На Пинежье 7 страница

— Ну... понимаю!

— А это — плакун-трава.

Настя выбирает из букета сестры длинную красивую темно-зеленую ветку.

— Плакун-траву от тоски пить надо, — авторитетно заявляет бойкая Таня. Окулина возражает:

— От тоски не плакун-траву, а изгон-Траву.

— Цо ты, дева! От тоски — плакун. А изгон-трава — от цахоткн.

— А которая это — изгон-трава?

Девушки показывают мне.

— И вправду — помогает?

— А кто зна? Бабки сказывали — помогает.

— Да ты забудешь всё, — с сомнением говорит Окулина, — ты запиши в свою тетрадку, што от цего. У тя в городу-то таки цветы есть?

— Нет, нету...

— И полей нет?

— Близко от города нет. К нашим полям надо на поезде ехать.

Девушки удивлены.

— И вязель-травы у вас нету? — спрашивает после минутного колебания Таня. Настя смущенно дергает за край сарафана.

— Вязель-трава? Это для чего же?

Таня смеется и кидается головой в колени Окулине.

— А как же у вас девки-то без вязель-травы живут? — доносится оттуда ее голос.

Что это за трава такая таинственная?!

— Вязель-трава — это для парней, — говорит, слегка смутившись, Окулина, — только ты, Наташа, зря не болтай...

Она оглядывается — не подслушивает ли ненароком нашу беседу их единственный кавалер? Нет, не видать.

— Коли тебе парня какого присушить нать, ты траву эту высуши, только от других цветов особо, обвари и дай ему хлебнуть.

— А парни этого не знают?

— Не, што ты! А только крепко выходит.

— Ты пробовала?

— У нас тут и женихов-то нету, — делано небрежно говорит Окулина, — разве Фильку нашего кто будет привораживать? Не, наши женихи в Белощелье!

— Так а разве белощельского нельзя присушить?

— Можно. Всякого можно. Вот о прошлом годе Паладья белощельска в Грунина брата влюбивши была. Достала траву, высушила и вечером к Груне. А в Белощелье-то праздник большой был — на утро и обед, и самовары были. Паладья-то и насыпь Митрию в цашку травы. Груня, сестра егова, помогла... А уж о Крещеньи и свадьбу играли.

— А в городу-то нешто девки не присушивают? — спрашивает Дуня.

— Как же нам без травы присушивать? Нет. А что это значит — «вязель-трава»? Почему так называют? Потому, что связывает?

— А кто зна? Слово-то непонятно. Может, оно и ни к цему. А любо!

— Настунька, все цветы перебрала? — спрашивает сестру Окулина.

— Все.

Настя обвязывает свой букет шелковистой травкой.

— Мы еще на гору в лес пойдем, — говорит Окулина, — до утра сейдень девки по лесам ходят. Пойдем с нами?

Мы спускаемся с пригорка, пересекаем ложбинку. Лес наверху, через овраг.

Над противоположным берегом червонно-золотой полоской горит закат. Ровной узорной каймой ложатся на его фон зубцы хвойного леса. Тихо струится чистая, темная Мезень. По ней плывут пышные зеленые веники. Они заменили древние венки. За дымкой вечернего тумана плывут они сверху, из дальних деревень. Сегодня гадают все девушки на Мезени.

Никто в наши дни не поминает играми и хороводами древнего Ярилу. Но вера в неведомую силу, в радость жизни, в счастье наплывающей судьбы так сильно благоухает в вечерних травах, струится в свежих ветвях, смеется Таниным смехом.

Может, оно и ни к чему... А любо!

А днем сегодня был «оветный» (т. е. престольный) праздник в Палащелье. Съехалось много деревень, но это никакой красоты не прибавило. По сравнению с гуляньями на Пинеге тут все гораздо проще и грубее. Нет ни чинных поклонов при встречах, ни пышных костюмов, ни ритуала появления на гулянье, ни золотых «повязочниц». Правда, девушки ходили «в застенок» и пели продольные песни. Но в первой паре этого традиционного девичьего (и только девичьего!) гулянья шел пьяный парень с гармонью, а рядом с ним другой, на котором была надета красная рубашка и в качестве диковинного кашне — зеленая суконная дорожка, вышитая ромашками, — такие раньше клали на пианино. Дорожка была заколота брошкой под подбородком этого щеголя, и концы ее спускались ему на грудь. Парень шел и горделиво оглядывал всех вокруг, — очевидно, считал себя неотразимым.

Все в деревне было поголовно пьяно, начиная со стариков и старух и кончая четырехлетними детьми, которые валялись на траве, как мертвые. Мы остановились в том же школьном доме, где жили несколько дней тому назад. От нашего хозяина мы получили вместо обеда несколько кружек «браги» (местного самогона) и четыре просфоры, которые у него остались от утренней выпечки для церкви. Мы пили «брагу» и закусывали просфорам!

Что тут на Мезени очень своеобразно, так это имена. Мы познакомились с мальчуганом, которого звали Папа, с парнем по имени Ряс. Среди женок мы обнаружив кроме Евстолии Философовны и Елакониды Еврасовны еще Пименарию Ивановну, Афанасию Малафеевну, Анусью Климовну... Но вообще найти в мезенской деревне кого-нибудь по имени и фамилии очень трудно. Когда мне понадобилось отыскать бабушку Прасковью Васильевну Оксенову 78 лет, как она значилась по сведениям, меня долго не могли понять и ломали головы, соображая, кто бы это мог быть, пока в конце концов не обрадовались:

— А! Так это тебе Параньку Игнатьеву? — и жинки привели меня к бабушке, которая до 78 лет называлась среди сверстниц-соседок Паранькой и была замужем за неким Игнатием. «Калиниха», «Семёниха», «Герасимиха» тут гораздо более точное указание, чем паспортные данные.

8 июля

Там же

Сегодня вечером собираемся двигаться дальше. Около девяти часов вечера должен быть пароход. Но он может быть и ночью, и завтра днем, и завтра вечером. Мы сидим на увязанных тюках и смотрим на реку в туманную даль — когда-то его, голубчика, вынесет из-за дальнего поворота? Ситуация нам уже привычная.

Теперь поплывем в Нисогоры.

9 июля 1928

Дер. Малые Нисогоры

Это Малые. Но есть и Большие. Туда мы пойдем, вероятно, завтра. К Малым пароход пристал раньше, чем к Большим, потому мы тут н вылезли. Жить в Малых даже лучше: тише, спокойнее и шуму от нас меньше, потому что жителей тут немного.

Малые Нисогоры — деревня, непохожая на предыдущие. Здесь нет лесов и ущелий, нет прямых «порядков» (рядов) домов. На высоком гладком обрыве из красной глины раскиданы в хаотическом беспорядке уютные домики с огородами и деревьями у домов. Обычно в северных деревнях деревья на улицах не растут: деревни стоят без зелени, а лес живет сам по себе в сторонке. Здесь же деревья и у изб, и у колодцев, и по краю улицы, как в средней России.

11 июля 1928

Там же

Люди здесь хорошие, ласковые и честные, но немногословные. У них, между прочим, есть одна формула, заменяющая выражения радости, гнева, удивления и других чувств. Все дело в интонации.

— Бабушка, я к вам в гости пришла, — говорите вы, входя в избу.

— Вот беда! — ласково и приветливо отвечает хозяйка.

— Тетушка, вот вам за перевоз, — говорите вы, давая гривенник перевозчице на реке.

— Вот беда! — недоверчиво отвечает тетушка, разглядывая монету, как диковину и не желая ее брать: «Не за што!»

— А у нас в городе дома все каменные, — рассказываете вы старикам.

— Вот беда! — с удивлением восклицают слушатели, дружно приседая и хлопая себя по коленкам. Они не жадные. Когда я вчера в одной избе предложила заплатить за старинный поясок рубль, как было на Пинеге, хозяйка даже обиделась:

— Пошто ты, дева! Да за рупь-то я тебе не один, а два пояса дам!

Песен тут очень много. Работаем и вместе с МУЗО, и в отдельности, так как иначе всего не охватить. Бегаем в Большие Нисогоры. Ездили на праздник в Юрому. Были на свадьбе в Верхнем Березнике (это через Мезень от Малых Нисогор, на противоположном берегу). Ходили туда мы вдвоем с Зиночкой Эвальд. Свадьба была очень интересная — с торжественными обрядами, пальбой из ружей, богатым столом. Женился Петрован Ситников, представитель одной из самых уважаемых в Березнике семей. Чтобы все хорошо видеть и слышать и в то же время никому не мешать, мы с Зиной влезли на самый верх, на печку. Оттуда действительно было все и слышно, и видно... но ведь печка-то была только что вытоплена для свадебных пирогов! Мы чуть на ней не пригорели.

А на другой день после свадьбы меня познакомили со старичком, дядей Петрована. Это оказался тот самый единственный на Мезени старик, который делает деревянных «петушков»-голубков. Глубокий старец с добрыми выцветшими глазами и тихой улыбкой. Весь он такой, словно сошел с нестеровского полотна. У него оказался целый сундук заготовленных впрок «петушков» — самых разных размеров, с двумя крыльями и с четырьмя, с хохолками и без хохолков, с ножками и без ножек... Он, кажется, сам считает, что все эти его чудесные изделия — просто детские игрушки. Конечно, он не может видеть сам себя со стороны, окруженного этими тонкими радужными птичками, со своими серебряными мягкими волосами, со своей доброй улыбкой. А для меня он остался одним из самых художественных впечатлений от Мезени.

Своего искусства он не передал никому. Оно умрет вместе с ним.

12 июля 1928

Там же

Была у меня в Березнике еще одна любопытная встреча — с бабушкой Настасьей, известной в округе плакальщицей. Ей 65 лет. Она ходила прежде причитать на свадьбах, а теперь причитает только по покойникам. Дар импровизации у нее необычайный. Она не столько разговаривает, сколько все время складывает стихотворные причитания по каждому поводу, даже самому пустяковому. Я застала ее за вязаньем веников, но она быстро вскочила с места:

Приустали мои да белы рученьки

От этих да венчиков шелковыих.

Приустали мои да резвы ноженьки

По лесам по темным ходючи,

Приустало да тело белое

От работушки от тяжелоеи...

Я собралась было записывать ее репертуар, но отчаялась: причеты сыпались, как из рога изобилия. Стоило мне подняться с лавки — бабушка начинала:

Уж ты выстань, да лебедь белая,

Из-за дубовоей белой лавочки,

Уж ты глянь, да лебедь белая,

Во окошечко во хрустальнёе...

Выходила я на крыльцо — она провожала меня:

Я побью, низко покланяюсь

Моей лебеди белой, Наталье Павловне,

Попрошу ее, мою голубушку,

Ко мне впредь гулять-жаловать, —

и т. д. Очевидно, ритмы и образы причетов пронизали ее до такой степени, что другой у нее и речи нет.

14 июля 1928

Река Мезень,

пароход «Ветлуга»

Чудесные Нисогоры были нашим последним местом работы. Сегодня утром мы вышли на «Ветлуге» в обратный путь.

Мы обследовали весь тот район, который был намечен. Побывали и поработали во всех запланированных деревнях. Материалу опять везем массу — по всем отделам. Через какое-то время интересно будет проверить, что тут сохранится из того, что бытует сегодня.

Записей здесь у нас у всех больше, чем было на Пинеге, а главное — материал другой. Пинега была глуше, заброшеннее, напоминала какой-то тупик. Мезень совсем другая. У нее давнишная связь с Поморьем, с Печорой. Здесь уже много новых веяний: тут был фронт, солдаты завезли городские песни. Город изменил и старый мезенский костюм: поверх сарафанов мезенки носят (в районе среднего течения) городские кофты. Сильно — по сравнению с Пинегой — упрощен обряд свадьбы, несмотря на все его богатство. Короче говоря, старое сплетается тут с новым гораздо сложнее и разнообразнее, чем на Пинеге. Конечно, имеет значение и то, что в устье Мезени стоит большой завод, а в заводской поселок Каменку по разным делам приезжают и приплывают люди со всей реки...

В Каменку нам следует прийти сегодня к вечеру. Там должен стоять пароход, который по расписанию обязан 16-го двинуться в очередной рейс к Архангельску. Впрочем, о точном расписании тут ничего не известно. На днях Женя Гиппиус по телефону из Больших Нисогор узнавал у начальника пароходного движения о том, когда будет пароход по Мезени; начальник очень любезно стал рассказывать ему, когда пойдет «Сурянин». Женя с не меньшей, любезностью отвечал, что «Сурянин» давно уже прошел в Вожгоры.

— Да что вы, быть не может! — удивился его собеседник, — он у меня еще намедни где-то тут стоял.

— Я сам на нем ехал, — обязательно сообщил Женя.

— Что вы говорите! Когда же это было?

Начальник был очень заинтересован и расспрашивал, когда, куда и откуда плыл «Сурянин», который, по его предположениям, стоял у него «где-то тут, неподалеку» и которого он собирался завтра послать по совсем другому маршруту. Женя сообщил ему все, что знал.

— А скажите, — не без заискивания осведомилось начальство, — вы не слыхали, когда он назад придет?

После этого мы не удивляемся, что пароходное расписание тут неустойчиво...

15 июля 1928

Каменка, пароход «Пёша»

Благополучно прибыли на «Ветлуге» к устью и стоим на рейде против Каменки, чтобы завтра в девять часов утра выйти с приливом в море. Устроены мы на этом пароходе по-разному: дамы в весьма приличной общей каюте II класса (I вообще нет), а мужчины — «в III классе», т. е. в темном помещении вроде трюма, на нарах. Сделаны широкие полки, вроде как закрома. Каждый человек получает такой футлярчик и лежит в нем, покуда не доедет до нужного ему места. Ну, конечно, наши соратники-мужчины проводят все время или на палубе (в основном!) или с нами. У нас хоть сидеть можно, а в их помещении — только лежать.

18 июля 1928

Архангельск, Троицкая гостиница

Предыдущие два дня прошли так, что записывать свои впечатления было трудно.

Вышли благополучно в море. Море было прекрасное — изумрудно-зеленое, с белоснежной пеной, со скалистыми берегами и со снегом на этих берегах. Но увы — на этот раз при полном солнце был такой ветер и качало так, что мы от души обрадовались, когда вчера ночью въехали в знакомые стены этой Троицкой гостиницы.

За время пребывания на Мезени мы как-то слегка одичали и теперь с удовольствием заново привыкаем к высоким потолкам, к тому, что не ударяешься головой о притолоку, когда входишь в дверь... Заново привыкаем к водопроводу... К магазинам, к городским товарам. Мы были точно совсем в другом мире.

Сегодня же в 6.40 вечера садимся на поезд и едем домой. Последний этап путешествия!

19 июля 1928

Поезд Вологда—Ленинград

Весь день добирались до Вологды. В Вологде сменили удобные места архангельских купе на общий вагон и вот катимся...

Последний день — день итогов и воспоминаний. Всего, конечно, сразу не осмыслить, не охватить. Детали будут всплывать постепенно. Такая напряженная работа, такая быстрая смена впечатлений от людей, от фольклорных материалов, от кустарных изделий, песен, свадебных примет, от заговоров и расписных фронтонов, от нарядных гуляний и черных бань... Надо будет долго прожить дома, чтобы все это улеглось в головах и стало приходить в какую-то систему. Пока ясно одно: экспедиция пролетела молниеносно, хотя заняла несколько недель. Везем с собой гору былин, сказок, записей на фонографе, копии росписей фронтонов в натуральную величину, зарисовки костюмов и тканей, образцы вязаний, плетений, чекана, обмеры домов, бань, амбаров и т. д., и т. д. Багаж у нас огромный.

Завтра утром приедем. Опять начнутся хлопоты о переписке и приведении в порядок текстовых записей, мечты о новом сборнике, о новой выставке...

Многое будет вспоминаться и удивлять. Не удивительно ли, например, что хотя мезенцы и поют под каждый Новый год «Виноградие красно-зеленое», они на самом деле никогда не видали не то что виноградин, а самого простого огурца? Это достоверный факт: что такое огурец — на Мезени неизвестно. Когда мы предложили местным жителям попробовать яблоко, случайно сохранившееся у нас от архангельских запасов, взятых на дорогу, — они побоялись его взять. Они не знают, что такое яблоко! Яблоки и огурцы... Трудно поверить!

У них своеобразные понятия о географии. Нас много раз спрашивали:

— Вы, голубчики, из России? А как в России? Каково там люди живут?

То, что лежит за Белым морем, для них «Россия», и эта Россия, по их представлениям, находится от них «за морем». Они не думают, что к ним можно подъехать с юга и безо всякого моря... Конечно, никто их географии не учил. Но то, что «Россия» и «Архангельская губерния» для них совершенно разные вещи, лежащие по две стороны моря, увеличивает сказочное впечатление от этого края.

А на будущий год — Печора!..