Понравилась тебе твоя свадьба?

Катерина старалась не вспоминать о свадебной церемонии и о том, как поклялась перед Богом принадлежать Гургурису до конца жизни.

– Красиво было, – безучастно сказала она.

– Расскажи же мне про свой дом. Павлина говорит, это вилла на улице Сократус. А готовить ты научилась?

– Научилась. Кухня там со всеми современными удобствами, даже новая электрическая плита есть.

– Но все‑ таки, не сама же она готовит? Тебе, наверное, все равно приходится делать всю основную работу.

– Да, приходится. А кириос Гургурис очень любит поесть.

– Могу себе представить, – сказала Ольга и улыбнулась Катерине, но заметила, что на ее лице не промелькнуло ни тени ответной улыбки.

Вечером Ольга рассказала о своих наблюдениях Павлине.

– Не такой я ожидала увидеть молодую жену, – заметила она.

– Да, правда. Она какая‑ то хмурая, – согласилась служанка. – Но она ведь и с самого начала к нему особой любовью не пылала.

– Да, но я‑ то надеялась, со временем она как‑ то привыкнет к кириосу Гургурису, – возразила Ольга.

– Ну, еще не так много времени прошло, – сказала Павлина.

– Мне показалось, она как будто не совсем здорова, – нерешительно сказала Ольга.

– То есть ребенка ждет? Быстро же она!

– Такое ведь может быть, правда?

– Может, но, думаю, мне‑ то уж она бы рассказала! – воскликнула Павлина слегка ревниво.

– Что ж, я ее просила зайти еще на будущей неделе – будем надеяться, к тому времени ей станет лучше.

Когда Катерина пришла снова, Павлина заметила, что вид у нее еще более поникший, чем в прошлый раз. Старая служанка пыталась найти очевидные признаки беременности, но их не было. Просто пропал какой‑ то огонек. Павлина ясно помнила, как увидела Катерину впервые. Это был тот день, когда Евгения с детьми пришли на улицу Ирини, и даже тогда эта пятилетняя девчушка с открытым простодушным лицом словно светилась изнутри. Все мучились страхами и подозрениями, а девчушка в светлом платьице с оборками так и сияла. А теперь, через годы, этот свет погас. Девочка, которая, казалось, и ходить‑ то умела только вприпрыжку, превратилась в женщину, еле волочащую ноги. Не было больше ни блеска в глазах, ни ясной улыбки – из нее словно вытянули все жизненные силы.

Была середина августа, самый жаркий день за все лето. В спокойном серебристом море отражалось бесцветное, затянутое дымкой небо. Впустив Катерину в дом, Павлина налила ей на кухне прохладительного.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Что‑ то ты какая‑ то молчаливая.

– Все хорошо, Павлина. Просто очень уж душно сегодня.

– И больше ничего, правда? Я уж думала, с тобой что‑ то случилось. У кириоса Гургуриса все в порядке?

– Да, – неловко ответила Катерина. Она не хотела нарушать данное себе обещание: терпеть и не жаловаться. – Все хорошо.

Молодая женщина встала, ей хотелось поскорее сбежать от расспросов Павлины.

– Можно, я пойду к кирии Комнинос?

Она пошла наверх с двумя платьями в руках и увидела, что Ольга стоит на верхней площадке.

– Здравствуйте, кирия Комнинос, – сказала Катерина, стараясь изобразить веселость.

– Доброе утро. Пойдем в гардеробную?

Катерина пошла за ней и вскоре уже намечала булавками швы и замеряла длину рукавов и подола. Обычно они непринужденно болтали во время этих примерок, но, видя, как нахмурены у Катерины брови, Ольга не решалась начать разговор.

Ей не хотелось совать нос в чужие личные дела, однако без слов ясно было: что‑ то не так, Катерина несчастлива. Инстинкт подсказывал Ольге, что это как‑ то связано с Григорисом Гургурисом. Этот надменный, самоуверенный человек, который не раз сидел за ее обеденным столом и хохотал над своими же глупейшими шутками, наверняка повинен в том, что грусть заволокла Катеринино лицо, словно облако. Ольга знала, что такое несчастливый брак, и ей было знакомо это выражение молчаливого отчаяния. Втайне она чувствовала, что у нее много общего с этой молодой женщиной. Обе совершили одну и ту же ошибку, и для обеих она обернулась пожизненным приговором.

Катерина подняла глаза от своей работы и заметила на тумбочке фотографию Димитрия в рамке. В точности такая же, как та, что Павлина дала ей, – единственная его фотография во всем доме на улице Ники.

Ольга заметила, куда смотрит Катерина.

– Он был очень красивый, правда?

– Да, – нерешительно ответила Катерина. – Очень. И храбрый.

В глазах у нее блестели слезы. Сейчас она смотрит на лицо человека, который отважно сражался против немцев, а ночью будет спать в одной постели с тем, кто охотно жил бы при немцах и дальше. С коллаборационистом. Ее душил стыд.

В следующие недели Катерина еще несколько раз приходила к Комниносам. Павлина каждый раз пыталась добиться от нее, отчего она так несчастна, но модистра отмалчивалась.

Прошло уже больше двух лет со дня гибели Димитрия, и Ольга перестала носить траур. Однажды Катерина была у нее и разглаживала новую юбку, светло‑ голубую в горошек.

– Правда, приятно надеть что‑ нибудь цветное? – спросила Катерина.

– Не знаю даже, – ответила Ольга. – Непривычно как‑ то.

Тут в дверях спальни возникла Павлина, вся красная. Она бежала по лестнице бегом и теперь задыхалась от быстрого подъема и от избытка чувств.

– Кирия Комнинос… Мне нужно вам что‑ то сказать. Кое‑ что случилось.

– Павлина! Что такое? В чем дело?

– Ничего страшного. Но это невероятно. Просто невероятно.

– Павлина, да говори же! – В голосе хозяйки звучало нарастающее недовольство.

Катерина застыла, слегка смущенная, с юбкой в руках. Служанка стояла в дверях, так что незаметно выйти было нельзя.

– Не знаю, как вам и сказать… н‑ но это…

– Павлина, в чем дело?! – Ольга начала уже выходить из себя.

Служанка и в самом деле вела себя чрезвычайно странно, а теперь залилась неудержимыми слезами. Трудно было понять, от радости или от горя.

– Я знаю, что он умер. Но…

Катерина увидела, что за спиной Павлины стоит кто‑ то еще. Какой‑ то мужчина.

Ольга лишилась чувств. Катерина первой выговорила это имя.

– Димитрий? – произнесла она, чувствуя, как слезы текут по лицу.

– Да, это я.

Когда мать пришла в себя, сын сидел рядом с ней на кровати.

– Прости, что я так неожиданно, – сказал он. – Хотел сначала написать, но решил, что это слишком опасно. Вот и пришел так…

Мать и сын долго не разжимали объятий. Потом Димитрий повернулся к Катерине, поднес ее руки к губам и поцеловал.

– Моя Катерина, – сказал он.

– Ну и напугал же ты нас, – откликнулась она. – Но я так рада тебя видеть.

Павлина пошла вниз, чтобы принести Ольге воды, и вернулась с четырьмя стаканами.

Кирия Комнинос полулежала, откинувшись на подушки, а остальные расселись вокруг кровати на низеньких стульях с мягкой обивкой.

– Но мы же получили письмо… от коммунистического руководства, – сказала Ольга. – Как они могли так ошибиться?

– Может, это и не они, мама, – осторожно произнес Димитрий. После секундного молчания он спросил, когда придет отец.

– Он в отъезде. Собирается покупать шелковую фабрику в Турции, – ответила Ольга.

Несколько часов Димитрий рассказывал матери о последних событиях – так, как он их видел. Как ни хрупко было ее здоровье, он не мог скрывать от нее правду.

Он рассказал, где был с тех пор, как сформировалась Демократическая армия, и том, о чем не упоминали газеты в репортажах о все не стихающей гражданской войне. Многое он все же опускал, однако признался, что видел достаточно ненужной жестокости и что ему часто приходилось лечить жертв с обеих сторон. Когда речь шла о больных или умирающих, он старался не делать различия. Боль есть боль, от нее все страдают одинаково.

– Не знаю, что будет дальше, – говорил он. – Сейчас‑ то для нас дела складываются неплохо. Я стараюсь делать все, что в моих силах. Люди гибнут, это отвратительно и бессмысленно – но я не могу сейчас все бросить. Я все‑ таки считаю, что правые должны уступить часть власти левым.

– А что там с этими детьми? – спросила Павлина. – Мы читали, будто бы их отобрали у родителей и отправили в коммунистические страны. Это правда?

– В основном пропаганда, но частично правда, – ответил Димитрий. – Однако это делалось, чтобы спасти детям жизнь, а не навязать им какие‑ то взгляды.

– Твой отец был уверен, что ты коммунист, – сказала Ольга. – А для него коммунисты – это самое страшное зло, которое пытается захватить страну.

– Там много убежденных коммунистов, мама, но я к ним не принадлежу, – мягко сказал Димитрий. – И я не собираюсь уезжать ни в какую коммунистическую страну. Греция – моя родина, я за нее сражался все это время.

День клонился к вечеру, а они вчетвером так и сидели в спальне. Павлина исчезала и появлялась с полными тарелками еды, и всем казалось совершенно естественным, что Катерина тоже здесь, с ними. Ольга невольно заметила, что к модистре вернулась забытая улыбка. Когда она смотрела на Димитрия, ее глаза сияли.

Боя часов было не слышно за разговором, но вот Павлина опять пошла вниз и оставила дверь открытой. Катерина сосчитала удары.

– Мне надо идти, – охнула она.

– Зачем же так сразу? – спросил Димитрий. – Я тоже скоро пойду.

– Нужно успеть приготовить ужин, – сказала молодая женщина. – А я еще и мяса не купила.

– Евгения ведь, я думаю, не рассердится?

– Я не про Евгению, – еле слышно проговорила Катерина. – Я теперь замужем.

– Замужем! – воскликнул Димитрий, и это слово на миг словно повисло в воздухе; в голосе мужчины явно послышалась нотка растерянности.

Катерина заметила, как он бросил быстрый взгляд на ее руки (на правой, на безымянном пальце, блестело обручальное кольцо), словно хотел убедиться, что она говорит правду. Если бы можно было сорвать это кольцо и выбросить в открытое окно, она бы так и сделала. Но теперь поздно.

– Ну, в общем, – неловко пробормотала она, – мне надо идти. Надеюсь, ты вскоре приедешь еще.

Женщина тихо вышла и почти побежала домой, задержавшись на минуту только в лавке мясника. В душе ее боролись противоречивые чувства.

Гургурис был уже дома.

– Вижу, милая моя, – проговорил он с тихим сарказмом в голосе, – кирия Комнинос попросила тебя заодно и шторы сшить?

– Извини, – сказала Катерина. – Мы заговорились. Время как‑ то незаметно пролетело.

– А ужин?! Об ужине ты подумала?! – закричал он. – Я прихожу с работы усталый, а дома пусто! И ужина нет!

– Я же сказала, извини, – кротко повторила Катерина.

– Надеюсь, ваш разговор того стоил, – прошипел он, – потому что Григорис не очень‑ то любит чистить картошку и резать салаты.

Гургурис часто хватал ртом воздух – гнев давался ему нелегко. Легкие у него были не те, чтобы на одном дыхании осилить такие тирады, и он запыхался.

– Мне нехорошо, – бросила через плечо Катерина, положила пакет с мясом на приставной столик, выбежала из комнаты и бросилась наверх, в ванную. Она знала, что гнаться за ней по лестнице он не станет. Такому жирному это не под силу.

Вскоре она услышала, как сердито хлопнула входная дверь – муж ушел из дому. Пойдет в какой‑ нибудь городской ресторан, напихает в себя столько еды, что хватило бы на целую семью, и вернется. Но к тому времени она уже будет спать.

Она вдруг осознала весь ужас своего положения. Она замужем за человеком, которого ненавидит, а тот, кого она любит, воскрес из мертвых.

Но эти две катастрофы – только полбеды. Главная пытка – делать вид, будто ничего не случилось. Однако иначе ей не выжить.

– Так это правда? – спросила Ольга Павлину вечером. – Он правда был здесь?

До возвращения Константиноса Комниноса из поездки оставалось еще два дня, и можно было спокойно поговорить о Димитрии, не боясь, что их подслушают.

– Да, это точно был он. Как мы только не померли на месте. И о чем он думал – появиться вот так, когда мы уверены, что его уже и в живых нет?

– Кажется, я и правда умерла на месте, на секунду, во всяком случае, – улыбнулась Ольга. – У меня определенно сердце остановилось.

– Ну, так вы же больше пятнадцати минут без чувств пробыли. Я бы за доктором побежала, да не знала, как ему все это объяснить.

– А ты заметила, какая Катерина была счастливая? – спросила Ольга. – Просто вне себя от радости.

– Так они же на одной улице росли, – сказала Павлина. – Он ей все равно что брат.

– Она любит Димитрия, Павлина, – возразила Ольга. – Я только сегодня это поняла.

Павлина, против обыкновения, ничего не сказала. Слова тут были ни к чему.

С точки зрения Гургуриса, опоздание Катерины в тот день доказывало, что она неспособна совмещать работу в мастерской с домашним хозяйством.

– Это вообще была глупая мысль – снова идти шить, – заявил он на следующий вечер. – Тем более в мастерской, а не дома. Тут и без этого дел хватает.

Катерина кивнула. Спорить было бесполезно. Она налила мужу суп и размешала в нем ложку сметаны. Занятый едой, он не замечал, что она почти не разговаривает с ним, а в промежутках между блюдами старается подольше задержаться на кухне.

Каждый день, когда не ходила за покупками и не была занята приготовлением гигантских порций еды по требованию мужа, Катерина старалась забыться за вышиванием.

Изредка она бывала в гостях у Евгении, но всегда возвращалась вовремя, чтобы успеть приготовить очередной ужин. По пути домой заходила в церковь Святого Николая Орфаноса и ставила свечки за семью Морено.

Молиться Катерина не могла. Каждый раз, когда просила Бога об избавлении, она представляла себе мертвого Гургуриса. Картины того, что открылось в польских лагерях смерти, вставали перед ней, стоило только закрыть глаза, и, зная, что некоторые из этих смертей – на совести ее мужа, она ощущала непреодолимую жажду мести.

Желать кому‑ то смерти казалось ей равнозначным убийству, и, понимая, что снова пожелает этого в следующий раз, когда будет стоять на коленях в одиночестве, Катерина чувствовала себя преступницей. Просить у Бога прощения в тот самый миг, когда совершалось это прегрешение, было бессмысленно.

Понять, о чем следует молиться, а о чем нет, было так же трудно, как решить, кто прав, а кто виноват в этой непрекращающейся войне. Ходили рассказы – иногда просто слухи, иногда свидетельства очевидцев – о том, какие зверства творятся с обеих сторон. Катерина думала о Димитрии.

Она не очень верила, что Бог прислушается к ее молитвам теперь, когда в сердце у нее кипит такая ненависть, и все же молилась за тех, кому грозила опасность. А затем спешила домой и старательно готовила ужин. С каждым днем ее блюда становились все изысканнее – всю свою артистическую натуру, которую когда‑ то проявляла в работе, она теперь вкладывала в готовку и делала свое дело безукоризненно.