XI. Разложение французского режима

В предыдущей главе я рассматривал проблему раз­ложения конституционно-плюралистических режи­мов. При этом я исходил из трех гипотез: самораз­рушение, растущая уязвимость режима, отсутствие эволюции в строго определенном направлении. В конечном счете я остановился на третьей из этих гипотез. Не то чтобы в этих режимах нет зародышей разложения, но тенденции к укоренению не менее сильны, чем тенденции к распаду. На политическом уровне конституционно-плюралистические режимы ослабляются благодаря своему «износу», а укрепля­ются благодаря привыканию к ним. Когда нацио­нальное единство под угрозой, всегда остается шанс на прекращение конфронтации с революционерами. По мере развития индустриальное общество создает себе дополнительные трудности в управлении, но рост уровня жизни позволяет массам мириться с существу­ющим строем. Конституционным режимам приходится искать политических вождей, отстаивающих парла­ментаризм и преисполненных решимости поддержи­вать конституционность. Вопреки росту материализ­ма, граждане вынуждены проявлять преданность сооб­ществу. Ни одно из этих условий нельзя назвать невыполнимым; вместе с тем нет никаких гарантий, что они будут выполнены. Такой выход носит строго отвлеченный характер, он не дает возможности пред­видеть будущее конституционных режимов. Вполне вероятно, что капиталистический режим исчезнет, даже если его разложение не представляется неиз­бежным, и то же, видимо, относится к конститу­ционно-плюралистическим режимам.

Сегодня я буду рассматривать французский ре­жим. Я не претендую на то, чтобы учить вас, как надо мыслить или действовать, чтобы улучшить наш режим, предсказать, каким он станет. Моя цель в том, чтобы, не выходя за пределы социологического анализа, под­вергнуть проверке понятия, изложенные в предыду­щих лекциях.

В последней главе я говорил, что французский режим — разложившийся. Вы вправе возразить мне: откуда это известно?

Отвечу. Во-первых, режим можно назвать разло­жившимся уже потому, что все говорят об этом. В стране, где газеты ежедневно твердят, что режим дошел до крайней точки распада, несомненно, царит кризис. В подобных случаях мнение — это фактиче­ское состояние дел. В какой-то мере мнение — со­ставная часть действительности. Представления граж­дан о режиме — составная часть и его достоинств, и недостатков. Режим, о котором плохо отзываются все граждане, можно отнести к разложившимся уже потому, что он не может заручиться поддержкой управляемых.

Во-вторых, отказ граждан поддерживать режим выражается в значительном количестве голосов, от­даваемых партиям, которые заявляют о своей враж­дебности режиму. На выборах 1951 года таких голо­сов было 46%, включая голоса голлистов, которых можно тоже считать крайней оппозицией. Если бы на выборах в 1951 году применили систему голосо­вания 1946 года. Коммунистическая партия и Объеди­нение французского народа (РПФ)[24] получили бы более чем абсолютное большинство мест в парламен­те. На последних выборах, в 1956 году, доля голосов, которые я обозначаю здесь специальным термином «революционные» (имея в виду действительно враж­дебных режиму), был чуть ниже, но все же около 40%. Режим, против которого на каждых выборах голосует 40—50% избирателей, отмечен типичным признаком разложения: граждане утратили веру в своих правителей.

Третья, очевидная для всех специфическая черта разложения — неустойчивость правительств. Как из­вестно, французским правительствам не удается продержаться в среднем и года. Все французы согласны, что недолговечность правительств — одна из корен­ных причин терзающих нас кризисов.

Эти три признака разложения, как мне кажется, — факт действительности, а не просто субъективная оценка.

Сразу же встает еще один вопрос: насколько серьезно разложение политического режима?

Ответ совсем не очевиден. Если ограничиться и опытом, напомню, что с демократической, экономической и социальной точек зрения 1945—1958 годы. представляют собой в истории Франции период бы­строго подъема. Смертность, особенно детская, со­кратилась, что говорит о распространении гигиены, промышленное производство росло быстрыми темпа­ми: в течение последних четырех лет ежегодный прирост составлял около 10%. Такой показатель и во Франции, и за ее пределами встречается редко. Весьма консервативное ранее сельское хозяйство ны­не обновляется: за десять лет, прошедших после вто­рой мировой войны, урожайность зерновых выросла на столько же, как и за предыдущие полвека. Во мно­гих отношениях период между 1945 и 1958 годами, чуть ли не единодушно характеризуемый как пора упадка, стал периодом экономического и социаль­ного прогресса. Это не противоречит тезису о раз­ложении политического режима: разложение само по себе еще не может считаться фактором, который определяет все прочие. И при неустойчивых прави­тельствах нации бывают сильными. А упадок на­ции вполне возможен и при устойчивом правитель­стве.

Каковы же последствия разложения политиче­ского режима?

Судя по высказываниям самих французов, ре­зультаты разложения в основном следующие.

1. Руководство экономикой во многих отношениях было неудовлетворительным и вызвало инфляцию (между 1945 и 1949 годами), а затем и кризис­ные явления в зарубежных финансовых операциях: дважды, в конце 1951 и в конце 1957 годов, валютные запасы практически истощались» что вы­нуждало Францию обращаться за иностранной помощью.

2. Из-за слабости государственной власти груп­пам давления удается вырывать у государственного аппарата и политических деятелей привилегии, не­совместимые с общим благом. Есть фирмы, которые сохраняют устаревшие производства и предприятия за счет получаемых от органов власти субсидий.

3. Разложение нашего режима привело к так на­зываемому распаду Французской Империи, или Французского Союза, к «утрате» Индокитая, Туни­са и Марокко.

Против первых двух упреков не приходится (правда, с определенными оговорками) возражать:

французской экономикой можно бы управлять и по­лучше. Есть связь между слабостью власти и инфля­цией 1947 и 1948 годов, кризисом зарубежных фи­нансовых операций 1951 или 1957 годов. Как именно соотносится разложение нашего режима с финансо­выми кризисами? Это можно обсудить. Периоды, когда государственными финансами управляли плохо, более многочисленны, чем благополучные времена в этой области; инфляция, девальвация не придуманы республикой и демократией. Многие французские короли умели извлекать выгоду из операций с нацио­нальной денежной единицей. В прошлом такие опе­рации были сложнее, но результаты почти всегда сходны.

Что касается уязвимости государства перед груп­пами давления, то этот упрек справедлив. Но неуже­ли ситуация во Франции хуже, чем в любой иной стране с аналогичным конституционно-плюралистиче­ским режимом? Известно, что при любом таком режиме граждане имеют право и возможность выра­жать и защищать свои частные интересы. Отсюда — опасность, что защитники частно-общественных инте­ресов сумеют добиться от органов власти не всегда правомерных преимуществ. Намного ли сильнее груп­пы давления во Франции, чем за ее пределами? Про­водить сравнение — задача трудная, поскольку здесь требуется кропотливое исследование. Достоверно из­вестно, что во Франции о давлении куда больше разго­воров, что некоторые случаи получают широкую ог­ласку. Например, в части алкогольных напитков — по традиции во Франции их производство чрезмерно. Однако подобные явления присущи всем западным

странам. Эти промахи в сфере управления не поме­шали развитию и обновлению французской эконо­мики после второй мировой войны.

Остается последний упрек. Французская печать громче всего кричит об утрате Французского Союза, или Французской Империи.

Но и здесь напрашивается замечание: со времени второй мировой войны все европейские страны так или иначе утратили часть того, что они считали своей империей. Великобритании, предположим, удалось уйти более элегантно, чем Франции. Но если неза­висимость колонии — потеря для метрополии, вы­ходит, что и те страны, где режим единодушно при­знается хорошим, тоже сталкиваются с подобными злоключениями. Допустив, что наши государственные институты повинны в этих прискорбных событиях, добавим: грешны не одни они.

Наши замечания не противоречат очевидному: во Франции слишком много несогласия и неустойчи­вости. Перейдем ко второй части анализа.

Вначале отметим, что есть связь между избытком несогласных, настроенных на революционный лад, и неустойчивостью правительств. В теперешней палате, где чуть менее 600 депутатов, около 200 «не соблю­дают правил игры». Опять-таки это специальный термин, под которым я разумею безразличие к тому, как функционирует режим, неизменную враждебность к курсу, который он проводит. По-английски я бы сказал: in-game deputy и out-game deputy[25]. 400 депу­татов из 600 могут образовать правительственное большинство. Надежно большинство, численность которого существенно превышает половину. Поэтому в теперешней палате единственно возможная коали­ция должна охватывать крайне левое и крайне правое крыло депутатов, которые соблюдают правила иг­ры. Вместе должны действовать и социалисты и не­зависимые. Так складывается правительственное большинство. Но кабинет, в котором сосуществу­ют представители несогласных между собой партий, изначально расколот, а значит — слаб и неэф­фективен.

У этого принципа есть и другое следствие: группы крайнего меньшинства в правительственной коалиции занимают непропорционально большое место. Если для большинства требуются почти все депутаты из тех, кто «соблюдает правила игры», то нужны и 70 крайне революционных депутатов, причем безраз­лично, левые они или же правые. Однако дань, упла­чиваемая «яростным», неблагоприятно сказывает­ся на эффективности и устойчивости правитель­ства.

Такое объяснение теперешней неустойчивости не­оспоримо, но оно не приносит удовлетворения. Во вре­мена, когда численность не входивших в коалицию депутатов была невелика, французские правитель­ства все же не достигали устойчивости. Схема ана­лиза, которую я только что набросал, применима и к нынешнему Национальному собранию, но для изу­чения всего феномена в историческом плане она не годится. Неустойчивость правительств проявлялась еще до того, как стало возрастать число голосов, отдаваемых коммунистам, пужадистам[26] и экстреми­стам. Возникает ощущение, что неустойчивость пра­вительств — один из признаков любого французского парламентского режима.

Отсюда—два вопроса: 1) с чем связана по­стоянная неустойчивость правительств при всех известных нам парламентских режимах? 2) с чем связана численность революционно настроен­ных противников правительства в нынешней Фран­ции?

Что касается структурных причин неустойчиво­сти правительств, то, на мой взгляд, они объясняются так: это — совокупность черт, присущих французской партийной системе.

1. В самом деле, во Франции всегда было много партий.

2. Французские партии не похожи одна на другую. Для одних — коммунистической и социалистиче­ской—обязательна дисциплина голосования. Про­чие — например, радикальная или партия независи­мых — кичатся своей недисциплинированностью. Довольно легко добиться эффективности от системы партий, где каждая подчиняется дисциплине, можно обеспечить и функционирование системы партий, где ни одна этого не делает. Сочетание же дисцип­линированных и недисциплинированных становится еще одним фактором неустойчивости, ибо для созда­ния правительства нужна изначальная договоренность между партиями, а затем — согласие каждого из де­путатов.

3. Причина возникновения партий и их опора — традиционные идеи. Когда появляется какая-либо жизненно важная проблема, в партии нередко насту­пает разброд. Социалисты обычно подчиняются дис­циплине, но, когда речь заходит о Европейском обо­ронительном сообществе (ЕОС)[27], внутрипартий­ные фракции начинают нападать друг на друга и единство парламентской группы трещит по всем швам.

4. К межпартийным и внутрипартийным столк­новениям надо добавить ряд конфликтов, достав­шихся в наследство от прошлого. В палате депута­тов, например, это антагонизм левых и правых (при­чем смысл обоих терминов не вполне ясен) плюс противоречия внутри тех и других.

Все это — характерные черты французского пар­ламентского механизма. В момент выдвижения кан­дидата на пост президента республики механизм этот напоминает американский внутрипартийный меха­низм. Палата депутатов делится на группы — и не­большие, дисциплинированные, и недисциплиниро­ванные. В каждой из них обозначаются новые кон­фликты, личное соперничество сочетается с соперни­чеством идей, коалиции непременно временные и при первом же случае распадаются.

Эти структуры можно наблюдать в США каждые четыре года при выдвижении кандидата на пост пре­зидента. Тогда и разыгрывается сцена, которая срав­нима с постоянными событиями во французском пар­ламенте. Изучая действия американской партии при выдвижении кандидата, французские обозреватели находят их не слишком благовидными. Сама струк­тура подобных действий предполагает методы, не всегда отвечающие правилам fair play[28]. Однако после выдвижения кандидата вокруг него объединяются все, чтобы добиться его избрания. Потом единство может быть вновь нарушено. Во французской системе этот механизм действует и после образования совета министров, что лишь способствует неустойчивости

кабинета.

До сих пор мы ограничивались простым описа­нием. Если мы намерены пойти дальше, зададимся вопросом: откуда такая структура? Тут мы сталкива­емся с многочисленными объяснениями, ни одно из которых, несмотря на его справедливость, нельзя счесть удовлетворительным.

Все они справедливы, поскольку призваны пока­зать, что мы, французы, занимаемся политикой именно таким образом в силу нашей природы. Все они неудовлетворительны, так как в объяснении нам хо­чется найти способ преобразования мира. Каждое объяснение основано на таком множестве явлений современности и прошлого, что может в определенной мере вызвать ощущение безнадежности. Вся француз­ская действительность получает свое выражение в ре­жиме.

Объяснения бывают трех видов: с опорой на эко­номическую и социальную структуру, или на исто­рические традиции, или, наконец, на национальную психологию, вплоть до психологии галлов в описании Юлия Цезаря.

1. Многочисленность и пестрота партий объясня­ются неоднородностью самой Франции. Почти вся промышленность сосредоточена в нескольких регио­нах; на западе ее почти нет, и там сохраняются традиционные формы общественной жизни. Влияние партий по провинциям весьма неравномерно. Даже если одна из них представлена во всех провинциях, то электорат ее по регионам не одинаков, и единство каждой партии весьма непрочно. Социалист из север­ного промышленного региона не похож на своего единомышленника с юга, где развито виноградарство, или на социалиста с запада Франции, где на политическую борьбу по-прежнему влияют религиоз­ные мотивы. Социальная неоднородность Франции, таким образом, выдвигается в качестве одной из при­чин многопартийности и недисциплинированности партий. МРП—Народное республиканское движе­ние — вновь стало региональной партией, боль­шинство приверженцев которой сосредоточено на западе, на северо-востоке и на севере. А ведь в 1945—1946 годах оно добивалось сенсационных успе­хов.

Необходимое условие для существования в стра­не ограниченного числа крупных, сплоченных пар­тий — достаточная социально-экономическая одно­родность самой страны. Чрезмерное разнообразие непременно скажется на партиях.

2. И правые, и левые помнят о бурных перипе­тиях политической истории Франции за последние полтора столетия. Каким бы ни был французский режим после 1789 года, он неизменно вызывал споры и никогда не получал единодушной поддержки всей страны. Стоит разразиться кризису (независимо от его причин), как существование режима оказывается под вопросом. По-прежнему могут разгореться стра­сти в некоторых регионах, где полемика, например, о светском характере образования уходит корнями далеко в прошлое. Французы по-прежнему враждуют из-за революции[29], дела Дрейфуса, перемирия и Освобождения[30], и кроме того, не утихают страсти вокруг экономической деятельности и политики в заморских территориях, а еще идут ожесточенные спорил о последствиях возможных политических курсов.

3. Почему так происходит? Перейдем от традиции к психологии. Французы всегда были склонны пре­вращать экономические, социальные и технические дискуссии в идеологические конфликты. Экономи­ка — предмет скучный. Помимо трех десятков специ­алистов, никого и никогда не волновал теоретический вопрос о контроле над инфляцией, зато дискуссия в светском характере образования или такой отвле­ченной проблеме, как возможность во имя государ­ственных интересов осудить невиновного, способна вызвать бурные волнения. И подобные споры могут длиться бесконечно. Согласие невозможно в принци­пе, ибо у каждой стороны есть веские доводы, а отвле­ченный характер дискуссии позволяет вести ее вечно. Де Мадарьяга написал книгу «Французы, англичане, испанцы». Он полагает, что французы склонны руко­водствоваться доводами разума, и анализирует их политические обычаи. Он отмечает, что французы про­являют заметное пристрастие к теоретическим пробле­мам. Причем более резко сталкиваются мнения как раз по тем проблемам, материальные последствия которых весьма ограниченны. В качестве символи­ческого примера де Мадарьяга приводит дело Дрей­фуса.

Эти три группы объяснений приводят порознь или в сочетаниях. А вывод всегда один: коль скоро Фран­ция такова, нечего удивляться, что такова ее поли­тика.

Я довольно сжато изложил объяснения. Каж­дое из них может быть развернуто. Приемы мышле­ния, характер действий, исторические традиции, со­циально-экономическая структура получают свое выражение в том или ином политическом курсе. При сочетании всех подходов удалось бы, вероятно, прийти к пониманию — что, однако, ни в коей мере не помогает ответить на вопрос, что же необходимо делать.

Откуда же столько несогласных?

Все три группы объяснений в точности воспроиз­водят схему, применяемую для анализа неустойчиво­сти правительств: ссылки делаются на социаль­но-экономическую структуру, традиции, психоло­гию.

1. Французский рабочий класс никогда по-насто­ящему не был составной частью режима. Из-за мед­лительного экономического развития в прошлом веке он так и не получил выгод, которые связаны с раз­витием экономики. Результатами развития экономики рабочие лишь начинают пользоваться. Однако в силу общей ситуации, связанной с инфляцией, рабочий класс этого еще не осознал. Наконец, он по традиции сохраняет враждебное отношение к государству, готовность к бунту против капиталистической си­стемы.

Что касается еще одной части избирателей — правой оппозиции, — то социально-экономическое объяснение их противодействия государству выгля­дит примерно так.

Численность пужадистов на последних выборах объясняется в основном быстрыми темпами экономи­ческого развития за последние десятилетия. Любое ускоренное расширение хозяйственной деятельности ставит в трудное положение те группы населения, которым не удается к нему приспособиться. Быстрые темпы означают неравномерность развития. Одним регионам или группам достаются большие выгоды, другим — меньшие. В стране, где царит застой, мно­гие мирятся с привычным ходом дел. Но при подъеме экономики группы, не получающие своей доли, вос­стают против всего происходящего. Разумеется, недо­вольные винят не экономическое развитие, а нало­говую систему, которая всегда вызывает недоволь­ство.

Социально-экономическое объяснение двух форм экстремизма в нынешней Франции сводится, таким образом, примерно к следующему: не став в прошлом полноценной частью государства, французский рабо­чий класс в своем большинстве сохраняет враждеб­ность режиму, но оппозиция есть и на другом краю политического спектра, так как расширение хозяй­ственной деятельности прямо или косвенно уда­ряет по группам, плетущимся в хвосте этого дви­жения.

2. Историческое объяснение. Вот уже более полу­тора веков французы не перестают обвинять свой ре­жим. Они будут делать это и дальше, так как их мыш­ление политизировано. Режим становится бесспорно приемлемым лишь со временем. Устойчив он только после того, как его перестают оспаривать. В Велико­британии и в США режим устойчив, потому что отож­дествляется с национальными ценностями. Числен­ность революционно настроенных противников опре­делена исторически обусловленными взглядами, и по­тому французы тщетно ищут конституцию, которая обеспечит более успешное ведение государственных дел и приведет к национальному единству.

3. В такой же мере уместно и третье объяснение неустойчивости правительства и критики политиче­ского режима — ссылка на характер народа. Мож­но ли найти что-нибудь более возбуждающее ум, чем споры, к тому же идеологические, о режиме, о достоинствах и недостатках любой консти­туции?

Теперь перейдем к совсем другим вопросам — к ре­формам.

Объяснения, которые мы набросали, не приводят к выработке плана конституционной реформы. Более того, они могут вообще отбить охоту к проведению реформ. Чем настойчивее говорится о численности факторов, определяющих функционирование режима, тем сильнее искушение заявить: для частичных пере­мен необходимы перемены радикальные.

В недавней статье экономиста Пьера Юри я нашел весьма любопытную фразу, которая могла бы послу­жить примером типичных ошибок, совершаемых без злого умысла самыми выдающимися умами и без нарушений логики.

«Как можно забывать, — пишет Юри, — что вся разница между Веймарской и Боннской республи­ками, между дробностью партий и их укрупнением, между повторяющимися правительственными кризи­сами и долговечностью кабинетов основывается на двух небольших условиях: конструктивном вотуме не­доверия и внесении корректив в пропорциональное представительство — партии, которым в масштабе всей страны досталось менее 5% голосов, уже не получают ни одного места в парламенте?»

При буквальном истолковании этой формулировки вся разница между Веймарской и Боннской респуб­ликами основывается на двух статьях конституции. Согласно одной из них, правительство нельзя свер­гать, не договорившись о том, кто же возглавит сле­дующий совет министров, а согласно другой, партии, которым досталось менее 5% голосов, не могут быть представлены в парламенте.

Возможно, оба условия полезны, но судить об этом на примере Боннской республики трудно.

Там сложилось такое положение, что оба условия не имели серьезного значения. Христианско-демократическая партия постоянно была столь значительно представлена в парламенте, что она неизменно кон­тролировала события. Личность канцлера вызывала глубокое уважение коллег. Даже если бы и не суще­ствовало правило пяти процентов, -характерной для Веймарской республики раздробленности партий те­перь не было бы.

Главное различие между обеими республиками заключается в том, что при боннском режиме рево­люционно настроенные избиратели немногочисленны, крупные партии едины и сплоченны, а психология нации полностью изменилась. Я мог бы назвать и дру­гие изменения.

Следовательно, ошибочно утверждать, будто глав­ное различие между обеими республиками сводится к двум статьям конституции. Может быть, они когда-нибудь и сыграют какую-то роль. Но представьте, что многие революционно настроенные депутаты во французском парламенте преисполнены решимости сбросить правительство. Они проголосуют без колеба­ний за того, кто сменит нынешнего председателя совета министров, даже если новый кандидат вызы­вает у них неприязнь. Что может помешать комму­нистам и пужадистам объединиться хотя бы в ходе одного голосования? Обойти конституционные прави­ла всегда возможно.

Какие же реформы в состоянии изменить дей­ствие французской Конституции? Вероятно, замена парламентской формы президентской либо изменение закона о выборах и правила, по которому мож­но в рамках нынешнего режима распустить парла­мент.

Против президентского правления выдвигают два довода: если бы такое правление оказалось выходом из положения, то депутатам, согласным голосовать за него, пришлось бы создавать парламентское боль­шинство. Такое большинство возможно лишь в исклю­чительных обстоятельствах. Получается заколдован­ный круг. Надо, чтобы парламентарии сумели ре­шиться на такую реформу или не протестовали про­тив нее.

Улучшит ли президентская система действие госу­дарственных институтов? Может быть. Но с оконча­тельным выводом лучше не торопиться. Само по себе президентское правление еще не придает особой дей­ственности исполнительной власти, которая стабиль­на, но не эффективна. Президенту США обеспечено четырехлетнее пребывание у власти (что не всегда отрадно), однако он также нуждается в одобрении и поддержке со стороны членов палаты представи­телей и сенаторов, которые избираются по иному принципу. В США, да и в любой президентской сис­теме, большинство в парламентских структурах не всегда то же самое, что привело к избранию прези­дента республики. Требуется взаимодействие между исполнительной властью одной политической ориен­тации и властью законодательной, ориентация кото­рой может быть другой. В США такое взаимодей­ствие каким-то образом устанавливается: в полити­ческой жизни американцы прагматичны, экстремизм им не свойствен, к идеологиям их особенно не тянет, и партии там не подчинены строгой дисциплине. Лю­бой депутат или сенатор голосует без особой оглядки на распоряжения своей партии. Но возможны ли точно такие же условия в парламенте французского типа? Партийная недисциплинированность — глав­ное условие существования американской системы, но это не относится, например, к системе британ­ской. Что произошло бы у нас, когда в одних парти­ях — строгая дисциплина, а в других — никакой? Исполнительная власть, вероятно, была бы устойчи­вой, а вот президент, на которого пал выбор партий, поскольку он не задевал ничьих интересов, непре­менно оказался бы слабым, как это уже случалось со множеством наших глав правительств. Энергичный президент республики, вступивший в столкновение с законодательным собранием, вызвал бы конституцион­ный кризис: это нередко бывает в странах с президент­ской системой.

Возможные в рамках нынешнего режима рефор­мы, о которых бесконечно спорят в печати и парла­менте, не могут иметь большого значения. Можно представить себе реформу избирательной системы, направленную на уменьшение численности револю­ционно настроенных депутатов. Во Франции это не обязательно те депутаты, которые хотят революции. Они лишь не могут сосуществовать с системой в ее нынешнем виде. Избирательная реформа легко могла бы уменьшить численность революционно настроен­ных депутатов вдвое, не меняя при этом численности голосующих за них избирателей. Представить себе подобные хитрости не трудно. Во имя организации более дисциплинированных или менее сектантски настроенных партий можно лелеять и более честолю­бивые мечты — о сочетании частично мажоритарной системы голосования с частично пропорциональной, как это принято в Германии.

Второй вид предполагаемых реформ затронул бы принцип вотума доверия и правила роспуска парла­мента.

Кое-кто предлагает автоматический роспуск пар­ламента в случае правительственного кризиса. Другие возражают, что автоматический роспуск парламента способен принести больше зла, чем добра. Подобная мера имеет смысл в английской системе, где выборы приводят к четким и ясным результатам, но не в ре­жиме, при котором соотношение сил между партиями не слишком меняется от выборов к выборам. Встреч­ное возражение: положение об автоматическом рос­пуске парламента позволит избежать правительствен­ных кризисов, правительства станут более долговеч­ными. Но одной долговечности мало. Правительства должны иметь возможность действовать. Положение об автоматическом или полуавтоматическом роспуске парламента обеспечивает шанс на большую долговеч­ность — но не на большую эффективность прави­тельства.

Остается еще один вопрос, вызывающий страстные споры: как, не предлагая смены правительства или аналогичных мер, добиться, чтобы революционно на­строенные противники власти не могли блокировать­ся против правительственных решений? Было пред­ложено множество проектов такой системы. Однако трудности остаются: нужно, чтобы правительство име­ло право ставить вопрос о доверии, когда иного выхода при проведении через парламент определенного законопроекта нет. Но если вопрос о доверии ста­вится слишком назойливо, возникает опасность, что правительство будет сброшено при обсуждении малозначащих проблем. По сути, ни одна такая реформа в обозримом времени не сможет корен­ным образом преобразовать действие французского режима.

Но тут никак не обойтись без последнего вопроса: действительно ли конституционная реформа — пер­вый из жизненно важных вопросов для Франции? Страна переживает политический кризис, причина которого известна: алжирская война. Навязчивое стремление провести конституционную реформу при­ведет либо к забвению этого, либо к поискам иного по своей сути правительства, которое сможет пробле­му решить.