Память детства

Памяти моих родителей посвящаю

9 мая 1945 года! Мы ПОБЕДИЛИ!!! Салют, слёзы, объятия незнакомых друг другу ленинградцев и всепоглощающая радость Победы!

В этот день в большой дружной семье советского офицера шестым ребёнком родилась девочка, которую братик сразу окрестил Гуленькой.

Мать этого большого семейства имела орден «Мать- героиня», но никогда не говорила об этом. Редко вспоминала и о награде «За оборону Ленинграда» в годы Великой Отечественной Войны.

Гулин отец, офицер авиации, служил на комендантском аэродроме Ленинграда. Несмотря на то, что боевыми орденами была покрыта вся его грудь, о войне говорил скупо. Но в праздники Победы, когда дом наполнялся однополчанами, можно было услышать самое сокровенное, то, о чём не писали газеты. Говорили азартно, вспоминали о сражениях, друг друга перебивали, ладонями вырисовывали маневры самолетов. По разгорячённым лицам и горящим глазам было видно – они и сейчас, через пять лет, там, в бою, где побеждали и где теряли своих товарищей.

Пухленькая именинница Гуля, внимательно наблюдавшая за происходящим, вздрогнула от маминого голоса:

– Уже поздно, доченька, день рождения закончился. Пора спать!

– Я про войну хочу слушать, про войну! – захныкала Гуля, но мама, несмотря на день рождения, была неумолима.

Как только дверь в спальню закрылась, девчушка босиком, в ночной пижаме на цыпочках пробралась обратно к гостям. Примостившись в углу, никем не замеченная, она приготовилась слушать воспоминания отца и его боевых товарищей и незаметно уснула.

Утром, едва забрезжил рассвет, мама уже хлопотала по хозяйству. Быстрая и бесшумная в движениях, с длинными косами, уложенными вокруг головы, она была в свои тридцать восемь лет больше похожа на девушку, чем на мать шестерых детей. Ласковая и улыбчивая, с грустными карими глазами, она казалась слабой и беззащитной.

Отец – весёлый, большой, добродушный, благодарил Господа за то, что выжил, что вернулся с войны невредимым и может наслаждаться самым дорогим, что у него есть: своей семьёй, детьми, которых любил больше всего на свете, наслаждаться жизнью.

Несмотря на занятость на аэродроме он всегда занимался с детьми, обучал, что-нибудь мастерил.

– Давай, дочка, пассатижи, а теперь круглогубцы. Отлично, вот так приладим – и будет держаться вечно! Как думаешь?

Гуля согласно кивала головой. Ей нравилось, что отец, такой большой и сильный, спрашивает у неё совета.

Вечером, когда старшие дети собирались за столом к ужину, Гуля с гордостью докладывала:

– А мы с папой смастерили сегодня кормушку для птиц и повесили на балконе. Теперь птички будут сыты. У них же нет рук, чтобы накормить себя! Слышите, как они чирикают, спасибо говорят, правда, папа?

Старшая сестра Клара была уже замужем. Борис учился в седьмом классе. Славик умер от голода. Юра служил, а вот Толю в армию не взяли: он был ранен во время эвакуации детей из Ленинграда, в самом начале войны.

О войне вспоминали часто.

– Мама, мамочка, расскажите, как немцы наших детей бомбили, а Клара их спасала!

– Я тебе лучше сказку перед сном расскажу.

– Не сказку, мамочка, миленькая. Про войну, про настоящую войну расскажите, – приставала Гуля.

Мама строгим голосом говорила:

– Тогда сиди тихо и не сыпь вопросами, как горохом, – и, пригладив волосы, садилась рядом с Гулиной сестрой. – Ну, Кларочка, рассказывай! Всё равно не отстанет.

Глаза сестры темнели, голос становился сдавленным, как будто ей трудно было говорить.

«Да, расставаться с домом, с мамой было трудно. Вок-зал был забит людьми. Дети, родители, воспитатели, провожающие… Наша мама еле сдерживала слёзы и бесконечно напоминала мне, как старшей, о еде, уложенной в чемоданчик, о детских вещах и много ещё о чём. В эвакуацию отправляли нас троих: меня, Юру и Толика, он был младший. А Борис и Славик, который родился в первую бомбёжку Ленинграда, оставались дома с мамой, потому что в школу они ещё не ходили.

– Береги братьев, не отпускай от себя ни на шаг, чтобы ни случилось! Слышишь меня, слышишь? – повторяла мама. Она обнимала нас, целовала младших, а они только хлопали глазами, ничего не понимая, жались к её ногам, обхватив с обеих сторон.

Как-то очень неожиданно объявили посадку в вагоны. Воспитатели вынуждены были оттаскивать детей от родителей. Перрон наполнился сдержанным плачем взрослых и громким рёвом детей.

Мы трое прилипли к окну вагона, пытаясь в этом смятении разглядеть, может в последний раз, нашу мамочку. Состав медленно набирал скорость, а мама всё бежала и бежала около вагона и что-то кричала нам сквозь слёзы. Перрон закончился, и в моей памяти навсегда остался облик удаляющейся мамы. Я только теперь понимаю, какая же ты была сильная, мамочка наша!»

Клара прижалась к маме. Обнявшись, они словно заново увидели те далёкие, горькие дни военных лет.

«Дети, расставшись с родителями, сидели испуганные и притихшие, – продолжала Клара. – Воспитатели, пытаясь отвлечь и успокоить ребятишек, принялись им читать.

Эшелон из шестнадцати вагонов вышел из Ленинграда под флагом с красным крестом. А это означало – в поезде либо раненые, либо дети. По Международной конвенции такие составы запрещалось бомбить. Но немецких лётчиков это не остановило. Нарастающий мощный звук привлёк внимание детишек, и они прижались к окнам, пытаясь разглядеть, что же так шумит. В то же мгновение страшные взрывы справа и слева от состава ударили по вагонам. Посыпались стёкла. Раненые осколками дети закричали. Взлетающая вверх земля казалась жуткими уродливыми деревьями, а всё происходящее чем-то нереальным и совершенно чуждым всему, что окружало детей всего несколько минут назад. Голоса мечущихся по вагону воспитателей, призывающих лечь на пол, тонули в раздирающем душу плаче, стонах и криках.

Машинист остановил состав, предупреждая крушение поезда. Дети, ничего не понимая, от страха забились в углы и, прячась под полки вагона, не давали воспитателям вытащить себя. Они упирались руками и ногами, становясь беззащитной мишенью для немцев.

С огромным трудом, – продолжала сестра, – удалось нам выбраться тогда из давки. Втроём, бок о бок, мы бежали и бежали по полю, прочь от состава, который уже горел. Вагоны, как игрушечные, разворачивало и подбрасывало взрывами. Вокруг царил хаос: страх, стоны, крики. Воспитатели перебежками, то падая, то поднимаясь, сгребая детей в охапки, устремились к лесочку, видневшемуся вдали. Казалось, спасение близко. Но лётчики не оставили своей «забавы» и на бреющем полёте трассирующими пулями расстреливали бегущих детишек.

Обессиленные Юра с Толиком упали, уткнувшись носами в тёплую землю, а я – на них сверху. Мне казалось, что так я надёжнее прикрою их от взрывов и пуль. Тому аду, который нас окружал, казалось, не будет ни конца, ни края. Братья плакали, я целовала их стриженые затылки и приговаривала: «Сейчас всё закончится, прилетит наш папа на своём самолёте и разгонит проклятых немцев, а нас заберёт домой к маме!» Неожиданно Толик вскрикнул, и я почувствовала под своей рукой что-то горячее. При виде крови от испуга и растерянности я стала трясти обмякшее тельце, но, придя в себя, подхватила его, и мы с Юриком побежали по полю.

Насладившись своей «охотой», враги улетели, оставив поле с пятнами детских платьиц и панамок. Состав горел. Пламя поглощало всех, кто не успел или не смог выбраться из вагонов.

Позже появились санитары, врачи».

Сестра замолчала. Тишина повисла над семейным столом. Через некоторое время она продолжила:

«Всё происшедшее казалось мне тогда каким-то невероятным кино. Словно это было не с нами. И дети в нелепых позах среди летнего разнотравья!.. Ещё немного, они поднимутся и продолжат свою весёлую игру...

У тех, кто остался в живых, детство закончилось именно тогда. Его вытеснили страх, взрослая тоска и боль».

Клара обняла Толика, и они заплакали.

Мама негромко сказала:

– Когда по трансляции мы услышали о беде, я оставила Бориску с соседкой и, подхватив Славика, не ощущая ног, бросилась к исполкому. Там уже собралась огромная толпа бабушек и матерей. Нам объявили, что списки погибших детей уточняются, и предложили отправиться по домам до завтра. Никто не тронулся с места. Так и простояли всю ночь безмолвно, в ожидании страшных известий. Утром я со Славиком на руках вернулась домой. Соседка привела Бореньку, но, увидев меня, охнула, привалилась к стене:

– Веронька, доченька, да ведь ты вся седая!

Мама краем передника вытерла набежавшие слёзы.

– А ведь мне тогда было только тридцать восемь.

Толик поцеловал маму в щёку и, обняв за плечи, продолжил воспоминания:

– До сих пор не пойму, как мы выжили в тех условиях. После бомбёжки и скитаний нас осталось немногим более сотни. По прибытии на место был лазарет. Помню перевязки после операции и бесконечные уколы пенициллина. А ещё наших ребят. Они приносили мне каждый день фигурки зверюшек: лошадок, котят, свинок, собачек. Они лепили их, пережёвывая хлеб с солью, и каждое утро ставили мне на подоконник. Клара читала мне книжки, утешала, говорила, что скоро приедет мама и заберёт меня из лазарета. И действительно, мама нас нашла, хотя в военной неразберихе это было невероятно сложно. Мам, ты ведь нас забрала в сорок третьем?

– Да. Папе удалось вывезти меня с Борей и Славиком из Ленинграда только весной сорок третьего. Вспомнить страшно! Немцы с Пулковских высот расстреливали город, прожекторами освещали ночное небо. Подняться с аэродрома было почти невозможно. Но нашему папе это удалось. Он решил вести самолёт, почти касаясь воды Ладожского озера, хотя это было не менее опасно, чем подняться на должную высоту. Волны от винтов самолёта почти захлестывали нас. Я, прижав Славика и Борю к себе, молила Господа о спасении. Если бы мы погибли, то ты бы, Гуленька, не родилась.

– А помнишь потом, когда ты приехала за нами, у нас в детдоме бушевала эпидемия дизентерии? – продолжила Клара. – Каждый день хоронили по несколько детей. Не хватало мыла, и лекарств уже не было. Чтобы не завшиветь, нас всех, и мальчиков и девочек, брили наголо. Так мы и ходили – лысые и голодные. И очень гордились рукавицами и подсумками для противогазов, которые шили для фронта.

– Мы были такие худющие, что, казалось, тощее уже не бывает. Но тебя, мамочка, когда ты приехала за нами, мы не узнали! Помнишь, как вы все дружно меня убеждали, что ты и есть моя мама! – воскликнул Толя. – Ты напоминала ходячий скелет. Поэтому я пугался и прятался, когда ты пыталась поцеловать меня.

Мама вздохнула:

– Если бы тогда отец не вывез нас из блокадного города, мы бы умерли от голода и холода. Света не было, обогрева никакого, хлеб – по карточкам, а воду можно было приносить только из ближайшей реки Фонтанки, но сил хватало только на литровый бидончик. А нас трое! Бывало, иду, мороз трещит, скользко, сил совершенно нет. Ноги в папиных лётных унтах еле волоку. Остановлюсь, отдышусь, помолюсь и дальше шаркаю, как старуха. Фонтанка-то от Садовой – рукой подать, семь минут, а я туда – час и обратно – час. А дома двое глазёнками хлопают, смотрят, что мама им принесла. А что принесёшь? На всё про всё литр воды да двести двадцать пять граммов хлеба. Тут вам и завтрак, и обед, и ужин.

Помолчали. Чай давно остыл. Потом вспомнили Славика: он в конце сорок третьего умер от истощения. И вдруг все повернулись к пятилетней Гуле, о которой забыли. Она растирала ладошками слёзы и громко всхлипывала:

– Мне Славика жалко! И вас жалко! И папочку! И мамочку!

В это время в коридоре послышался шум, и отец, не раздеваясь, в шинели вошёл в кухню, озабоченно спросил:

– Что случилось? Почему слёзы? Опять о войне вспоминали? Пожалейте ребёнка, видите – глаза красные. Успокойся, успокойся малышка. Войны теперь никогда не будет. Твой папа – смелый лётчик и победит всех, кто захочет напасть на нашу страну!

Сейчас из всей нашей большой семьи я осталась одна, но память часто поднимает на поверхность то, что впитала в себя в нежном возрасте. Помню, как старшие говорили:

– Полюбуйтесь на эту кроху – переживает, как взрослая.

А мама отвечала:

– Господь помазал её сердечко своим перстом. Она же родилась 9 мая 1945 года! В День Великой Победы!