Змея и летопись

В детстве, с почтением раскрывая исторические книги, я искренне

полагал, что работа ученого-историка выглядит примерно следующим образом. В

тихом архиве, где говорят шепотом из уважения к следам минувших веков и

ходят в мягких тапочках, стоят полки, помеченные ярлычками: " XI век",

" XII"... и так далее. На каждой полке лежат документы, написанные именно в

том самом времени, которым датированы. Задача же ученого -- трудолюбиво

овладев древнеславянским, прочитать сии раритеты, переложить их на

современное наречие и явить миру.

Впрочем, кое-кто, пребывая в зрелых годах, и сейчас именно так

полагает. Проверено на опыте. Люди склонны полагать, не вдаваясь в тонкости,

что основой для крайне безапелляционных суждений историков, для указания

точных дат и навешивания тех или иных эпитетов послужило нечто

достовернейшее.

Меж тем в жизни -- и в науке истории -- обстоит как раз наоборот.

Летописи, привычно относимые, скажем, к XII веку, на самом деле оказываются

либо позднейшими копиями, либо, что еще печальнее, плодами компиляции, а то

и самостоятельного творчества какого-нибудь книжника, полагающего, что ему,

высокомудрому, известно о тех или иных событиях прошлого гораздо больше, чем

непосредственным участникам этих событий, оставившим воспоминания. И не

подумайте, что я преувеличиваю. В следующих главах мы еще столкнемся с

многочисленными случаями, когда историк двадцатого столетия не допускающим

возражений тоном заявляет: " Летописец ошибается..." Вот так -- ни больше, ни

меньше. Из двадцатого века виднее.

Летописцы, конечно, были живыми людьми, а потому могли ошибаться, что

частенько и делали. Однако это еще не дает ни малейшего повода современным

историкам впадать в другую крайность -- объявлять святой истиной лишь одну

версию из множества, лишь одну старинную хронику, отвергая остальные,

которые иногда крайне многочисленны, но, вот незадача, напрочь опровергают

чью-нибудь концепцию. С концепцией, конечно, расставаться трудно -- ее

пестуешь, холишь и лелеешь, к ней привыкаешь. И все же...

Простой пример. Князь Олег, тот самый, которому посвящена " Песнь о

Вещем Олеге", умер, как принято считать, при весьма загадочных

обстоятельствах: "...гробовая змея, шипя, между тем, выползала..."

Упоминания о том, что князь умер от укуса змеи, в летописях имеются.

Однако мне, как детективу-любителю (сталкивавшемуся к тому же со змеями при

работе в тайге), представляется крайне сомнительным, что вышеозначенная змея

смогла прокусить сапог из грубой кожи. Не по плечу такой подвиг стандартной

русской гадюке, в буквальном смысле -- не по зубам. Быть может, наиболее

близка к истине, как ни возмутит это эстетов от академической истории,

версия, выдвинутая авторами журнала " Сатирикон", написавшими до революции

пародийную " Русскую историю": когда князь Олег потребовал у волхвов

финансового отчета о суммах, выделенных им на содержание любимого коня,

волхвы вместе с князем отправились на холм, а оттуда возвратились уже без

него, туманно поясняя что-то насчет " гробовой змеи"...

Это, конечно, шутка. Вернемся к вещам серьезным -- русским летописям,

повествующим о дате смерти князя Олега и месте его последнего упокоения. Так

вот, Лаврентьевская летопись сообщает, что произошло это в 912 г., а

похоронен князь во граде Киеве на горе Щековице. Чему противоречит

Новгородская летопись, уверяющая, что преставился князь Олег... в 922 г. в

городе Ладоге, где и похоронен.

Вот так. Обе летописи, несомненно, подлинные, что окончательно

запутывает дело: практически невозможно установить, какой из документов

отражает реальную дату и место княжеского погребения. Отсюда следует

многозначительный вывод: нет никаких оснований в подобной ситуации

безоговорочно отвергать один документ и столь же безоговорочно верить

второму. Очень прошу читателя хорошенько запомнить этот тезис: в дальнейшем

им не раз придется руководствоваться...