Собаки-диверсанты

Службу диверсии готовили ещё задолго до начала войны. Эта серьёзная работа требовала длительной подготовки. Применяли в этой службе овчарок, эрдельтерьеров, доберманов. Эти высокоинтеллектуальные собаки работали чётко, безотказно, хорошо понимая, что от них требовалось. В основном они работали на подрыве железных дорог, автомагистралей, мостов.

Известно, что немцы очень тщательно охраняли эти важнейшие объекты. Подчас они выставляли караулы на каждых пятнадцати-двадцати метрах дороги, и подойти к ней было невозможно. В такой ситуации наши воины полагались на смекалку, сообразительность своих четвероногих помощников.

Собака с грузом толуола и специальным приспособлением к нему должна была прокрасться к железнодорожному полотну за несколько минут до появления поезда, подняться по насыпи, взять в зубы палочку, которая висела у неё на шее, и потянуть её. Так она освобождала себя от тола и выдёргивала запал. После этого можно было незаметно уйти. Учитывалось всё: и незаметное продвижение собаки по особо охраняемой территории, и точный расчёт времени, когда четвероногому диверсанту надо сбросить груз, и место, куда его сбросить. Любой просчёт грозил животному смертью, проводникам – демаскировкой, боем и невыполнением задания.

***

Во время войны на службе в армии числилось сто восемьдесят тысяч собак. Но это количество явно занижено, поскольку на место погибших собак вставали новые.

После окончания войны собаки, оставшиеся в живых, были отданы населению, в питомники, поставлены на особый учёт, взяты под охрану государства.

В 2003 году на праздничном параде в Москве, посвящённом Дню Победы, министр обороны в конце своего доклада с благодарностью вспомнил о воевавших собаках и сообщил их число – шестьсот тысяч!

***

Мессеры снижались, злобно воя…

Человек негромко простонал,

А в ушах ревущий грохот боя,

Удаляясь, медленно стихал.

Он открыл глаза. Вокруг постели

Колыхался тёплый полумрак.

За окном январский свист метели,

В изголовье тихое «тик-так».

Он лежал, боясь пошевелиться,

Злую боль в груди стремясь унять.

Видел он друзей погибших лица –

Тех, с кем был на линии огня.

Снова он бежит в атаку. Жарко.

Сердце – в горле. Ветер сушит рот.

А навстречу вдруг опять закаркал

Вражеский оживший пулемёт.

В 43-м в середине лета

Пуля остро сердце обожгла,

И трава коричневого цвета

На себя солдата приняла…

Он рванул вдруг ставший тесным ворот,

Хлынул свет в открытые глаза.

За окном спал безмятежно город,

Им спасённый много лет назад.

***

Я знаю маму лишь по старым фото...

Вот Подмосковье, домики в снегу,

Невидимый, стоит за кадром кто-то,

Она ему смеётся набегу.

А вот с ладони кормит собачонку,

Простого беспородного щенка,

И на глаза её свисает челка,

От солнца золотистая слегка.

Или ещё – проём калитки узкий,

Дорожка к дому, низенький порог –

И мама со значком на белой блузке,

И надпись – «Ворошиловский стрелок».

Заметно, что в тот день была погода

Ненастная, что дождь ещё не стих...

А до конца войны два долгих года,

И только год ей быть ещё в живых.

***

Весенние дни рождения,

Сиренью вскипающий сад.

Ровесникам освобождения

Сегодня за шестьдесят.

Ах, детство послевоенное!

Ночами мне снится оно...

В подвале на улице Ленина

Трофейное крутят кино.

Под горку автобусик катится,

Жужжит, словно майский жук,

И я, в креп-жоржетовом платьице,

На жёстком сиденье сижу.

Пронзительный голос кондуктора:

«Граждане, двиньтесь вперёд!»

И слышно из всех репродукторов,

Как Лёня Утёсов поёт.

Ах, детство послевоенное...

Походы с мальчишками в тир,

Развалки, румыны пленные

И гам коммунальных квартир.

Как нам повезло, что мы выжили,

Что верили в то, чем клялись.

Что были судьбой не обижены

И что вообще родились.