Влюбленный

Проходя как-то вечером по заброшенной улочке, я стянула с прилавка одинокого зеленщика дыню. Но торговец, прятавшийся за развалами своего товара, ухватил меня за руку:

— Барышня, вот уже сорок лет я жду этого случая. Все эти годы я вынужден таиться за горами апельсинов и томатов в надежде, что кто-нибудь вытащит из моих корзин хотя бы один фрукт. Причина тому проста: мне надо поговорить — я хочу рассказать вам мою историю. Если вы не станете меня слушать, я выдам вас полиции.

— Что ж, извольте, — сказала я — а что мне еще оставалось делать?

И вот зеленщик уже тянет меня в глубь своей лавки, мимо пирамид овощей и фруктов. Пройдя через ютившуюся в глубине дверцу, мы оказываемся в небольшой комнате. Там на кровати лежала женщина: неподвижная, возможно, уже мертвая. Как мне показалось, она лежала там довольно давно — постель ее вся заросла травой.

— Я поливаю ее каждый день, — задумчиво проговорил зеленщик. — Вот уже сорок лет я не могу понять, жива она или мертва. Она не двинулась, не произнесла ни слова и не притронулась к еде; но — удивительное дело — она не холодеет. Не верите, убедитесь сами.

И с этими словами мой собеседник приподнял край одеяла: моему взору открылось множество яиц и несколько уже вылупившихся цыплят.

— Видите, — услышала я голос зеленщика, — она даже высиживает яйца. Впрочем, я могу продать их вам и свежими.

Мы уселись по обе стороны кровати, и хозяин этого странного жилища начал свой рассказ:

— Поверьте мне, я так ее люблю! И всегда любил... Как она была нежна! Что за удивительные у нее были ножки: проворные, белее снега! Хотите взглянуть?

— Нет-нет, — поспешила ответить я.

— Что говорить, — продолжил он с тяжелым вздохом, — она была прекрасна! У меня были замечательные светлые кудри, а у нее... у нее — восхитительные черные локоны! (Сейчас мы оба поседели.) Ее отец был необыкновенным человеком. Ему принадлежал огромный загородный дом. Он коллекционировал бараньи отбивные. Так, собственно, мы с ним и познакомились. Есть у меня один талант. Дело в том, что я умею вялить мясо взглядом. Сэр Толконог — так его звали — прослышал об этой моей способности. Он пригласил меня зайти и подсушить пару котлет, чтобы они не стухли. Аньес приходилась ему дочерью. Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Мы часто брали лодку и отправлялись на прогулки по Сене. Я сидел на веслах. Аньес говорила мне: “Я так люблю тебя, только тобой одним и живу”. Я отвечал ей теми же словами. Мне кажется, именно моя любовь и не дает ей сейчас остыть; она, конечно, давно уже мертва, но пыл этот никак не покинет тело.

На следующий год, — сказал он, уставившись в пустоту отсутствующим взглядом, — я высажу, пожалуй, несколько томатов; не удивлюсь, если они здесь примутся... Смеркалось; места были незнакомы, я не знал, где нам провести нашу первую ночь вместе. Аньес, бледная от усталости, буквально валилась с ног. Наконец — мы были уже в пригородах Парижа — я разглядел на берегу небольшое бистро. Я вытащил лодку на берег, и мы устремились к темной и зловещей террасе. Вокруг рыскали лишь пара волков и старая лиса. Больше ни души...

Я принялся колотить в дверь, которая казалась будто бы придавленной изнутри ужасающим молчанием: “Аньес устала! Аньес едва жива”, — кричал я что было сил. Наконец из окна высунулась голова какой-то старухи: “Какое мне до всего этого дело! Здесь заправляет лиса. Дайте поспать в конце концов”. Аньес разрыдалась. Делать нечего, пришлось обращаться к лисе. “У вас есть номера? ”, — повторил я несколько раз. В ответ не раздалось ни слова; вы когда-нибудь видели говорящих лис? Вновь показалась голова, еще более дряхлая: на этот раз она свесилась из окна на веревке: “Спросите у волков; я тут человек маленький. Когда можно будет наконец поспать спокойно? ” Стало понятно, что сквозь стену этого безумия не пробиться. Аньес по-прежнему всхлипывала. Я обошел несколько раз вокруг дома и нашел-таки неплотно прикрытое окно. Мы оказались в кухне: под высокий потолок уходила печная труба, на раскаленной решетке стоял котел с каким-то варевом; нас ужасно развеселило, что овощи сами подпрыгивали в бурлившей воде. Мы прекрасно поужинали и улеглись спать прямо на полу. Я сжимал Аньес в своих объятьях — но всю ночь мы так и не сомкнули глаз. Дьявольская кухня словно ожила! Целые полчища крыс высыпали из своих нор и принялись распевать фальшивыми надтреснутыми голосами. Повсюду расползлись отвратительные запахи, смешиваясь и сменяя один другой, а из каждой щели немилосердно дуло. Мне кажется, как раз сквозняки и доконали мою бедную Аньес. Она так и не пришла в себя. С того дня она говорила все меньше и меньше...

Слезы застилали взор несчастному зеленщику, и я воспользовалась этим, чтобы улизнуть, прихватив с собой дыню.

“Впервые в свете”, 1938.