Манная каша

Посвящается А.П. Десятковой,

художнице, создавшей художественный

проект Народного музея милиции

Анна Васильевна кормит внучку Марину манной кашей. На молоке сварила, сахару положила, масла сливочного, а внучка не ест.

– Невкусная, – говорит, – не хочу её кушать.

– Да что ты в кашах-то понимаешь, – не на шутку рассердилась Анна Васильевна.

– Тебе бы манную кашу ту, что Аллочка в оборону ела.

– Бабушка, расскажи про Аллочку, – просит Марина. – Пожалуйста!

– А ты ешь, – говорит Анна Васильевна, под­вигая поближе к девочке тарелку.

Марина берёт ложку с кашей, отправляет в рот и нехотя переваливает из стороны в сторону. То одна щёчка раздуется, то другая. С трудом проглотив, говорит Анне Васильевне:

– Ну, бабушка, что же ты?

– Было это в Севастополе, – не торопясь, растягивая слова, начинает Анна Васильевна, – в 1940 году. Я тогда в Сухарной балке работала трафаретчицей. Симпатичная была, ладная, роста невысокого, озорная. За что, бывало, ни возьмусь, всё в руках горит, не то, что теперь... И куда всё делось, – вздохнула Анна Васильевна.

– Ну что ты, бабушка, вздыхаешь, говори же, – торопит Марина.

Познакомилась я с Петром Семёновичем, – так дедушку твоего звали, – в феврале. В марте поженились, а первого декабря родилась у нас Аллочка.

Когда началась война, мне было девятнадцать лет, а Аллочке шесть месяцев. Дедушка ушёл на фронт в первый месяц войны, так до сей поры и не вернулся.

Марина перестала есть и с удивлением и тревогой посмотрела на бабушку.

– Да ты ешь, чего уж там, дело ведь прошлое, – но голос у Анны Васильевны дрогнул, помолчала секунду и снова заговорила. – От волнений и пе­реживаний пропало у меня молоко, и нечем стало кормить Аллочку. Похудела она у меня, извелась и всё плачет, кушать просит, а дать нечего – да что говорить, воды, и той не хватало. Выдали как-то в магазине детям по кулёчку манки, и я сварила кашу. На воде, без сахара, и поставила остудить на подоконник.

Аллочка увидела кастрюльку с кашей, тянется к ней ручонками, а я уговариваю её: «Потерпи немножко, горячая она, обожжёшься». А тут тревога. Все из дома в бомбоубежище побежали. А я стою, не знаю, что делать. Аллочка кричит, ручки в кулачки сжала, аж посинела вся, к каше тянется.

Ну и не выдержала я, думаю, будь что будет, села к столу и стала кормить. Ест, захлёбывается, спешит, никак наесться не может.

А тем временем фашисты стали город бомбить. Где-то рядом засвистела бомба. Прижала к себе Аллочку и трясусь от страха. Вдруг над самой головой послышался нарастающий шум, а что в следующую секунду было – уже не помню.

Очнулась я и не могу понять, где нахожусь: темно, дышать трудно, резкая боль в голове. Ощу­пала себя, вроде цела. Обвела взглядом комнату и не узнала – окно засыпано, под потолком балки висят, покачиваясь, пол стеклами усыпан, а в самом углу под круглым столом Аллочка моя лежит, руки раскинуты, будто во сне. Смотрю, не отрываясь, на неё, жду, когда пошевельнётся или заплачет, но тельце лежит неподвижно. Чувствую, похолодело у меня внутри, двинуться хочу и не могу. С улицы доносились приглушённые голоса людей, стучали камни, а потом наступила тишина. Сколько лежала так, не помню, только слышу издалека откуда-то голос соседки, тёти Нюси:

– Очнись, Аннушка, очнись, жива твоя Аллочка, плакала, плакала и уснула под столом. Бомба-то в самый дом угодила, один угол от него остался, тот самый, где вы были. Очнись, поднимайся, голубушка.

С трудом открыла глаза и вижу заплаканное лицо тёти Нюси и Аллочку. Обняла я доченьку свою, и вырвались у меня горькие слова:

– Вот и живые остались, а идти некуда.

– Как это некуда? – возмутилась соседка, – а я на что? Дом – вон какой, да пустой. Никого не осталось. Вот и будем втроём жить. Горе – оно для всех едино.

В штукатурке я тогда была, в извёстке. Первым делом, как пришла к соседке, голову мыть стала. Мою, а она не отмывается.

– Тётя Нюся, что с головой у меня, посмотрите! Мою, мою, а она всё белая. А тётя Нюся говорит мне:

– Эту извёстку, Аннушка, ты уже до конца дней не отмоешь. Поглядела в зеркало, а волосы-то у меня седые.

– Что же ты, бабушка, про Аллочку ничего не говоришь, не ранило её?

– Обошлось, Мариночка, обошлось. Сразу ничего не заметила, а позже поняла – не слышит она. Видишь, сколько горя война принесла, в какой нужде люди жили, а ты кашу есть не хочешь.

– Бабушка, съела я кашу, вкусная. А потом что с Аллочкой было?

– Выросла она, окончила институт, стала ху­дожницей. Создала свою интересную школу «АБЭВЭГЭДЭЙКУ» для дошкольников, единственную в городе. Учила четырёхлеток читать и рисовать одновременно, прививала любовь к прекрасному.

– А теперь где живёт?

Анна Васильевна не успела ответить, как открылась дверь, и Алла Петровна Десяткова, мать Маринки, остановилась на пороге: небольшого роста, круглолицая, с добрыми карими глазами.

Победа

Всё раннее детство и годы войны прошли в Казахстане. Мы часто, меняя место за местом, ездили за отцом в его бесконечных переводах по работе. Одно время отец работал на Балхаше, где в то время располагался единственный в СССР цинковый завод. Потом отца перевели на Иранскую границу.

В редкие его приезды помню стол, уставленный баночками с разным вареньем. Больше – ничего. Но в ту голодуху, когда отрубяные лепёшки в доме были событием, варенье вообще казалось запредельным счастьем!

Окончание войны, победа застали нас в юго-восточной части Казахстана в Сарканде. Весной сорок пятого жили мы с отцом и бабушкой в этом захудалом городишке, больше напоминавшем лагерное поселение, похожее на Майкаин. В памяти остались одни длинные бараки, стоявшие рядами. В одном из таких, с земляным полом, жили и мы.

Комнатка наша была настолько узкой, что если двое сидели на кроватях напротив – они касались коленками друг друга. А если сидели за столом, вплотную придвинутом к стене, – за спинами сидящих пройти не представлялось возможным: там стоял обшарпанный самодельный шкаф.

Отца перевели сюда по службе, а мама со старшей сестрой остались в Талды-Кургане. Бабушка вела маленькое домашнее хозяйство и, главным образом, присматривала за мной. Варила нам затирку, учила и меня её готовить. Несмотря на мои шесть лет, я мастерски овладела этим нехитрым искусством. Мука, вода, соль. Размешиваешь в чашке, крутишь рукой по кругу, пока не разобьётся тесто на маленькие комочки. Затирка должна быть меленькая, рассыпчатая. Её бросают в кипящую воду – и получается полусуп-полукаша. Очень вкусно! Ели и в обед, и в ужин. Ещё прямо на чугунной плите бабушка выпекала лепёшки. Сдунет пыль – бац(!) тонкую пластину теста на плиту, перевёрт(!) – лепёшка и готова. Таинство, да и только! Помню и зеленоватые пышки из отрубей. Но мы ели и даже спорили, у кого вкуснее.

Часто я бегала на базарчик, выполняя поручения, – купить по мелочам то хлеб, то кислое молоко. В этот раз бабушка дала мне пятирублёвую бумажку, чтобы я купила себе лепёшку. Муки в доме больше не было.

День стоял по-майски холодный, на песчаной почве пробивалась скудная растительность. Сарканд – место убогое, сиротливое, необжитое. Я, маленькая девочка, чувствовала это. И когда отсюда уехали на Урал – разницу уловила сразу.

На базарчике тётки в телогрейках, закутанные в шали, сидели полукругом. Приходили они сюда затемно. Ночи были ещё холодными. Знала я это, потому что бабушка будила меня перед рассветом и посылала купить отцу на завтрак баночку кислого молока. Дети того сурового времени рано взрослели и становились помощниками в доме. Ходить в тёмное время суток мы не боялись. Многим жилось и холодно, и голодно, но ночная жизнь протекала спокойно: людей не убивали, детей не трогали.

Вкус кислого молока помню до сих пор. Продавали его в поллитровых стеклянных банках. Сверху – запечённая коричневая корочка. Уже будучи взрослой, вновь побывав в Казахстане, узнала – такого молока теперь никто не делает. А в войну коровье молоко смешивали с кобыльим и заквашивали. Корочку же снимали с запечённого топлёного молока и покрывали ею кисляк в банке.

С пятёркой, что дала бабушка на лепёшку, на базарчик я пришла около полудня. Располагался он на возвышенном месте. Вокруг пустырь. И столбы. На одном из них – репродуктор. Электропроводов не было, только один тоненький, к динамику. Оголённые столбы с подпоркой, образуя внизу букву «Л», а вверху – перекладину, напоминали виселицы. Мы, дети войны, о войне знали. Смотрели военную хронику в бараке, называвшемся клубом. Затемно, по утрам, я столбов не замечала. А вот днём было жутковато: вспоминались кадры фильмов, и богатое детское воображение доставляло мне много переживаний.

Базарчик был местом, куда собирались люди услышать последние новости о войне и событиях в стране. Кучковались они у столба с репродуктором. Кто сидел на корточках, кто курил, кто неподвижно застывал стоя. А бабы – торговали. Лепёшку я себе выбрала самую толстую и поджаристую. Протянула пятёрку… В ту же секунду что-то произошло. Вначале раздался чей-то возглас, похожий на вопль. Потом все прислушались к динамику, из которого чёткими рублеными словами говорил Левитан. И вдруг бабы вскочили, опрокидывая вёдра, банки… Кто-то побежал, вернулся, чтобы дослушать, опять побежал. Тётка, от которой я не успела отойти, вернула мне пятёрку, поцеловала и сунула в руку ещё одну лепёшку. Все кричали, плакали, обнимались… И, наконец, я стала понимать – кончилась война!

Я побежала в барак. Там обо всём уже знали. Люди высыпали на улицу полураздетыми, ликовали, рыдали, молились… Одна старушка упала на колени и, подняв руки, что-то причитала; потом припала к земле, обнимая её, и снова запричитала, обращая взор к небу…

А дома бабушка достала нам с отцом единственную баночку земляничного варенья, припасённого на мамин приезд, и торжественно угощала, щедро накладывая этого удивительно пахучего яства по три чайных ложечки на кружку с кипятком…

Так в мою жизнь вошла Великая Победа.