По озерам Заонежья

11 июня 1926

Река Свирь,

Пароход «Урицкий»

Итак – началось! Мы едем.

Как секретарь секции я обязана вести официальный дневник экспедиции. В нем сухо и точно будет обозначаться: «Такого-то числа в таком-то часу прибыли туда-то; нашли то-то; записали и зарисовали столько-то», - и т. д. Но такой дневник нужен будет впоследствии только для справок, для отчета на Ученом совете. А по существу? По существу никто никогда из него не узнает, где мы действительно были, с кем встречались, как над нами ветер шумел, как буйствовали под нами реки и озера, каких людей мы видели… Поэтому рядом с дневником официальным будет писаться второй, для себя, для будущих фольклористов. Для истории. Да, для истории. Потому что наша работа – один из этапов ее в изучении северного фольклора.

И вот мы едем на север.

Вся основная работа зимы 1925 – 1926 года была в нашей Секции крестьянского искусства посвящена вопросам организации этой первой экспедиции, за которой в будущем предполагалась целая их цепь. Эта первая поездка занимала и волновала всех.

В Институте специалисты по всем видам искусства сходились на том, что ехать надо было на север, и каждый доказывал это по-своему: работники ИЗО хвалили классическую старину шатровых церквей и часовен, северные сарафаны и кокошники; работники ЛИТО и МУЗО – северные былины, сказки и песни; а ТЕО рвалось поскорее увидеть своими глазами северную свадьбу и хороводы. Словом, все хотели ехать на север и только на север.

Но север велик. Куда было ехать?

Одной из основных научных проблем, стоявших перед нами, была проблема влияния города на искусство деревни и поиски в этом искусстве фольклорной новизны, которая должна была как-то проявиться после 1917 года. Для начала наиболее подходящим показался район Заонежья - с одной стороны несомненно испытавший на себе близость такого крупного центра, как Ленинград, а с другой – хранивший в себе очень много этнографической и фольклорной архаики.

Как ни волновался горячий В. Н. Всеволодский, которому очень хотелось сразу забраться куда-нибудь подальше, в глушь тайги, как ни спорил он на эту тему на заседаниях с нашим «шефом» К. К. Романовым, решено было проводить план последнего, т. е. действовать логично и углубляться в северные дебри постепенно, от года к году, а в этом году начать с Шуньгского полуострова.

Из библиотечных шкафов и с полок стеллажей потекли «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым» и «Онежские былины» А. Ф. Гельфердинга, записанные во второй половине XIX века, «Олонецкие губернские ведомости» за прошедшее столетие и другая фольклорная и этнографическая литература по Карелии. Что бы постепенно освоиться с этим краем, где никто из нас, кроме К. К. Романова, еще не бывал, решено было не переноситься в него одним махом из Ленинграда на поезде, а плыть через Ладогу, Свирь и Онежское озеро на пароходе и таким образом шаг за шагом знакомиться с его природой, насселением, говором, типом поселений.

Заблаговременно были куплены билеты, осмотрены и заперты назначенные нам каюты. Сегодня утром ровно за десять минут до отплытия экспедиция вместе с другими пассажирами собралась на борту «Урицкого» и в 9.15 отошла от пристани на Калашниковской набережной.

И вот – мы плывем. Старшие – и мы, двадцатилетняя молодежь.

От Ленинграда до Шлиссельбурга путь мало чем примечателен: это берега Невы пригородного ленинградского характера. В два часа дня мы были у крепости, а еще через пятнадцать минут вышли на простор огромного Ладожского озера, берегов которого не видно ни в одну сторону.

Качки настоящей не было, но волны поднимались изрядные, и ветер так и рвался нам навстречу. Мы расположились в своих каютах и почти все лежали: боялись, что укачает. Вечером, около девяти часов, наш «шеф» стучал во все двери:

- Сейчас в Свирь входим! Церковь видно! Вставайте!

Все живо выскочили на палубу. Пароход уже не качался и не нырял, а тихонько скользил по Свири. Ладожский ветряный воздух резко переменился: пахло зеленью, чуть-чуть – сыростью, болотной водой, соснами, березами, очень вкусными влажными запахами земли. За кормой матовым розовым золотом протянулась полоса заката. Под ней – темно-зеленая полоса леса. Все это опрокинулось в тихой речной глади, а по обе стороны парохода, у берегов, скользил и струился легкий туман.

Налюбовавшись вечерней Свирью, мы снова разошлись по своим каютам. Перья и карандаши скрипели до глубокой ночи: писались первые письма покинутым в Ленинграде друзьям и начинался этот дневник.

В четыре часа ночи мы были в Лодейном Поле.

Река Свирь,

12 июля 1926

пристань Гак-ручей

Большая часть Свири нами уже пройдена. Это местами совершенно удивительная по красоте река с лесистыми берегами, островками, неожиданными прихотливыми извивами и заливными лугами. Течение очень сильное. Есть пороги. В низовьях, у Ладожского озера, селений по берегам мало: тут очень сыро и низко. Но дальше, вверх по течению, берега идут круче, живописнее и на обоих берегах появляются деревушки. Они небольшие, но заметно отличаются общим характером от деревень под Ленинградом. Другой тип архитектуры: избы почти все двухэтажные, причем в первом этаже часто совсем нет окон; зимой этот этаж заносит снегом и там не живут, только держат скот.

Около Пидьмы видели первую шатровую церковь. В Подпорожье – любопытный фасад дома, расписанный фигурами вроде фантастических сирен. В Мятусове увидели с берега дом с надписью «Почта» и радостно устремили к нему свои поспешные ноги. Признака входа на фасаде дома не оказалось, а из верхнего этажа смотрели с подоконника две детские головки.

- Открыта почта? – спросили мы, тщетно пытаясь найти вход в это загадочное сооружение.

- Почта-то? … Открыта. Да почтарь рыбу ловить пошел…

Оплакивать легкомыслие непутевого почтаря, покинувшего свою должность в редкий момент прибытия парохода из Ленинграда, было некогда, потому что «Урицкий» надрывался от свиста. Пришлось вернуться и вести свои письма дальше. Скоро – Вознесенье.

…В Вознесенье мы простояли пять часов. Это большое село на самом углу Свири и Онежского озера. Обошли сначала один берег, переехали в лодке через Свирь, и на другом берегу осматривали церковь и бывший монастырь, вплоть до его архива и колокольни; на кладбище рисовали интересный деревянный крест, датированный 1749 годом. Таким образом ИЗО уже начали свою работу.

Начали ее и ТЕО, Сережа Писарев и Суслович. Всеволод Николаевич Всеволодский предписал им до свадеб и хороводов собирать различные документы о местной театральной самодеятельности, сведения о репертуаре игровых песен и т.п. Так как оба они – юноши старательные и исполнительные, хотя и неопытные, то сегодня они сняли с какого-то забора и торжественно принесли на пароход афишу с анонсом о «Ваньке-Каине», которого должны были разыгрывать в Вознесенье на днях, а попутно прихватили в церкви листовку – «Воззвание братства во имя царицы небесной о помощи идиотам, эпилептикам и калекам». Всеволод Николаевич грозно прочищал им мозги:

- Идиоты, эпилептики и калеки отношение к фольклору не имеют!

Мы хохотали. МУЗО, желая тоже поскорее включиться в рабочий ритм, влезло на колокольню церкви с фонографом и записало на ленту колокольный звон.

13 июля 1926

Петрозаводск,

Пароход «Бабель»

Стоим около Петрозаводска. Пришли сюда сегодня утром, в девять часов. А всю ночь шли по Онежскому озеру. «Онего» – озеро синее, очень красивое и, говорят, бурное. Но мы шли по нему гораздо спокойнее, чем по Ладоге. На озере много островков. Берега темные, хвойные.

Петрозаводск расположен на множестве гор и пригорков, так что улицы перекатываются сверху вниз и обратно, и трамваев по ним не проложишь. В центре города – старинные с колонами здания, присутственные места и бывший губернаторский дом. Но тут же, а особенно – по боковым улицам очень много небольших деревянных особнячков с садами и сараями. Особенно уютно стоят они над озером. Озеро видно со всех высоких мест; к нему скатываются под гору все улицы, проулки и тропинки.

В Петрозаводске мы простоим, вероятно, до вечера. Затем «Бабель» повезет нас в Великую Губу, где начнется наша полевая работа.

Весь вечер мы плыли. Сидели на палубе на кольцах свернутых канатов и на каких-то других не слишком удобных пароходных деталях, а К. К. Романов, которому достали пустой ящик из-под соленой рыбы, сидел среди нас и рассказывал нам о районе наших будущих поисков.

Мы, конечно, еще с уроков географии в школе знали, что Заонежье – «озерный край», где масса озер, каменных кряжей, валунов, выходов камня на поверхность; где существуют остатки когда-то дремучих и сильных лесов и где земли, пригодной для посевов, очень мало. Но наш руководитель, бывавший в этих местах, уточнил будущую обстановку нашей работы:

- В Великой Губе и около не местность сравнительно низкая, - сказал он, - но дальше – от Космозера и севернее – идут каменистые утесы и каменные гряды. Чем севернее, тем вообще тут больше камня. Хорошая полевая земля только у села Великая Нива, - за это оно и получило свое название. Раньше богатством края был лес, но теперь он в очень значительной части вырублен на экспорт и нужды Петербурга-Ленинграда.

- Это - Карелия. А живут русские? – спросил Сережа Писарев. И шеф объяснил нам (хотя многие из нас это тоже уже знали), что когда-то эти места были заселены финскими племенами, но русско-славянские поселения появились тут очень давно: Карелия была колонизирована Новгородом. Как и в других местах, целью северной колонизации была торговая выгода, и колонии новгородцев понемногу продвигались все дальше к Белому морю. Когда торговля Новгорода на севере заглохла, Заонежье, стоявшее на бывших торговых путях, оказалось в стороне; отношения с севером пошли от Москвы иначе – через Вологду, ВеликийУстюг, Сольвычегодск и Холмогоры.

В истории этого края есть интересные подробности. До второй половины XVII века Заонежье было (вернее, казалось из Москвы) глухоманью. Сюда ссылали. Так, в Толвуй была направлена постриженная Марфа Романова, мать первого царя из дома Романовых, затем епископы и священники, боровшиеся с патриархом Никоном, и другие. Потом сюда волнами шли старообрядцы. Это способствовало сохранению в крае старины и архаики.

- А при Петре внимание к Заонежью воскресло, - говорил Константин Константинович, - Петр ценил этот край как путь с Волги к будущей Мариинской системе в Петербург, и как путь из Петербурга в Поморье.

Петр учитывал и природные богатства Заонежья, прежде всего – руду. В Петрозаводске и Повенце возникли металлургические заводы. В деревне Дворец, километров за пятьдесят от Петрозаводска, открылись лечебные «марциальные» воды.

- Что значит - марциальные? - спросил кто-то из нас.

Оказалось, что это значит «железистые», по имени античного бога Марса, бога войны и железа. Железистая вода – целебная от многих болезней. Петр будто бы сам там жил и лечился. Оттуда и название деревни – Дворец.

- А чем жили крестьяне?

И это мы узнали: при отсутствии хорошей пахотной земли Заонежье занималось рыболовством и другими промыслами; жители уходили и на заработки в Петербург. Местные ресурсы давали возможность торговли с соседями – и в Шуньге по два раза в год устраивались ярмарки. Сюда привозили рыбу, меха, кустарные изделия, глиняную посуду с реки Ояти.

После 1917 года, естественно, старина во многом пошатнулась. Сегодня рядом с ней растет новизна. Это происходит не очень быстро; но в гражданскую войну под Космозером стоял «белый» фронт, и этот факт немало воздействовал на политическое сознание заонежского крестьянства: сравнивая «белых» и «красных», крестьяне поняли многое и отвернулись от первых, чтобы поддержать своих.

Издавна считалось, что Заонежье делится на три части, центры которых – селения Кижи, Толвуй и Шуньга. К Кижскому району относятся Великая Губа, Яндомозеро, Космозеро; к Толвую – Фоймо-губа; к Шуньге – она сама и окружающие ее деревни. В быту и в художественной культуре этих трех районов имеются определенные различия.

- На месте сами увидите, - сказал Константин Константинович.

В Заонежье никогда не было крепостных, - мы это знали. Не было также солдатских постоев, долго не было и фабричного влияния. Грамотность была всегда низка. В заонежских лесах жили старообрядцы… Все это способствовало тому, что в крае сохранилось до наших дней много пережитков в мировоззрении жителей.

Попутно вспомнили мы и нашего предшественника - фольклориста Гильфердинга, который писал, что в его время, т.е. в начале 1870-х годов, в Заонежье не было ни капусты, ни гречи, ни огурцов, а существенную часть пищи составлял овес; что и телег там не было, потому что не пройти было по болотистым каменистым кочковатым дорогам; и кос обычных не было, а поля косили коротенькими «горбушами», похожими на серпы.

- Ну, после Гильфердинга-то пятьдесят лет прошло, - сказал наш руководитель, - теперь кое-где на телегах можно свободно проехать. Да и поля есть такие, что «горбуши» необязательны, - за них больше по дедовской традиции держатся.

Гильфердинг писал еще, что даже летом в Заонежье возят кладь на санях (дровнях) или на «волоках», т.е. на оглоблях, которые передними концами прикреплены к хомуту, а задними волочатся по земле; к ним приделана поперечная доска, на которую привязывают кладь; там, где и волоком не проехать – ездят верхом.

- Да, это все я видел, - сказал шеф, - дороги в Заонежье неважные. Одна из главных работ населения – уборка камней с полей и распахивание земли, которую очищают от мелкого леса; эти поляны можно засевать только три года, - потом их бросают и распахивают новые, потому что хлеб родится только на свежей лесной земле. Чем дальше к северо-востоку, тем край все глуше: все леса да болота.

Вот каковы места, в которые мы направляемся. Ну, как же было не записать все это? И как бы это все вошло в официальный дневник?!

А ведь я еще не записала самого главного!

Это было в Петрозаводске. Мы с девяти часов утра бродили по городу, осматривали местный краеведческий музей. От заведующего музеем узнали, что в Петрозаводске живет былинщица Н. С. Богданова. Мы с А. М. Астаховой обомлели от восторга. Получили нужный адрес и немедленно по нему отправились.

Никто из нас былин никогда не собирал и не слыхал, как они поются. Но о Настасье Степановне Богдановой мы знали. Это очень талантливая сказительница, вопленица и сказочница. О ней в начале XX века писал олонецкий краевед Шайжин, причитания ее публиковались в «Памятной книжке Олонецкой губернии» еще в 1910 и 1911 годах. Но одно дело - читать ее тексты, другое – самим записывать. Тем более в первый раз.

Настасья Степановна оказалась маленькой, очень живой старушкой. Глаза у нее совсем молодые, речь веселая, быстрая, со множеством поговорок и присловий. Нас она встретила приветливо. Конечно, все разговоры с ней вела, как старшая, Анна Михайловна, а я в качестве младшей почтительно молчала. Настасья Степановна предложила нам спеть былину про Добрыню. Мы, конечно, с радостью согласились. Но как было приступать к нашей работе? Ведь мы не умеем писать так быстро, как человек поет. Анна Михайловна придумала:

- Нас двое, писать будем по строчкам: я – первую, вы – вторую, я – третью, вы – четвертую, и так далее. Потом сложим записи вместе и получим полный текст.

Так и сделали. Но все-таки было очень трудно: мы не сразу могли разобрать, где кончается одна строчка и начинается другая, из-за этого кое-что пропустили, а кое-что записали два раза. Настасья Степановна пела четко, очень красивым напевом. Он состоял из двух повторяющихся музыкальных фраз. Мы записали его на слух.

Вот! Это было наше с Анной Михайловной первое боевое крещение, первая проба собирательской работы.

13 июня 1926

Великая Губа,

Дер. Тарас ы, школа

Около восьми часов вечера прибыли в Кижи. В истории русского народного зодчества они занимают очень существенное место, и не мне о них тут рассказывать. Могу только записать, что по непосредственному впечатлению весь этот изумительный архитектурный ансамбль совершенно потрясает соей красотой и удивительной гармонией с пейзажем. Мы выходили на пустынный берег, обходили церкви со всех сторон, фотографировали, рисовали... Но времени на Кижи у нас было мало: в половине девятого «Бебель» пошел дальше, а к десяти часам вечера мы пришли в Великую Губу.

Вечер был розовым, ясным. Мимо парохода бежали живописные островки, поросшие нежной зеленью, широкие береговые луга; вдали вставали ветряные мельницы. Все мы, столпившись на палубе, с жадностью оглядывали и впитывали в себя всю эту прелесть незнакомого северного края. Удивительно хорош серебристо-серый оттенок здешних изб. На закате серенькие деревушки отсвечивают словно шелковистыми отблесками. Мягкое сочетание бледно-розовых, светло-зеленых и серых тонов делало панораму легкой и прозрачной. Вдали тихо вертелись две мельницы, хотя ветра не чувствовалось. Тишина на воде была поразительная.

В Великую Губу прибыли уже после заката. Шумная, оживленная компания наша из 17 человек с рюкзаками и котомками на плечах дружно двинулась с пристани и зашагала к зданию школы, сопровождаемая множеством ребятишек и собак; последние дружелюбно помахивали хвостами.

Местный учитель и его семья встретили нас как старых друзей. Нам немедленно были предоставлены все три пустые комнаты (классы) в верхнем этаже школы, неограниченное количество соломы для постелей и два кипящих самовара. И первое, и второе, и особенно третье еще больше подняло нашу энергию. Если бы не поздний час, мы, пожалуй, готовы были бы сегодня же начать работу.

Но деревня уже задремывала, и нам не оставалось ничего другого, как пожелать товарищам, что бы солома была им пухом, и мирно улечься на чистом полу. Впрочем, мы с Анной Михайловной устроились в нашей «дамской» комнате несколько иначе: она на лежанке, а я на двух сдвинутых вместе столах. В мужской комнате все спят на полу и только один предприимчивый Ф. М. Морозов, фотограф, разыскал где-то в сарае кусок ивового плетня, положил его на две табуретки и беспечно качается на нем, как в гамаке; а соседи с хохотом ждут, когда он провалится. В тот, что он провалится, все уверены, потому что подобное сооружение долго просуществовать, очевидно, не может.

15 июня 1926

Там же

В день приезда мы просто повалились и заснули. На следующие утро все члены экспедиции рассеялись по деревням, входящим в состав Великой Губы, разузнав предварительно у хозяев школы все, что могло быть нам полезно: одни любопытствовали, где в ближайшей округе можно найти сказочников и былинщиков; другие интересовались местными играми и обрядами; третьи и четвертые, забрав альбомы, карандаши и фотоаппараты, просто расходились, куда глаза глядят, надеясь самостоятельно высмотреть себе материал по вкусу и по заданию.

Работа закипела.

Встречавшиеся по дороге крестьяне смотрели на нас не без легкого недоумения, но, поравнявшись, приветливо кланялись. Это было первым предлогом завести знакомство.

- Здравствуйте, бабушка, - ласково говорили мы.

- Здорово, крещеные, так же ласково отвечали нам. Затем - маленькая пауза и дружелюбное оглядывание друг друга с головы до ног, после чего следовал обычно вопрос:

- Нешто городские?

- Да, бабушка, - ленинградские.

- Ну-ну!

Еще маленькая дружелюбная пауза – и новый вопрос:

- А вы пошто?

Тут мы пускали в ход все свое красноречие и старались объяснить в достаточной мере толково и вразумительно, зачем мы приехали. Если дело происходило посреди деревенской улицы, то, увидев незнакомых людей, беседующих с местной жительницей, из соседних изб немедленно выходили прочие обитатели и, остановившись сначала на некотором расстоянии, незаметно придвигались все ближе и, осмелев, вступали в разговор.

- А вот бабушка Афимья гораздо много сказок знает, - выдавал головой свою прародительницу какой-нибудь шустрый паренек.

- Ой, подавись ты! – с негодованием отмахивалась та. Но дружный хохот в толпе поддерживал мальчугана.

- А што, бабка, нешто не знашь? И сказки сказывашь и поешь на беседах. И песни-то все таки досюльны!

Мы не сразу поняли значение слова «досюльный», но с самого начала инстинктом исследователей почувствовали, что это нечто такое, что может нам пригодится. «Досюльный» значит старинный, древний. Поняв это, мы при каждом упоминании о «досюльщине» уже настойчиво упрашивали бабушек или тетушек поделиться с нами своими знаниями.

- Ну-ну, - отвечали они уже добродушно, да што же вы тут-то, пойдем в избу.

Мы шли в избу, толпа валила вслед за нами. Знакомства завязывались быстро. Сказочница-бабка представляла нам какую-нибудь «песельницу» внучку, внучка ссылалась на подруг, а подруги на какого-нибудь «досюльного» дедку. Цепь шла, как в сказке: «Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку». А когда дело доходило до дедки, то здесь уж можно было почти всегда быть уверенным, что нам удастся с его помощью раздобыть не «репку», а какую-нибудь редкую старую солдатскую песню или бытовой анекдот, в лучшем случае даже заговор или целую былину.

Немало было изумления и вопросов – для чего нам все это нужно. – Ведь это все досюльщина, нонче девки новые песни поют, городские, - отговаривались старики. И только после наших искренних уверений, что «досюльщина» интересна нам ничуть не меньше нового искусства, следовало добродушное «ну-ну!» и новая сказка или песня.

Конечно, мы ехали не за одной стариной. Конечно, мы всюду расспрашивали – нет ли фольклора нового, созданного после 1917 года. Но, по правде говоря, на успех мы при этом не надеялись. Фольклор, как известно, складывается веками, и не сразу возникает по следам событий. Однако мы разузнавали о новом народном творчестве всюду. Но в качестве «новых» песен нам предлагали мещанские романсы вроде «Маруся отравилась», «Чудный месяц плывет над рекою», «Хаз-булат» и т. п. Для местных крестьян с репертуаром старинных свадебных и лирических эти песни были действительно «новыми». Да мы-то искали другое…

Как правило, записи происходили в избах или возле них на крылечках, на бревнышках. Что нас поразило с первого взгляда, так это величина, солидность и опрятность крестьянских изб. Редко-редко, как случайное исключение, попадаются тут маленькие или ветхие избенки, которых так много в средней России или под Ленинградом. В избах Заонежья – чистота и домовитость, выбеленные печи, выскобленные лавки, чистые половики разостланные по полу, - и все это не в праздник, а повседневно. Если случается где-нибудь спросить молока, его приносят в аккуратных беленьких кадушках или в блестящих глиняных плошках, и видно, что это не напоказ, а всегда так, и что врасплох великогубских хозяек неаккуратными не застанешь.

«Маменьки», имеющие дочерей-невест, раскрывают перед нами короба с приданым и приветливо разрешают снимать узоры со старинных и новых вышивок. «Татеньки» не препятствуют обмерять и фотографировать сараи, амбары и чердаки. А веселые дочки, хихикая и толкая локтями друг друга, сообщают нам местные песни, частушки и загадки.

В трепет и восхищение приводит всех фонограф. Когда мы объяснили исполнителям его устройство и предложили кому-нибудь первому спеть «в тубу», толпа с визгом шарахнулась в сторону, и потребовалось немало уговоров, что бы заставить одну из певиц спеть в фонограф любимую местную песню «Экой Ваня разудалый голова». Но после того как это было благополучно исполнено и фонограф в точности «отпел» все, что было в него напето, толпа слушала, затаив дыхание, и по окончании записи долго волновалась и шумела от восхищения. С тех пор, куда мы ни придем «с машиной», - изба мигом набивается народом и успех записи обеспечен.

За это время записано уже очень много частушек, песен, детского фольклора. Последнее получить легче всего. Ребятишек кругом множество, делать им нечего, мы для них чрезвычайно интересны и они толпами снуют вокруг школы, заглядываясь на нас. Подзываем их, беседуем, записываем от них «байки» и «считалки» вроде следующих:

Тани-бани, что под вами,

Под железными столбами?

Тунчик, бунчик, кто король?

Катился катыль золотой,

Кто приздынет –

Тот и выйдет!

Или:

Шла старушка мимо сада,

Пронесла горшок рассады,

Ку! Ку! Ку!

Или:

Мышка, мышка, вылей воду

За косую огороду.

Я те дам пятачок,

Ты сходи в кабачок,

Купи пряничок!

Или:

Маменька, маменька, спусти погулять,

Недолго, недолго – до вечера!

Утром станем – сена накосим,

Граблями наносим!

«Косая огорода», покос, укладка сена граблями – все это взято из живой окружающей жизни. Из нее же берутся и образы для многих загадок о местном пейзаже, домашних животных, о местных промыслах, рукоделиях, посуде и т. п. Прялки и станок здесь в каждом доме, поэтому все знают загадки про пряжу («пять-пять овечек в дорожку ступают, пять-пять овечек зарод подъедают»), т. е. пальцы рук берут шерсть со спинки прялки, сучат нить, и на прялке («на зароде») остается меньше «сена», т. е. шерсти, словно «овечки» поедают его; «зародом» тут называют высокие стога сена. Есть загадки про ткацкий станок: «с краю мерзнет, с другого тает, а в середке утка (или «сокол» – челнок) летает», - и т. п. Как и байки с потешками и считалками, загадки можно услышать от разных возрастов. Есть очень своеобразные:

Шел долговяз, в сыру землю увяз. (Дождь)

Круглая кругляшка,

Золотая кубышка,

Не кость, не камень,

Не текет, не каплет. (Яйцо).

Как на озере на Ладоськом,

На Онеги на Мурманьском

Поборолся Илья с Петром,

Помутилася вода с песком. (Квас бродит).

Шел я по топ-топ-ту,

Видел я барах-тах-ту.

Если бы не мух-тах-та –

Съела бы барах-тах-та!

(Собака спасает охотника от медведя,

встретившегося ему на лесной тропинке).

Песни мы записываем преимущественно от молодежи и от женщин среднего возраста (лет до 45 – 50). Мужских песен очень мало. Встретили мы несколько свадебных («Желтые кудри за стол пошли», «Пивна ягода по сахару плыла») и др.) и две игровых («На девицах перепелка» и «Ай уж заюшка, убелеюшка»), но они потонули в массе песен лирических.

16 июня 1926

Там же

Что тут очень интересно и совершенно ново для нас – это местные поверья, суеверия, заговоры и всякие толки о нечистой силе. Местные жители верят, что кругом полно невидимых существ, которые живут в издавна положенных им местах: в бане – «баенник», в риге – «ригач», в лесу – «лесовик», в воде – «водяной», в избе – «домовой», во дворе – «дворовый», в бору – «боровой черт», на путях и дорогах – «дорожный хозяин». Все эти персонажи так или иначе входят в общение с людьми, и на них можно воздействовать силой колдовского слова. Так, например, имеется целый ритуал для оберега скота.

Происходит это перед весенним выгоном скотины в поле. Скот здесь – главное богатство, так как земли для пахоты мало и люди промышляют не земледелием; значит, надо всячески позаботиться о скоте. И вот создался целый обряд – «отпуск».

Накануне «отпуска» пастух ходит по деревне и собирает с хозяек муку и шерсть со скотины. Он сам во дворах отрывает от каждого животного по несколько волосинок, а потом все их смешивает. Смешивает он и получаемую по дворам муку и на другой день заставляет жену печь из этой муки колобки. В колобки запекается собранная с животных шерсть – примета, чтобы стадо держалось все вместе, не разбредалось по сторонам.

Когда колобки испекутся, пастух выходит на улицу и начинает трубить в трубу. Из каждого двора гонят скотину в «заперт и ще», т. е. в такое место, где можно было бы собрать всех коров вместе (на поляну, или на пожню) и где есть хоть немного воды. Мужики делают в «запертище» ворота; ставят по обе стороны ворот березки и связывают их верхушками. Наверх кладут пучок хвои, на средних ветвях – икону; на земле в воротах раскладывают огонь, Скот весь собран за эти ворота, в «запертище».

Священник начинает служить молебен. Пока он служит – на разложенном огне горят дрова. Священника сменяет пастух, который входит в «запертище» и начинает ходить вокруг скота, читая «отпуск». На огне в это время горят уже не дрова, а можжевельник.

Пастух обходит стадо три раза и читает «отпуск» по бумажке; если он неграмотен, то читает кто-нибудь из грамотных, а пастух за ним повторяет. Читая «отпуск» и обходя стадо, пастух волочит за собой на веревочке вареную щуку и замок с ключом. После того как «отпуск» прочитан, пастух закапывает щуку и замок под неподвижный камень, куда не попадает стоячая вода. Бумажку с «отпуском» передает на хранение в церковь. Потом пастух скармливает скотине колобки и гонит ее в ворота через огонь.

Тем обряд и кончается. Щука и замок с ключом лежат под камнем до осени. Еще примета: в течение лета пастух не позволяет никому дотрагиваться до своей трубы.

Все эти старые обряды выполняются сегодня в Великой Губе уже не по всем деревням. Часто бывает и проще: перед первым выгоном скотины на улицу кто-нибудь читает «отпуск» доме:

Святые честные пророки и великие мученики, Власий, Медосий и патриарх Афанасий, сохраните нашу скотинушку по горам, по дворам, за травушку съедаючи, на месте почиваючи, от ветра, от вехоря, от нечистого духа, от зверя лесного и от человека злого. Во имя Отца и Сына, аминь.

Затем берут освященную вербу из-за иконы и ею выгоняют скот из ворот. Коровы проходят мимо священника, который стоит у дороги и окропляет их святой водой.

Но бывает, что все это не помогает, и корова теряется в лесу. Тогда хозяйка идет в лес и там «на росстани» (т. е. на перекрестке тропинок) обращается к лесовику:

Лесовик, лесовик, отдай мою н е тель, буде есть у тебя. Н е тель моя белая с черными ушами. Не отдашь – так закрещу все пути-дороги, не пройти тебе, ни проехать.

Какой глубокой стариной веет от этого заговора! До чего наивны эти точные указания («нетель моя белая, с черными ушами») и угрозы «закрестить» перед лесовиком все дороги, чтобы ему не пройти и главное – «не проехать»…

Еще больше пекутся местные жители о собственном здоровье. Лечатся заговорами сами, лечат детей. Считают, что болезнь приходит как наказание, и, заболев, «прощаются» (т. е. просят прощение) у невидимых сил, напустивших болезнь, причем сочетают вместе и христианство, и язычество:

Заря-зареница,

Красная девица,

Прости рабу божию

Агафеклею

В чем согрешила,

В чем провинилась.

Иоан-златоуст,

Иоан-богослов,

Иоан-предтеча,

Иоан-креститель!

После прочтения этого надо положить на восток «тридевять» поклонов. Есть заговор «от призора» (т. е. от дурного глаза):

Стану, раба божия, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле. В чистом поле стоит белая береза и под той белой березой белый камень. На белом камне стоит стар мастер человек. Лук железный, тетива шелкова, стреляет и отгоняет от причити-призора все людские переговоры, от ветра, от вехоря, от нечистого духа и от злого человека от раба божия имярека. Аминь.

Есть заговор от «чирьев» (нарывов) и коросты:

От каменя трава не растет, от сухой деревины нету отрастелины, в мертвом теле души нет. Тебе, чирью-вереду, нету места, нету роста и опухоли во веки, отныне до веку, всегда и присно, аминь.

Заговорами заранее ограждаются от змей, которых, говорят, в здешних лесах очень много. Идя в лес, говорят:

Егорий свет храбрый, сохрани, господи, и помилуй от зверя едучего, от змея клевучего, на весь день господень.

Детей преимущественно заговаривают от бессонницы и от того же «дурного глаза», причем иногда довольно варварским способом: мать должна переступить через новорожденного левой ногой, а правой слегка наступить ему на ротик (!) и произнести:

Куда я тебя, дитя, положу, там и лежи и спи, а от меня качанья не жди. Во имя отца и сына и святого духа, аминь, и да воскреснет бог.

В другом случае надо действовать иначе: если ребенок не спит и кричит, с ним на руках выходят на крыльцо, кланяются и трижды повторяют:

Ночная ночешница, денная надсмешница, отстань, отойди от младенца раба божия имярека, не тешся над младенцем, а тешься сама над собой. И возьми свое бессонье и отдай младенцу сон. Вот тебе топор и веник, веником опашусь, а топором отрублюсь. Тьфу, аминь!

Отплевавшись, несут ребенка в постель и три раза обводят кругом него топором и веником, трижды приговаривая: «Тьфу, аминь!» и отплевываясь. Весной этого года в Заонежье шло следствие о самозванных повитухах, из-за которых погибло несколько новорожденных. На допросах бабки сообщали следователю все свои «слова», которыми они «лечили» и «успокаивали» младенцев. Один из таких заговоров («Призорные слова от дурного глаза») мы получили от народного следователя М. С. Елисеева, а он в свою очередь – от Марфы Даниловны Обрядиной 72 лет из дер. Голиково в районе Кижей:

Призорные слова отговариваю, имярека отговариваю, отговариваю с костей и с мозгей, и с ясных очей и с белого лица, с ретивого сердца; вынимаю, исцеляю раба своего имярека, во чистое поле бросаю, где птица не летает, там зло лихо пребывает, раба божьего младенца сбавляет от девки шимоволоски (т. е. растрепанной), от бабы простоволоски (т.е. с непокрытой головой, беспутной, легкомысленной), от мужика-еретика-колдуна. Моим словам аминь.

Эти «призорные» слова приговаривались в воду в красном углу, про себя, три раза. После каждого раза воду крестили и затем этой водой мыли ребенка и давали ему немножко выпить.

Может быть, я слишком подробно остановилась на всем этом местном колдовстве. Но материал этот редкий, интересный, и находить его гораздо труднее, чем песни или загадки.

Пока мы, ЛИТО, записываем все это, другие отделы тоже заняты своими делами. ИЗО без памяти фотографирует. Это началось еще на пароходе. Почти на каждой пристани, едва спускали сходни, по ним, а затем – по берегу лихо мчался наш фотограф с аппаратом. За ним бежали местные мальчишки и собаки с пристани. Общелкав аппаратом интересный дом или церковь, указанные ему еще с палубы начальником экспедиции, фотограф мчался так же прытко обратно и едва успевал взлететь на палубу, как пароход немедленно отчаливал. То же самое, но только в несколько замедленном темпе, происходит все эти дни в Великой Губе.

МУЗО берут на фонограф песни, причитания и другие музыкальные фольклорные жанры. Попутно прихватывают всякие мелочи вроде загадок, поговорок и т. п. Записывают они также местные колокольные звоны, звуки пастушьих рожков и другие музыкальные звучания вроде наигрышей на балалайке, на гармони и т. п.

ТЕО собирает местные игры и готовится скоро идти в соседнюю деревню на свадьбу.

Общий быт наш тут устроен очень хорошо: утром, вечером и два раза среди дня хозяева ставят два громаднейших самовара одновременно и раз в день дежурный по хозяйству варит нечто в котелке на общий обед. Кроме того, мы покупаем в местной лавочке хлеб, сахар, бублики, которыми можно дробить камни, и леденцы, которые не растворяются во рту в течение недели… Все это очень весело и всем нам нравится.

18 июня 1926

Там же

Вчера в деревне Кондобережье, неподалеку от нас, было «просватанье» перед свадьбой, и мы ходили туда всем составом.

Люди толпились около дома невесты. Мы толкались в толпе, собирая свои материалы и делая наблюдения. ТЕО, как репортеры на пожаре, спешно записывали, расспрашивали, отмечали, - наконец-то дорвались до своих кровных материалов! Всеволод Николаевич, специалист по русским народным обрядам, руководил всей церемонией записи: расставлял группы «свадебников» для фотографирования, рассаживал гостей за столом и вообще принимал самое активное участие во всем деле.

Потом мы переправились с Женей Гиппиусом в лодке через озеро в деревню Вигово. Удалось записать от одного деда былину о Дюке.

Экспедиция разрастается. 16-го с вечерним пароходом, кроме В. Н. Всеволодского, прибыли из Ленинграда Ирина Карнаухова и дамы ИЗО: Е. Э. Кнатц и Л. М. Шуляк. Сегодня вечером, вероятно, двинемся из Великой Губы дальше.

19 июня 1926

Яндомозеро

Вчера среди дня, распевая только что выученные в Великой Губе песни, экспедиция вся целиком выступила из деревни Тарасы по направлению к Яндомозеру. Путь был не слишком далеким: от Тарасов до нового пункта работы надо было пойти всего около трех километров, - так говорили наши новые друзья-великогубцы. Думаем, что цифра эта была несколько приуменьшена. Верстовых столбов и точных сведеней тут не имеется, но во всяком случае отшагали мы километров 5-6, не меньше.

Весело шли через каменистые кряжи и болотца. Пришли к Яндомозеру. Сели в карбас. Проплыли около четырех километров и в седьмом часу вечера прибыли в деревню одного названия с озером. Опять расположились в пустой школе и сразу же начали обследование окрестностей.

Материал нашелся для всех. ИЗО в восторге обмеривает и фотографирует местную шатровую церковь. «Сказочники» – А. И. Никифоров и Ирина Карнаухова в восторге слушают местных Шехерезад. Сказок здесь гораздо больше, чем в Великой Губе, где преимущественно царят песни. Но и тут песенникам нашлось дела немало: мы записали несколько лирических песен («Глухой неведомой тайгою», «Вечериночкой стояла у ворот», «В зале было тихо», «На крылечко выходила», «Право, маменька, мне тошненько», «Хорошая веселая моя») и свадебных («Не соболь по улице похаживает», «С терема на терем княгиня шла», «У стола, стола, дубового стола»). А завтра будет праздник «троицы», народное гулянье и, вероятно, материал для записи найдется.

20 июня 1926

Яндомозеро

«Троица». Широкая сельская улица была оживлена с утра. Пестрая, нарядная толпа и гостей, и местных жителей яркими пятнами выделялась на фоне серых изб и зеленых луговин над озером. Мы рассеялись по разным концам деревни, чтобы охватить побольше впечатлений.

- Здравствуй, тетенька!

Оглядываюсь. Трое веселых ребятишек, - наши знакомцы по Великой Губе. Серьезно здороваются за руку.

- А вы тут как очутились?

- Мы на праздник… С мамой… С бабушкой…

Из-под новых платочков глазенки блестят гордостью. В косичках – яркие ленточки. А старшие сестры и маменьки щеголяют еще более пышными нарядами: «досюльные» шелковые платки, прабабушкины сарафаны, вытащенные ради праздника из сундуков – и все это невероятно красочно и ярко: оранжевое с синим, красное с зеленым… В солнечном утреннем свете толпа – как живое цветочное поле.

Ударили в колокол. Двинулся крестный ход. Толпа к нему не примкнула.

Посреди гулянья на бревнышке восседал пьяноватый старик, похожий всем обличьем на монаха-расстригу, и весело орал на какой-то церковный «глас»:

Достойная ты перцовка,

Многочтимая ты сивуха…

Мы тебя ублажаем,

Каждый день по бутылочке выпиваем…

Прошла еси ты огни и воды

И медные трубы…

Попала ты монахам в зубы…

Толпа хохотала, теснясь поближе к певцу. А тот, внезапно изменив «глас», запел по-другому:

Братия, братия,

Рассердились мы на отца нашего игумена,

Не пойдем мы ни к вечерне, ни к утрени,

А скажем, чтобы открыл он нам погреба глубокие

И вынес бочки толстобокие…

А мы, любая братия бедная,

Возьмем черпала медная,

Выпьем по одной

И помо-о-олимся! …

Погост был оживлен весь день. Но того, что было бы естественно встретить прежде на народном празднике – песен, игр, - не было и в помине.

Старики степенно рассуждали, сидя на бревнах у края улицы. Молодежь гуляла и беседовала кучками. Кое-где в руках виднелись газеты. Уже к концу гулянья появилась балалайка и несколько пар девушек и парней закружились было в «кандрели», но скоро прекратили танец и ринулись гурьбой в здание школы. Там был устроен антирелигиозный спектакль. Зал оказался набитым до отказа.

Ни старых гаданий, ни обрядов не было. Только старики, переплывавшие озеро на закате, поставили на носу лодки вместо паруса молодую березку, да придорожные кресты были кое-где украшены березовыми прутиками.

Старые поверья потонули вместе с цветочными венками, и древний праздник принял формы нового быта.

Но вообще-то в Яндомозере не меньше старины и суеверий, чем в Великой Губе. Тут сколько угодно «бабок», сведущих по части колдовства. Здесь я записала уже не заговоры на здоровье, а «присушки». Их сообщила мне, подмигивая, хитроумная бабка Ульяна Юдична, которая оказывается, слывет местной специалисткой этого дела.

- Погоди, я тебе слова скажу, - просвещала она меня, - ты их наговори на пряник али на конфету, да и спрячь на всю ночь за пазуху. А утром дай ему съесть. Увидишь – так полюбит, иссохнет весь…

- А какие же слова-то, бабушка?

- А вот слушай!

И она зашептала:

Стану благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле. На латынь-камени сидит красна девица, раба божия Наташа, и пущает тоску по сердцу, разгоняет кровь и мысли, присушает (как его зовут-то? Ну, пущай Иван!) раба божия Ивана. И как без хлеба, без соли, без злата, без серебра не можно жить, так же не мог бы он без Наташи жить, и не есть, и не пить, ни работы работать, ни время коротать, ни ночи спать, - как бы Наташу увидать.

Три раза наговори – не забудь! А то еще другие слова есть. Их говорить надо утром, когда умываешься.

И новый шепот:

Умывается раба божия Наташа водой святой, утирается в красное солнышко, в лоб кладет светлый месяц, в ясные очи часты звезды, холостым на сухоту, вдовцам на красоту, мужикам на люботу, на честь, на игру, на православну красоту, суженому-ряженому пуще всех. Чтобы не мог ни есть, ни пить, ни по белу свету ходить, ни темной ночью спать, ни времени кортать, все бы думал, тосковал о рабе божией Наташе пуще всех.

Но особенно занятен был третий заговор-присушка:

Напади моя тоска всем купцам, всем молодцам, всем боярам, всем дворянам по рабе божией Наташе пуще всех. Всем чертежникам, всем железнодорожникам, всем емназистам, всем енералам, всем офицерам, суженому-ряженому пуще всех.

- Почему, бабушка, чертежникам и железнодорожникам? – несколько озадаченная, спросила я.

- Ну… чертежникам – ведь тут дело не без черта. А железнодорожникам – для складу! – серьезно отвечала бабушка.

Кроме того, тут есть и заговоры «от колотья», «от призора» и особый оберег от тех же змей, которых заклинают в Великой Губе: «Егорий свет храбр, держи своих собак на медных на цепях», - слова, которые надо говорить про себя, идя в лес.

Как правило, исполнители никогда не возражают против того, что мы каждое их слово записываем в наши тетрадки. Но тут, в Яндомозере, вышел смешной случай.

В одной избе гостеприимная тетушка Анисья с помощью румяной сероглазой дочки Машеньки пекла в жаркой печи «калитки» с творогом и наперерыв с Машенькой сыпала нам частушки и загадки, не забывая в то же время придвигать к нам тарелку с горячими ватрушками. Первое мы записывали, а второе с аппетитом уничтожали.

- А теперь, Анисья Ивановна, скажите, сколько вам лет и откуда вы родом? – спросили мы, окончив запись.

- Ой, родимые, да на что ж вам это? – искренно удивилась хозяйка.

- А как же: ведь мы ваши загадки и песни в книжке напечатаем и должны указать, от кого мы их записали.

Обе – и мать, и дочь, - дружно взвизгнули и присели – одна с кочергой, другая с ухватом в руках.

- И что ж это вы, голубчики! Да кому это надо! Да чтоб весь свет просмеялся! Ой, да в книжицу! – заголосила мать, как по покойнику.

- Выкинь меня, Наташа, выкинь, слышь?! – требовала Машенька, заглядывая через плечо в мою тетрадку. Насилу мы их успокоили и уговорили. Обе в конце концов согласились, что «пропечататься» в «книжице» не страшно, а даже почетно и занятно.

- Только уж больно в диковинку, непривычные мы, - говорила успокоенная Анисья Ивановна уже с улыбкой, - да видно привыкать надо к новому-то!

26 июня 1926

Космоозеро

С 24-го числа мы опять на новой базе.

Космозеро удивительно красивое место. Озеро узкое, длинное, очень синее. Берега мохнатые, лесные. Вокруг поднимаются каменистые кряжи и хвойный лес. Большие валуны разбросаны повсюду у воды. Часть деревенских построек – бани – стоят в маленьком заливчике на сваях и между ними разъезжают на лодках, как в гондолах.

Мы целые дни проводим за напряженной работой. Ее здесь очень много. Во-первых, тут две прекрасные шатровые церкви, вокруг которых неустанно трудятся наши ИЗО. Во-вторых - множество песен. В-третьих - множество сказок, детского фольклора и других сокровищ для ЛИТО. Без конца бегаем по деревне и по окрестностям, отыскивая все новых и новых исполнителей.

Быт наш таков же, как и на предыдущих базах: живем в большом чистом крестьянском доме у самого озера; у нас на четверых «светелка», в которой помещаются Анна Михайловна, Ирина Карнаухова, Зиночка Эвальд и я; во втором этаже – «муж-отдел», столовая и клетушка для дам ИЗО; мыться бегаем на озеро, становимся на колени на длинной доске, лицом к воде, над нами встает луна, и мы похожи на каких-то неведомых монахов, совершающих обряды из «культа молодой луны». В лавке те же бублики и паточные леденцы, в доме те же огромные самовары и те же примитивные веселые обеды с самой фантастической сервировкой.

Люди здесь такие же хорошие, как и в предыдущих деревнях. Верно писал когда-то Гильфердинг: «Народа добрее, честнее и более одаренного природным умом и житейским смыслом я не видывал: он поражает путешественника столько же своим радушием и гостеприимством, сколько отсутствием корысти. Самый бедный крестьянин,.. и тот принимает плату за оказанное одолжение… как нечто такое, чего он не ждал и не требует». Очень охотно помогают нам, поют и рассказывают, что знают; часами согласны сидеть перед фонографом и очень бывают довольны, когда он «отпевает» их песни «обратно».

Вечера чудесные. Тихие закаты, зеркальная гладь воды. После работы мы иногда катаемся по озеру. На днях выплыли в двух лодках и вернулись с приключениями: в нашем карбасе Женя Гиппиус в мечтах потерял рулевое весло, и мы в первом часу ночи носились по волнам, отыскивая его. Во второй лодке было еще лучше: Сережа Писарев сел на борт и вдруг провалился в воду, так что в лодке торчали только его подошвы и голова, да руками он успел уцепиться за борт, а все остальное погрузилось в воду. Едва втащили его обратно, так как все обессилели от хохота; утром по этому поводу распевали за чаем частушку, сложенную коллективно:

Наш Сережа – он такой,

Он во всем единый:

Люди тонут головой,

А он – серединой…

Когда погода хмурится, проводим вечера дома за общим рабочим столом. ЛИТО переписывает и приводит в порядок собранные материалы, ТЕО трудится над своими тетрадями и прорабатывает какую-то пародию на свадьбу, которую им сообщили местные парни; начальник экспедиции тут же переписывает церковные ведомости и другие архивные материалы, добытые от местного дьячка, а Е. Э. Кнатц снимает узоры с деревенских полотенец, вышитых тамбуром. Делается это так: Екатерина Эммануиловна берет серебряную столовую ложку, накладывает на полотенце белую бумагу, трет ложку сначала об собственную голову, а потом об бумагу; выпуклый узор вышивки проступает на бумагу очень отчетливо. Мы привезем в Ленинград целую кучу узоров, снятых таким образом.

Перед нашим домом – небольшая зеленая луговинка. Со второго же дня приезда она нам очень пригодилась. Ни в Великой Губе, ни на Яндомозере мы не видели того, что сразу бросилось нам в глаза здесь: народных развлечений.

Каждый вечер на высокой горе Космозерского погоста собирается молодежь, устраиваются танцы - «ланцы» и «кандрели». Девушки, обнявшись, длинными рядами гуляют по улице. Парни, сидя на бревнах, тренькают на балалайках и балагурят. Балалаек, впрочем, тут мало: танцы постоянно происходят под пение песен или частушек. Почти каждый вечер мы сидим в сторонке на заборных жердочках или просто на траве, кругом десятка полтора веселых девичьих лиц, а посреди луговинки несколько пар усердно кружатся, топают и помахивают платочками. Звенят частушки:

Пойду плясать

Под новую дудку!

Надену сарафан,

Зеленую юбку!

Пойду плясать

По соломинке!

Сердечко болит

По зазнобинке!

В первый вечер нашего приезда гулянье происходило еще на Погосте, но на другой же день было перенесено к нашему дому и так с тех пор и продолжается перед нашим крыльцом каждый день. Мы, конечно, очень довольны, но положительно не успеваем записывать всего того, что справа, слева, спереди и сзади одновременно диктуют и поют нам космозерские Шуры, Насти, Клаши и Дуни. Само собой разумеется, что у их кавалеров тоже имеется свой фольклорный материал, но он сообщается только Жене и Сереже, а уже потом, через их посредство доходит до «шефа» и А. В. Финагина; вечерами в комнате «мужотдела» стоит громовой хохот.

Для ЛИТО т МУЗО Космозеро положительно – золотое дно. Мы работаем не покладая рук, в любых условиях. И нередко можно наблюдать, например, такую картину: пять-шесть девушек работает на льнище, а рядом в сторонке МУЗО записывает на слух песню, которую они поют, даже и не подозревая, что их кто-то слушает; идет бабушка на озеро чистить песком медный самовар – а где-нибудь поблизости уже притаился кто-нибудь из ЛИТО: сидит на камешке у бани, свесив ноги в воду, и пока бабушка натирает до блеска самовар – в наших тетрадках растут записи «досюльных» загадок или поговорок, которыми бабушка охотно делится с нами в процессе своей скучной и длительной работы.

Конечно, в той массе материала, который мы собираем, кое-что уже было нам известно раньше: то, что поют и рассказывают в Заонежье, существует и в других районах. Но все-таки очень большая часть материала носит местный характер. Особенно много тут частушек.

Знают их все возрасты, но поет, конечно, только молодежь. Если спросишь про них бабок – они захохочут и немедленно исполнят что-нибудь такое, что мы даже не всегда знаем, как и записать: мы таких слов раньше и не слыхали. Бабки тут озорные! Молодежь скромнее, и частушки их гораздо интереснее. Как всегда и везде, в частушках этих – живой повседневный быт: и гулянки, и «миленки», и соперницы, и строгие родители, и бабьи пересуды и т. п. Но любопытно, что во всех этих текстах очень много упоминаний о чисто местных деталях этого быта, природы, пейзажа. Встречаются местные географические названия:

Едет милый по Онегу,

Я смотрю в окошко…

На Онеге тишина,

Я теперь не мишина…

Кижи близко, Кижи тут,

В Кижи замуж не берут…

Растаял сладкий леденец,

Уехал Федя в Повенец…

Никому я не скажу,

Зачем на Сельгу я хожу…

Шуньгу видно, Шуньгу видно,

Шуньгским барышням обидно…

Пароход идет в Губу,

Все стоят на берегу…

- и т. п. Естественно, что по такому огромному озеру постоянно гуляет ветер. Отразился он и в частушках:

Веет ветер-северик,

Все кусточки шевелит…

Ветер-северик завеял,

Закачался темный лес…

Именно – «ветер-северик», не какой-нибудь другой. Пересыпаны частушки и деталями местного пейзажа:

Я по этому кряжу

Последне летушко хожу…

Проводил меня один

До березовых лядин…

Шла дорожкой узенькой,

Дорожка камениста…

Не боюсь я Ванюшки,

Посею рожь на камешке…

Ты, косая огорода,

Не стоишь, не валишься…

Каменистые кряжи «сельги», дорожки, извивающиеся по камням, огромные валуны, вокруг которых за неимением другой удобной земли приходится сеять рожь, «косые огороды» (или «изгороды»), обегающие поля – как все это характерно для Заонежья! И еще – сенокосы, одна из самых главных забот местного населения: без травы нет скота, без скота нет крестьянского благополучия, а косить мешают те же камни, косогоры и другие особенности местной природы, проклинаемые в заонежском фольклоре. О покосах частушка упоминает постоянно как о самой привычной работе:

Не одна на сенокосе,

Не одна на полосе…

Я у татеньки косила…

Я косила на лугах…

У часовенки косила…

И т. п. Высокие заонежские избы – расписные, обширные, такие характерные для севера и так отличающиеся от изб средней полосы – тоже попали в частушку: девушку сватают «за высокие хоромы» (т. е. за жениха из богатого дома), «высокие хоромы» стоят на горке, из «высоких хором» идет миленький – и т. п.

Попали в частушку и различные предметы местного хозяйственного обихода, в частности один из наиболее популярных – прялка. Прялка – предмет гордости каждой хозяйки. У прялки на молодежных беседах подсаживается к девушке ее «дроля», «миленок»:

Нелюбой сидит у прялочки,

Любой пошел домой…

У моей у прялицы

Все садятся пьяницы…

Моя прялица точена,

В Питере золочена…

Моя прялица грязная,

Я возьму да вымою…

Не садись, милой, за прялочку

За крашену мою…

Конечно, эти «беседы» и «прялицы» – старый быт. Но частушек о новом быте что-то не слышно, как мы их не разыскиваем. Кое-кто из детей-школьников распевает:

Пароход идет

Мимо пристани,

Наши барышни гуляют

С коммунистами!

Пароход идет

Мимо гавани,

Наши барышни гуляют

С комиссарами!

- но эти тексты, явно откуда-то занесенные, и взрослая молодежь ничего подобного не поет. В их частушках еще можно услышать – в параллель к «присушкам» и заговорам бабок – упоминание о суевериях и колдовстве:

Жалко, жалко, жалобненько –

Стал мой милый отставать.

Поздно, девушка, схватилась,

Можно бы приколдовать…

Иногда в этих частушках очень интересные рифмы:

Татка, ух! Мака, ух!

Не хочу больше волнух!

Наварите ягодок

Оставьте в девках на-годок!

28 июня 1926

Космозеро

В Космозере одна из самых приметных фольклорных фигур – Пелагея Никифоровна Коренная, наша хозяйка, очень живая и приветливая женщина лет шестидесяти. От нее мы записываем самые разнообразные жанры. Ирина выпытывает от нее сказки, а я – песни, в том числе колыбельные и шуточные, которыми она убаюкивает и развлекает маленького внука:

Баю Женюшку люли,

Да Женюшка мой усни,

Да до утренней зори,

До вечерней до поры.

Спи-ка, Женя маленький,

Куплю тебе валенки,

Станет Женюшка ходить,

Станет валенки носить…

Она знает всякие «потешки»:

Как на горке, на горы

Там дерутся комары.

Два дерутся, два смеются,

Два убитые лежат…

Тетушка Арина

Кашу варила, Егор да Борис

Из-за каши подрались.

Мочала, мочала,

Начинай сначала!

Такого у нее – полная голова, но всего тут не записать. Да и вообще основная моя работа идет по песням, а такие мелочи берутся только попутно.

Песенный репертуар Космозера огромен. Тут и старое и более новое (т. е. песенная «новизна» из репертуара городского мещанства на рубеже XIX – XX столетий). Есть и лирические-протяжные, и свадебные, и плясовые, и шуточные, и романсы. Знают эти песни певицы самого разного возраста, так же как и загадки. В загадках очень много упоминаний о бытовых предметах – штрихах местного хозяйства, промыслов, быта:

Сидит курица на вешалах, крылья до-земли повешены?

(Рыбачьи сети)

Куречка с носком, всякому – поклон. (Рукомойник).

Есть и про помело, и про ушаты, и про грабли и, кажется, про что угодно.

Больше всего времени провожу с близкой мне по возрасту молодежью. Среди них – Настя, Наташа и Катя Касьяновы, внучки известного сказителя И. А. Касьянова, записанного Гильфердингом, и другие девушки. Естественно, вникаю и в разные детали их быта, в том числе и не только фольклорного. В частности, девушки показывают мне свои альбомы, куда они вписывают на память «стишки». Эти же «стишки» пишутся друг другу молодежью и в письмах, например:

Когда я стишочек писала,

Украсить его не могла,

А сердце в груди трепетало:

«В тебя в одного влюблена».

Или:

Ангел летел над кроваткой,

Маня в кроватке спала.

Ангел сказал ей три слова:

«С ангелом, Маня, тебя».

Или:

Несколько строчек на память пишу.

Этот листочек хранить я прошу.

Когда прочитаешь, так впомнишь меня.

Пока до свиданья, целую тебя.

Не знаю, конечно, в какой мере этот материал входит в компетенцию фольклориста, но на всякий случай записываю.

Заговоров и колдовства девушки не знают, но знают приметы, в основном (конечно!) связанные со свадебными вопросами. Например: если девушка не встает со скамейки, когда подметает пол, ее женихи обходить будут. Или: если девушка останавливается на пороге и долго стоит, разговаривая и не входя в избу, - она долго замуж не выйдет. Примет этих они сами, конечно, объяснить не могут («а кто зна!»), но вообще-то, может быть, их осмыслить и можно. В первом случае, вероятно, простая аналогия: обходят неподвижную лентяйку с веником – обойдут и женихи. А второй случай не связан ли с древним обычаем хоронить под порогом предков, покровителей домашнего очага? Попирание ногами порога (могилы) может вызвать гнев предка, а худшее наказание для внучки-невесты – лишение благословения домашних добрых духов (предков) на семейную жизнь. Не знаю, так ли это. Может быть, я выдумала и неверно, но никто других объяснений дать мне не может.

Что же касается заговоров, то с ними и тут выступают те же многоопытные «бабки». В Космозере я записала два только, - больше некогда было отыскивать их, песни одолели. Один от зубной боли:

Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле, из чиста поля – во синее море. Во синем море горит сер камень, искры не летят. Ворочусь, пойду раба божия имярек в чисто поле. В чистом поле лежит мертвец. Спрашивает у него сам Иисус Христос – «не болят ли у тебя зубы, не щемят ли у тебя кости?». Отвещает мертвец: «Не болят зубы, не щемят кости у раба божия имярека. Аминь».

Этот заговор наговаривают на соль, соль кладут в стакан с водой и полощут рот. А второй от укуса змеи. Он называется «на гажью клевальницу»:

Встану благословясь, пойду перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, выйду в чистое поле, с чистого поля в синее море. В синем море синий камень. Под синим камнем сидит синий змей. Кусает, заговаривает гажью клевальницу, у рабов божиих снимает тоску с тридцати и девяти жил, с тридцати и девяти суставов и с тридцати и девяти подсуставов, с девятого одного подсустава, во веки веков, аминь.

Эти «слова» читаются над маслом, а масло мажут укушенное место.

1 июля 1926

Великая Нива

Сегодня утром заканчивали работу в Космозере и затем разными партиями переправлялись в Великую Ниву, где к вечеру все и собрались. Живем частью в школе, частью на сеновале.

Сюда шли около трех часов проселочной лесной дорогой, на которой нас едва не съели какие-то «гажьи кл е вальники» — не то оводы, не то шмели, бог их знает. Пейзаж незаметно менялся: сначала нас провожали невысокие каменистые кряжи, затем они постепенно уступили место более крутым «сельгам», сурово увенчанным вдали темной зеленью хвойного леса. В чаще по обеим сторонам нашего пути то и дело мелькали громадные мшистые камни. Под ногами, иногда на протяжении десятков метров, шла гладкая гранитная плита, отполированная ветром, дождем, колесами деревенских «кабриолетов» и подошвами пешеходов.

Шагая с горы на гору по ложбинкам и болотам, мы часа через три вступили в Великую Ниву.

Уже самый внешний вид ее указывал на то, что мы ушли далеко от большой воды. Великая Нива — большая красивая деревня с широкой, осененной кое-где деревьям улицей, посреди которой красуется под навесом колоде: с громадным колесом. У домов — ни лодок, ни весел поставленных стоймя, ни снастей, к которым так привык глаз в предыдущих озерных селениях. Куда ни глянь - вокруг на большом пространстве волнуются хлеба, широк сбегающие с многочисленных холмов. Вдали — темно-зеленая горная цепь Сельги. Озеро в долине, в двух километрах отсюда, и из деревни его не видно.

Жители Великой Нивы на первый взгляд показались нам куда более замкнутыми, чем наши прежние знакомцы — космозерцы, яндомозерцы и великогубцы. На улице оглядывали нас с любопытством, но не здоровались и не заговаривали. На вопросы отвечали не сразу, сдержанно. Только ребятишки так же прямо и беззастенчиво разглядывали нас ясными глазенками и, хихикая, бегали за нами следом.

Голодные и усталые, мы прежде всего осведомились о состоянии местной торговли. Чему мы всюду, отдавали большую честь, так это местным «кренделям», т. е. попросту большим черствым баранкам. Они бывали в каждой деревне и, как правило, по их поводу всюду возникал у прилавка один и тот же диалог.

— У вас есть крендели? — спрашивали мы, входя в местный кооператив и здороваясь.

— Есть, пожалуйста, — обычно приветливо отвечали нам.

— А что, они... не очень досюльные? — деликатно осведомлялись мы.

— Помилуйте! Всего с прошлого вторника, — обиженно возражал продавец, снимая с гвоздя длинную вязку. Принимая во внимание, что разговор происходил в понедельник, нечего было удивляться, если при падении на прилавок «крендели» издавали глухой звук давно окостеневшего тела. Но мы были нетребовательны, да и выбирать все равно было не из чего. Местные «крендели» нас вполне устраивали.

А тут эта покупка помогла нам и свести первое знакомство с жителями Великой Нивы. Дело в том, что во всех деревнях на нашем пути деревенские лавки бывали похожи друг на друга, как грибы-близнецы. Здесь, как и в других деревнях, лавка кроме своей основной функции выполняет еще и другую: это своего рода клуб. Почти всегда тут можно застать нескольких женщин, двух или трех мужчин: зайдут купить на три копейки соли, а стоят полчаса и больше, разглядывают товары, обмениваются новостями с продавцом и соседями. Потом вспомнят про дело, про оставленную дома печку — и побегут. Все это точно так же было и в Великой Ниве; лавка познакомила нас с местным населением, которое, конечно, все-таки не могло не заинтересоваться нами.

2 июля 1926

Великая Нива

Кажется, нового материала тут будет мало: после богатейшего Космозера мы встречаем здесь только повторения и варианты. Из песен записали «Кострома моя, Костромушка», «Я в Архангельском была» и несколько более новых романсов: «Все пережито с самых юных лет», «В углу пред иконой лампада горит», «Когда мне было лет двенадцать», «Мамашенька ругала», «Кончил курс своей науки» и т. п. Нашлось немножко и свадебных: «Как во городе кровать», «Аленькая ленточка». Записали ряд местных пословиц и поговорок:

Конь на горы, да вожжи в руках.

На сужено местечко голова придет, дак и тело приведет.

Пели бы писни, да губы отвисли.

Яичко дорого о Христов день, а сыр да масло — о Петров день.

Добра людишки не помнят, а лиха век не забудут.

Люди, как люди, а мы как в чуди.

Который бог вымочит, тот и высушит.

— Как живешь? — Живу, молодею, помереть не смею!

Сегодня вечером были в деревнях П а лтоге и Якорь-Ляд и не, неподалеку от Великой Нивы. В Палтоге был праздник в честь Варлаама Хутынского. Кроме гулянья по деревенской улице и ярких нарядов, мы ничего на этом празднике интересного не увидели. А наряды были действительно яркие: оранжевые юбки с синими кофтами у девиц, красные с зеленым шелковые платки у маменек. Под ясным северным небом на фоне «сельг» и леса все это выглядело очень живопис