XVII. Куда движется советский режим?

Марксистские или неомарксистские истолкования советского режима — не единственно возможные.

Он объясним также через историю большевиков или самой России.

В начале века большевистская партия состояла из немногочисленной группы революционеров-профес­сионалов. Сегодня она хозяйничает в огромной им­перии, но люди, прошедшие этот необычайный путь, мыслят шаблонами времен своей юности. Одним из примеров может служить навязчивая идея о вез­десущей полиции. Почему впавшего в немилость сановника немедленно называют агентом Интеллидженс сервис или гестапо? Ответ, возможно, заклю­чается в том, что перед революцией 1917 года один из пяти членов подпольного Центрального Комите­та компартии был и в самом деле агентом охранки, то есть русской полиции. После взятия власти большевиками его разоблачили и казнили. В свое время Ленин неоднократно ручался за его честность. Этот эпизод отчасти помогает понять, почему пар­тийное руководство верило, что оппозиционер обя­зательно дойдет до конца и станет вражеским агентом. Мир, отражающийся в московских процес­сах, и поныне, сорок лет спустя, выглядит таким, каким его могли бы представить себе заговор­щики.

Существует огромная литература о связях ны­нешнего режима с российскими традициями. В истори­ческом плане режим бюрократической иерархии — это режим царской империи: связи между государ­ством и религией являются частью традиции. Рус­ские по отношению к Западу всегда занимали двой­ственную позицию, что свойственно и теперешним большевикам, которые и стремятся догнать США, и мечут в сторону Запада громы и молнии. Это двойственная позиция, одновременно западническая и славянофильская (если пользоваться классической терминологией), —результат продолжения главного спора минувшего века.

Своеобразие коммунистического режима просле­живается в трех аспектах: 1) он располагает полицейскими и пропагандист­скими институтами, которых не было ни у одного деспотического режима в прошлом. Население более чем в прежних обществах сосредоточено в городах, то есть в большей степени подвержено идеологи­ческой обработке;

2) режиму свойственно странное сочетание автори­тарной бюрократии и стремления к построению со­циализма. Бюрократическое управление экономи­кой — явление заурядное, новизна тут лишь в том, что цель управления — ускоренное развитие средств про­изводства;

3) бюрократический аппарат подчинен партии, что имеет революционный смысл. Отсюда проистекает опять-таки странное соединение авторитарной бю­рократии и революционных феноменов. Партия, срав­нимая с якобинской, занимает свое место в бюро­кратическом, на первый взгляд стабильном госу­дарстве.

Указанная специфика советского режима позво­ляет сделать несколько замечаний о его дальней­шей судьбе. Я предположил, что конституционно-плюралистический режим может подвергнуться раз­ложению. Мой долг — остановиться на возможности разложения и режима во главе с монополизиро­вавшей власть партией. Разложение такого режима означало бы его десоветизацию. Объективно говоря, разложение — это отказ от ряда присущих режиму функций.

Простейший, как мне кажется, способ анализа этой проблемы — противопоставление оптимистиче­ской и пессимистической версий марксизма.

Оптимистическая выдвинута Исааком Дойчером, который связывает прискорбные проявления совет­ского режима с экономическим развитием. Привер­женность идеологической ортодоксальности, террор, процессы, эксцессы однопартийное™ он объясняет необходимостью индустриализации. Когда этот этап пройдет, все, что нам, на Западе, не нравится в советском режиме, будет постепенно отмирать, коль скоро его патологические черты объяснялись ли­бо особенностями личности Сталина, либо требова­ниями индустриализации.

Пессимистический марксизм руководствуется кон­цепцией азиатского способа производства, объ­ясняет советский режим полным обюрокрачиванием жизни и утверждает, что явления, расценивае­мые оптимистами как патологические, изначаль­но присущи режиму бюрократического абсолютиз­ма, однопартийности, идеологической ортодоксаль­ности.

Между оптимистической и пессимистической вер­сиями найдется место для любых промежуточных вариантов. Мы ставим вопрос так: какие черты советского режима следует приписать нуждам ин­дустриализации? А какие объясняются принципиаль­ной структурой советского режима?

Вначале напомним об основных преобразованиях после 1953 года.

1. В том, что касается личных свобод или прекра­щения террора, произошли важные перемены. Нет больше массовых чисток наподобие чистки 1936 года;

не организуют больше и сенсационных процессов с фальшивыми признаниями; объявлена широкая ам­нистия; концлагеря исчезают; смягчились законы и судебная практика. Официально отменен принцип аналогии в соответствии с которым деяния, не пре­дусмотренные впрямую Уголовным кодексом, мож­но было квалифицировать как правонарушения. Распущена специальная полицейская комиссия, имевшая право судить при закрытых дверях и отправлять в концлагеря всех подозреваемых в контрреволюционной деятельности. Отменены так­же статьи кодекса, предусматривавшие возмож­ность осуждения в 24 часа обвиняемых в контрреволюционной деятельности, причем без пре­доставления им каких-либо гарантий справедливого суда. Угрозы, принуждения, тяготевшие над советским гражданином, ослабли. Стали возможными контакты с иностранцами. Наступила «оттепель»: дискуссии проводятся шире, политика в области истории или искусства уже не столь ортодоксальна. По сравнению с тем, что наблюдалось до 1953 года, общий ха­рактер режима изменился.

Эти глубокие, важнейшие перемены — еще не революция.

Десталинизация часто проводится сталинскими методами. После устранения маршала Берии Хрущев не мог не назвать его предателем или зарубежным агентом — как сам маршал Берия называл тех, кого желал устранить. Многое из того, о чем тепереш­ний Генеральный секретарь поведал в своей знаме­нитой речи, оказалось не более достоверным, чем то, о чем сообщалось в речах официальных лиц в прежние времена. Сталин не был тем гротескным персонажем, неспособным анализировать и направ­лять военные операции, каким его живописал Хру­щев. Изображать недоумком того, кого обожест­вляли еще несколько лет назад, значит создавать но­вый миф.

2. Полиция не играет прежней роли, а главное — не действует в ущерб партии, как это было еще несколько лет назад. Она находится в распоряже­нии правительства и подчиняется его решениям. По­лицейский аппарат пребывает в состоянии полупо­коя; впрочем, уверенности в том, что покой станет полным, пока нет.

3. Грандиозные чистки в духе 1936 года больше не проводятся, но постоянно идет какое-то подобие чистки. Это заметно при сравнении состава Центрального Комитета от пленума к пленуму Циркуляция элиты (выражение итальянского социолога Парето) идет по-прежнему быстро—по прошествии определенного времени те или иные крупные государственные деятели исчезают с го­ризонта. Но их не казнят, как ранее. Постоянно сменяются те, кто занимал крупные посты, что сви­детельствует о продолжении борьбы фракций и ли­деров.

4. Наконец — и это главное — полностью остается в силе теоретическое положение о руководящей роли партии как в экономике, государственных делах, так и в духовной жизни. В своих главных чертах режим остается неизменным. По-прежнему налицо ортодоксальность и политическое единовла­стие партии. Устранены лишь странности и переги­бы прежнего Генерального секретаря под конец жизни.

Нам известно, что произошла сенсационная с по­литической точки зрения перемена. Воцарения оче­редного «Великого Правителя» не состоялось. Прав­да, некоторые журналисты уже говорят, что Хрущев побил рекорд Сталина, добившись победы за более короткий отрезок времени, но мне не кажется, что это справедливо. Хрущев ныне — самый могущественный человек в Советском Союзе, но его могущество не похоже на то, каким с 1934 года располагал Ста­лин. Теперешний Генеральный секретарь, в отличие от Сталина, не предмет обожествления. Нет оснований полагать, что он наводит ужас на своих соратни­ков. А ведь именно атмосфера 'страха, в которой пребывали ближайшие соратники Верховного Прави­теля, составляла, если верить Хрущеву, главную осо­бенность сталинского режима на последнем этапе. Ни у одного из тех, кто теперь наблюдает Россию вбли­зи, нет ощущения, что члены Политбюро (Прези­диума) или члены Центрального Комитета живут в страхе перед Генеральным секретарем и всякий раз, приходя к нему, опасаются, что уже не выйдут свободными. Партия по-прежнему играет глав­ную роль в обществе, но структура партии не та, что в сталинскую эпоху. Создается впечатление, что Центральный Комитет вновь приобрел опре­деленную власть. Похоже, что в 1957 году, не получив большинства в Президиуме, Хру­щев одержал победу над «антипартийной группиров­кой», поскольку срочно собрал Центральный Ко­митет.

Несколько более гибкими, чем раньше, стали отно­шения со странами народной демократии. Правда, главное не изменилось: господство Советского Союза над странами Восточной Европы сохраняется, одна­ко национальным правительствам предоставлена опре­деленная свобода.

Наблюдаются изменения и в экономической обла­сти. Теперешние руководители больше уделяют вни­мания повышению уровня жизни, стараются произ­водить больше товаров широкого потребления, а глав­ное, более гибкими стали их методы. Для того чтобы повысить производство сельскохозяйственной продукции, они, как во всех западных странах, ре­шительно прибегают к ценовому механизму, матери­альному стимулированию, что, по сути дела, вполне нормально, стоит лишь отойти от теоретического без­умия.

Один из примеров новой политики — ликвидация машинно-тракторных станций. Она показывает, как структура, не имеющая ничего общего с марксист­ским или ленинским учением, может стать жертвой и составной частью идеологии, а затем — вновь про­стым орудием труда. Сталин неоднократно называл эти станции составной частью социалистической тео­рии, а потому ликвидация их, продажа тракторов колхозам означает рецидив прошлого. Хрущев счел станции бесполезными: колхозы разбогатели за счет повышения цен на сельскохозяйственную продукцию, они могут трактора покупать. Вероятно, в Кремле решили, что, если машины станут собственностью колхозников, обращаться с ними будут лучше. А может быть, это вызвано стремлением несколько снизить рост покупательной способности, чтобы не вызвать инфляцию.

С хозяйственной и с политической точки зрения перемены не затрагивают того, что нам представ­лялось сутью экономической системы. Еще чаще про­возглашается приоритет тяжелой промышленности, появляются новые цели, в жертву которым (если возникнет необходимость) будет принесено все остальное, планирование осуществляется при помощи указов. Правда, пространства для маневров и свободы

У предприятий стало больше.

Я прихожу к следующему выводу: до сих пор наблюдались изменения внутри режима, но не из­менения самого политико-экономического режима, который проводит различные реформы, не затра­гивая основ. Какие же перемены должны произой­ти, чтобы можно было говорить об изменении сути режима?

Мне кажется, что важнейшие черты режима — следующие:

1) однопартийность и сохранение идеологической ортодоксальности, единственный выразитель кото­рой — партия;

2) централизованное планирование, осуществляе­мое бюрократией;

3) наличие бюрократической иерархии — причины неравенства в обществе.

Нет, не может и не должно быть никаких автономных сил помимо государства. Любое запад­ное общество по сути своей — классовое, оно состо­ит из групп, которые отличаются друг от друга, вступают в соперничество, в борьбу между собой. Группы советского общества включены в бюрократи­ческую, в государственную иерархию. Структура оста­ется нерушимой и через пять лет после смерти Сталина, и пока ничто не свидетельствует о готов­ности наследников посягнуть на нее.

Каковы более отдаленные перспективы разло­жения или преображения советского режима? Я при­веду несколько отвлеченных схем. Прежде всего оптимистическую — возможного преображения самой системы.

Эту неомарксистскую схему я рассматривал в пре­дыдущей главе. Всю жестокость советского режима она объясняет экономическим положением. По нео­марксистской теории, уровень жизни растет и будет расти, как и культурный уровень населения. Оба эти обстоятельства несомненны. В условиях совет­ского режима теория обнищания столь же неверна, что и в условиях капиталистического режима. Ни­какой индустриальный режим, каким бы безумствам ни предавались его правительства, не препятствует повышению уровня жизни в результате роста про­изводительности труда. Это может происходить быст­рее или медленнее, но оно, обязательно для всех ин­дустриальных обществ.

Повышение уровня жизни и культурного уровня способствует либерализации советского режима. Для управления городским населением — рабочими и служащими, получившими техническое образование, – не годятся те приемы, что подходят для крестьянской массы.

Но неомарксистская схема предполагает прямую взаимосвязь между уровнем жизни и культуры — и демократическими или либеральными формами государственных институтов. Наличие такой взаимо­связи не доказано, и, к сожалению, нам известен трагический опыт гитлеровской Германии. Уровень жизни был высоким, культуры — тоже, однако насе­ление приняло режим с монополизировавшей власть партией и поразительно тупоумной идео­логией. Опыт однопартийных режимов и демо­кратических стран подтверждает, что даже просвещен­ные люди легко принимают более или менее нелепые идеологические построения. В определенных обстоятельствах кто угодно готов уверовать во что угодно.

Допустим, русские все меньше придерживаются своей идеологии (а такое не исключено): это не значит, что идеология перестанет играть существен­ную роль. Большинство официальных доктрин сохра­нялось как средство управления десятилетиями, а иной раз и веками уже после того, как утрачива­лась вера в эти доктрины, во всяком случае — сре­ди образованных людей.

Наконец, с какой стати режим индустриаль­ного общества непременно должен оказаться консти­туционно-плюралистическим? Режим бюрократиче­ской иерархии, авторитарного планирования вполне совместим с развитым индустриальным обществом. Мне кажется невозможным утверждать заранее, что развитое индустриальное общество обязательно при­ведет к социально-политическому режиму, подобному западному.

Вторая оптимистическая точка зрения на будущее советского режима — это схема метаморфозы револю­ций. У революций, видимо, есть одно общее: они не бесконечны. Энтузиазм изнашивается, со временем происходит возврат революционеров к сереньким будням, выражаясь словами Макса Вебера (примерный перевод выражения «die Veralltaglichung der Revolution»). В Советском Союзе коммунистиче­ской партии уготована судьба всех революционеров, пуритан, якобинцев и прочих, которые от избытка поражений или успехов в конечном итоге смирились с тем, что людей не изменить. Коммунисты в кон­це концов тоже смирятся с устоявшимся порядком вещей.

Подобные доказательства основываются на идеях постепенного отмирания революционной веры либо постепенного становления какого-то привилегирован­ного класса. Изначально большевики были партией профессиональных революционеров, душой и телом преданных выполнению задач разрушения. Сегодня в странах Восточной Европы эти профессиональ­ные революционеры заняли такое место в государ­ствах, что у них в руках — все привилегии. Джилас обвиняет своих бывших товарищей в обуржуазивании. Но если в глазах революционера это — раз­ложение революции, то для социолога, настроен­ного не столь оптимистически, этот процесс не­обходим и означает возврат к норме существова­ния.

Схема постепенного угасания революционного пы­ла представляется мне убедительной: по прошест­вии длительного периода революционеры — или их сыновья — могут и обуржуазиться. Пожалуй, по другую сторону «железного занавеса» этот процесс идет. Мне также представляется вероятным, что марк­систская вера слабеет по мере того, как накапли­вается опыт. Советские граждане, разумеется, не отказались от марксистской основы полностью:

у них по-прежнему в ходу марксистский лекси­кон, все усиливают определенный набор марксист­ских идей. Однако марксизм все в меньшей степе­ни будет определять мышление лидеров и рядовых граждан. Они будут продолжать падать ниц перед учением, которое, однако, перестанет диктовать по­ступки.

Пока что эволюция зашла не так уж далеко, и сам Хрущев заверяет нас, что она не наступит.

Если он ошибается, то эволюция не обязатель­но приведет к потрясению режима. Самое большое, что может случиться, — исчезновение некоторых явлений, связанных с постоянством революционного пыла: например — пристрастия к идеологическому террору. Зато уцелеют единовластие партии, идео­логическая правоверность и бюрократический абсо­лютизм. Режим в своих структурных чертах смо­жет продержаться еще долго.

Третья схема, которую рассматривают социоло­ги, верящие в преображение режима, — рационали­зация.

Американский социолог Баррингтон-Мур, написав­ший весьма интересные книги о Советском Союзе, усматривает в советском режиме сочетание трех на­чал — традиционного, рационального и террористи­ческого. Со временем режим должен становиться все более традиционным и рациональным. Тради­ционным в том смысле, что укоренятся определен­ные привычки; рациональным — поскольку русские лидеры будут стараться производить как можно больше и как можно дешевле, уделяя все меньше внимания идеологии, а значит, все реже склоняясь к использованию крайних средств.

Лично я был бы склонен допустить, что в дли­тельной перспективе экономические соображения должны стать преобладающими. Тем не менее опти­мистические выводы делать рано. Вполне правдо­подобно, по-моему, что завтрашние руководители советской экономики будут меньше озабочены теори­ей и больше — производительностью труда, об этом уже свидетельствует ряд признаков. Но неизбеж­но возникает вопрос (быть может, шокирующий): духовная свобода, многопартийность — это рацио­нальные феномены? Если правительства хотят мак­симально расширить производство, сохранив при этом какие-то привилегии для себя, станут ли они прила­гать усилия, чтобы предоставить гражданам право обсуждать правительственные решения? Станут ли правительства терпеть многопартийность как форму борьбы за власть? Рационализация экономическо­го и политического режима, устранение таких патологических излишеств, как жесткое планирова­ние или чистки, — это и в самом деле вещь вполне вероятная, но совсем другое дело — установить ре­жим, подобный западным. Считать рационализацию советского режима явлением, сопутствующим демократизации, значит, по меньшей мере соглашаться со спорным утверждением о том, что многопар­тийный режим — единственно рациональный для эко­номики, ориентированной на развитие промышлен­ности.

Какой же вывод я хочу сделать из этого крат­кого анализа?

Я принимаю часть аргументов, представлен­ных оптимистами. Я думаю, уровни жизни населения по обе стороны «железного занавеса» будут сближать­ся. Достаточно даже мимолетного визита, чтобы за­метить: многое из того, что волнует нас на Западе, наблюдается и по другую сторону «железного зана­веса» и связано с тем же — построением индустри­ального общества. Я допускаю, что управление хо­зяйством будет все более рациональным, условия существования всех граждан станут улучшаться. Я до­пускаю, что идеологическая разрядка более вероят­на, чем сохранение крайних форм ортодоксально­сти или идеологического террора, и допускаю, что мир Джорджа Оруэлла существовал в 1951—1952 го­дах, но вряд ли он возможен в 1984-м. Похо­же, такие крайности — современники начальных этапов индустриализации, а не эпохи экономиче­ской зрелости. Наконец, я допускаю, что бюрокра­тическая иерархия может склоняться к поискам устойчивости. Но и с учетом всего сказанного я не могу избавиться от одного сомнения, даже если в значительной степени согласен с оптими­стами.

Дело в том, что преображения ни в коей мере нельзя счесть несовместимыми с основами самого ре­жима. Во-первых — единовластием партии. Это об­стоятельство исключает или на худой конец затруд­няет проведение курса на конституционность борь­бы за власть, идеологический плюрализм. Во-вто­рых — бюрократическим абсолютизмом Раз весь при­вилегированный класс заодно с государством, созда­ние центров независимых сил почти невозможно. Сохранение основ весьма важно. Оно соответствует сути режима, заключающейся в том, что духовная свобода жестко ограничивается, поскольку нельзя ставить под сомнение идеологию и существует воз­можность применения насилия и террора. Наконец, и это, пожалуй, главное: в таком режиме решаю­щая роль отведена партийцу, аппаратчику. Оптими­стические прогнозы преображения советского режима основаны зачастую на уверенности в том, что спе­циалисты, хозяйственники непременно должны взять верх над аппаратчиками.

Однако в борьбе между наследниками Сталина победу одержал прежде всего партиец. В настоящее время идет не реставрация, а утверждение решаю­щей роли партии и ее аппарата в управлении со­ветским обществом.

Те, кто обладают привилегиями при данном режиме, не делятся на фракции, как в западных партиях. Нелепо думать, будто существует партия специалистов, выступающая против партии идеоло­гов, — или военных, или полицейских. Многие спе­циалисты — члены партии. Верно, что различные категории руководителей имеют свои предпочтения или особые привычки, но совершенно не обязательно, что они придерживаются противоположных учений. Партийцы принимают все большее участие в делах административных, в пропаганде, они составляют основную часть политического персонала, который в значительной мере определяет главные черты режи­ма. У нас на Западе тоже есть группы профессио­нальных политиков. В США символы режима — Трумэн или Никсон, в Великобритании — Макмиллан или Гейтскелл. Стоит ли поражаться тому, что в Советском Союзе режим по-прежнему

формируют аппаратчики, раз уж мы находим это естественным в западных режимах? Мне хорошо известно, что на Западе многие считают полити­ческих деятелей марионетками, которых дергают за ниточки олигархи, монополисты. Такое пред­ставление о капиталистических олигархах, вер­ховодящих политиками, наводит на мысль, что и в Советском Союзе есть лица, которые ку­да могущественнее, чем профессиональные поли­тики.

Возьмем очевидные факты: на Западе полити­ческие деятели улаживают определенным образом правительственные проблемы, есть свои методы при­хода к власти, свои способы проверить преданность граждан. Конституционно-плюралистические режимы действенны тогда, когда профессиональным полити­кам удается сохранять в силе конституционные про­цедуры и добиваться успеха. В Советском Союзе таким политическим деятелям соответствуют аппарат­чики.

Во всех индустриальных обществах есть хозяй­ственники, управляющие коллективным трудом, соб­ственники или директора заводов. И везде они от­части похожи друг на друга, поскольку решают сходные проблемы, а условия их жизни и деятель­ности вполне сопоставимы. Не так обстоит дело с по­литиками. Конечно, иные проблемы универсальны: как удержаться у власти, как править страной, как уладить конфликт. Но решают их по-разному. Поли­тики могут конституировать единую партию, с осо­бым характером соперничества в ней. Однопартий­ность дает значительные преимущества. Партия по­стоянно может оправдывать себя идеологией, про­возглашающей законность установленной власти и правомерность действий властителей, может не при­знавать официально существование конфликтов. В та­ком обществе царит принципиальная однородность. Легко понять, что политики, привыкшие к однопар­тийному режиму, стремятся эту структуру сохранить. Предсказуемые перемены, связанные с развитием про­мышленности, повышением уровня жизни, не приведут к устранению однопартийности наряду с идеологи­ческой ортодоксальностью, не связаны они и с исчез­новением бюрократической иерархии, равно присущей обществу и государству.

Означает ли это приближение буржуазной ста­билизации? — Почему бы и нет? Экономическую ра­ционализацию? — Почему бы и нет? Смягчение тер­рора? — Вероятно. Отказ от патологических форм насилия? — Вполне допустимо. Введение многопар­тийности и либеральных институтов власти, как на Западе? — Возможно, но нельзя доказать необхо­димость или даже вероятность того, что эволюция индустриального общества непременно приводит к этим последствиям, представляющимся нам жела­тельными.

Исаак Дойчер полагает, что рабочий класс станет по мере повышения уровня жизни более активным и более динамичным в политическом плане. Ну, а я думаю, что советский рабочий класс должен чувствовать себя все менее удов­летворенным, хотя условия жизни улучшаются, а дав­ление властей уменьшается. Почему же в развиваю­щемся режиме народные массы должны испытывать все большую неудовлетворенность, почему они вдруг захотят радикальных перемен?

Я оставил в стороне одну гипотезу, о которой хотел бы сказать, прежде чем завершить обзор. Я имею в виду гипотезу революции. Нам известны революции против плюралистических режимов. Поче­му не может быть революций против режимов с еди­новластной партией? Точнее — против псевдорежимов такого рода? Две революции произошли до сих пор в Восточной Европе против режимов — или, точнее, псевдорежимов с единовластной партией. В самом де­ле, в Польше, как и в Венгрии, не хватало глав­ного: национального характера самого режима. Ни там, ни тут режим не смог бы ни утвердиться, ни стать долговечным без Советского Союза. Еще и ныне польский режим Гомулки — компромисс между чувствами народа и велениями политической географии. Все поляки поддерживают Гомулку, и в Варшаве одни говорят, будто поддерживают его поскольку он коммунист, а другие — вопреки тому, что коммунист. В Венгрии режиму не хватало минимальной всенародной поддержки, не­обходимой для любого авторитарного режима такого типа.

Для революции при таком режиме, как совет­ский, — укоренившемся, с единовластной партией, не­обходим раскол в правящем меньшинстве. Пока поли­тики и вся бюрократия выступают единым фрон­том, трудно представить, что управляемые могли бы взбунтоваться. Пока нет оснований предпола­гать, что у них есть такое желание. Возможно, в условиях свободных выборов они не стали бы голо­совать за режим, подобный советскому, но он воз­ник не на основе свободных выборов, да и судь­бу свою выборам не вверяет. Для СССР характер­на убежденность управляемых в том, что никто не станет у них спрашивать, как они относятся к государству. Режим обеспечил Советскому Союзу величие, могущество, ежегодные успехи в экономическом развитии. Потребовался бы странный оптимизм или необычный пессимизм, чтобы рас­считывать на потрясение основ, в то время как русский народ сегодня гордится положением второй державы мира и убежден: завтра она станет первой.

Остается предполагать, что свобода — самое силь­ное и самое постоянное желание всех людей, но само слово «свобода» слишком многозначно, и это снимает необходимость дальнейших исследо­ваний.