Конец великого пакостника

— Наш полк выходил из окружения. Впрочем, ка­кой, к черту, это был полк! Нас оставалось всего двад­цать три человека: командир полка майор Терещенко, два молоденьких лейтенанта, пожилой старшина, жен­щина-санинструктор. Остальные — сержанты и рядо­вые. На всех приходилось семнадцать единиц оружия: четыре нагана, два автомата ППШ и одиннадцать вин­товок. Да и патронов негусто...

Борис говорит тихо, почти шепотом. Сегодня воскре­сенье, и мы не работаем. Можно было бы поболтаться по лагерю, навестить земляков в других бараках, потол­каться на рынке. Но с утра зарядил дождь. Он дробно барабанил по крыше барака. Штубовой распорядился открыть настежь окна, и теперь отчетливо слышно, как что-то лопочет бегущая по лагерным улочкам вода. Эти звуки расслабляют и усыпляют. Почти все население барака спит. А мы с Борисом забрались на свое ложе, под самую крышу барака, и мой друг рассказывает мне историю своего пленения:

— Шли мы по лесостепи. Двигались по ночам, а днем скрывались в небольших лесах и рощах. Иначе бы­ло нельзя: колонны немцев, двигавшихся на восток, встречались буквально на каждом шагу. Обычно вече­ром командир полка находил на карте какой-нибудь лес, расположенный на десять — пятнадцать километров во­сточнее нашей дневки, и мы отправлялись в путь. Вперед уходили лейтенанты, вооруженные автоматами, за ними двигались остальные.

Так было и на этот раз. Майор расстелил на коленях карту, сверил ее с компасом и сказал:

«Сегодня ночью мы должны пройти тринадцать ки­лометров. Придется пересечь две проселочные дороги и овраг, по дну которого протекает ручей. На рассвете мы выйдем к небольшому лесу. Судя по карте, лес небольшой, но все же это укрытие. Да и другого выхода у нас нет...»

Трудным был этот последний переход. Особенно для майора, раненного в бедро. Иногда он со стоном садил­ся на землю, и тогда к нему подбегала санинструктор, доставала из сумки обезболивающие таблетки. Да и по­года была не лучше, чем сейчас. Всю ночь шпарил дождь. Через овраг мы переправлялись почти по горло в воде...

А перед рассветом нас остановил один из лейтенан­тов, высланных в головной дозор.

«Товарищ майор! — задыхаясь, доложил он. — Леса впереди нет...»

«Как нет? Должен быть! Вперед!»

Мы пошли вперед и вскоре убедились, что лейтенант был прав. Леса не было. Там, где когда-то росли де­ревья, теперь торчали гнилые пни. Майор устало сел на пень, вытянул простреленную ногу. Потом окинул взгля­дом наши недоумевающие лица и со злостью выдохнул:

«Нас подвела карта. Она датирована 1934 годом...»

От этого нам было не легче. Тем более что с каждой минутой становилось все светлее и светлее. И где-то совсем рядом натужно ревели моторами не то танки, не то мощные грузовики...

«Остановимся здесь, — ровным голосом сказал май­ор. — Заляжем среди пней, а ночью пойдем дальше. Другого выхода нет. Вокруг нас голая степь. Старшина! Раздайте завтрак!»

Старшина выдал по одной пачке концентрата горо­хового супа на двоих, и мы разместились кто как мог. Каждый старался найти место посуше, но так, чтобы не возвышаться над вырубкой. А дождь все лил и лил...

Борис замолкает. Внизу, под нами, на втором ярусе нар, в мучительном кашле бьется умирающий от чахот­ки испанец. Кто-то по-немецки спросонья бормочет: «Хоть бы сдох скорее!» Потом наступает тишина. Борис продолжает:

— Когда окончательно рассвело, мы убедились, что положение у нас — хуже некуда. Буквально в тридцати метрах от места нашей дневки немцы проложили по опушке вырубки полевую дорогу. Ночью по ней шли лишь одиночные машины, а с наступлением дня движе­ние заметно оживилось...

А тут еще, как назло, прямо против нас забуксовал огромный, крытый брезентом грузовик. Остановилась ехавшая следом такая же машина, потом еще одна. 4 Офицер, сидевший в кабине второго грузовика, что-то крикнул, и через задний борт первой машины посыпа­лись солдаты в плащ-палатках. Они, подбадривая друг друга, начали подталкивать застрявший грузовик.

Я так увлекся наблюдением за событиями на поле­вой дороге, что до меня не сразу дошел окрик майора Терещенко:

«Стой! Ложись!»

«Что он, спятил? Чего он так орет?» — подумал я. Глянул направо, налево — и обомлел. По направлению к немцам, виляя между пнями, бежал кто-то из наших. Нелепо дергалась между высоко поднятыми руками взлохмаченная голова, горбом коробилась на спине пе­репачканная грязью шинель...

Бой, как говорят военные, был скоротечным. Нем­цы — а их было около шестидесяти — обрушили на нас огонь всех своих автоматов, забросали гранатами. Из наших уцелели только трое раненых. В том числе и я...

Борис ложится на спину и замолкает. Молчу и я: каждому нелегко вспоминать такое. Потом спрашиваю:

— А тот подонок?

— Тогда он остался жив, — говорит Борис. — Я встретил его летом 1942 года в шталаге IV- «A», в Баварии, куда меня перевели из Польши. Он явно про­цветал: ходил в офицерской шинели, рожа у него лос­нилась. Я не успел выяснить, какой пост он занимает в лагере, как к нам пожаловал пропагандист из РОА. Нас построили перед типом в форме фельдфебеля вермахта. Этот штатный говорун из власовской армии начал уго­варивать нас последовать его примеру. Особенно он на­жимал на легкую жизнь: на шнапс, шоколад, сигареты и публичные дома. Кое-кто из доходяг не выдержал, вы­шел из строя. Однако первым шагнул этот, с лоснящейся мордой...

Снова наступает пауза. В бараке тихо, только под нами тяжело, с посвистом дышит испанец: у него уже нет сил на кашель.

— А может быть, ты ошибся? Может быть, это был не он? — спрашиваю я.

- Нет уж, извини, — говорит Борис. — Этого типа я знаю почти так же, как самого себя. Я прожил с ним бок о бок около двадцати лет.

- Разогни, Боря! Так уж и двадцать...

— Если не больше! Мне было три года, когда в нашу коммунальную квартиру на Якиманке въехали новые жильцы — семья Кисловых. Их было трое: муж, жена и прелестный кудрявый мальчик по имени Славик. Этот Славик был великий пакостник.

Впрочем, мальчишки-сорванцы, видимо, были у всех народов и во все времена. Но этот был особый. Он умел ловко маскироваться: перед взрослыми изображал вос­питанного пай-мальчика, а пакостил, когда его никто не видел...

До сих пор помню, какой скандал поднял бывший бу­деновец пенсионер Кузьмич на нашей коммунальной кухне! Старик среди ночи схватил Славика за шиворот в тот момент, когда пай-мальчик руками вытаскивал мясо из его кастрюли со щами и жадно запихивал в рот...

Но за Славика горой стали его родители.

«Плевать мне на ваше мясо!» — орала мадам Кислова...

«Ребенок просто перепутал кастрюли. Ведь в кухне темно», — авторитетно пояснял папа Кислов. Он был важной шишкой в горторготделе, жил на широкую ногу и всех, кто не достиг его жизненного уровня, считал ду­раками.

Помню еще такой эпизод. Мы играли в футбол во дворе, и Славик угодил мячом в окно подвала, где жила дворничиха. Старуха ухватила Славика за рукав и при­вела к родителям. Надо, мол, заплатить за разбитое стекло.

Но где там! Славик сердито топал ножкой, размазы­вал по щекам крупные слезы и вопил:

«Неправда! Это не я! Это не я!»

«Мой мальчик никогда не врет. Ищите виновных в другом месте», — сухо отрезала мадам Кислова и вытол­кала дворничиху из передней.

А Славик тут же вытер слезы и хитро подмигнул мне:

«Бабка сама ищет неприятностей... Жаль, что дома не было отца...»

Учился он, надо признать, хорошо, ходил в активи­стах, часто выступал на собраниях и клеймил позором лодырей и прогульщиков. Учителя были от него в вос­торге.

Нас вместе призвали в армию, и мы попали в один взвод. И здесь Славик ходил в любимчиках у команди­ров...

— Все это хорошо! — говорю я.— А как же он попал в наш лагерь? Может быть, бежал от Власова, пытался перебраться к своим?

— Не болтай ерунду! — сердится Борис, — Вместе с Кисловым в Гузен привезли еще одного гуся из власов­цев. Этот гусь рассказывает, что они со Славиком изна­силовали одну девицу на пляже. И ошиблись: думали, что перед ними француженка, а девица оказалась нем­кой...

Борис приподнимается на локте, прислушивается к шорохам за окном и говорит:

— Кажется, дождь прошел...

И в самом деле за окном тихо.

— Прошел, — соглашаюсь я.

— Тогда пойдем! — говорит Борис. — Я тебе что-то покажу.

Мы выходим из барака и идем к зданию умывальни­ка. Этим умывальником пользуются заключенные наше­го и соседнего — семнадцатого — бараков. На бетони­рованном полу лежат несколько трупов. Борис подводит меня к крайнему. У этого мертвеца в испуге выкатились наружу глаза, в зверином оскале обнажились крупные зубы. Судя по всему, смерть застала его не врасплох. А на впалой груди кто-то наспех вывел химическим ка­рандашом одно слово — «Бротдиб» (хлебный вор).

— Это он! — брезгливо касаясь трупа носком ботин­ка, говорит Борис. — Это Славик Кислов...

А я вспоминаю, как несколько дней назад поляк из соседнего барака жаловался на то, что у них начали пропадать пайки хлеба. И вор очень ловкий: никак не поймаешь...

КОМИССИЯ КРАСНОГО КРЕСТА

Марчак осторожно пробирается через толпу. В одной Руке у него кружка с горячим кофе, в другой — дневная пайка хлеба и ломтик эрзац-колбасы. Он приближается к столу, установленному посредине штубы, и вежливо спрашивает у майора Буркова:

— Разрешите?

— Садись! — отвечает Бурков.

— Благодарю покорно. Приятного аппетита! — го­ворит Марчак.

Он очень гордится своими хорошими манерами. До войны Марчак плавал старшим помощником капитана на пассажирском лайнере. А в Польше, получившей вы­ход к морю только после первой мировой войны, редкая профессия морского штурмана котируется очень высоко. И поляки с уважением называют Марчака не иначе как «пан маринарж» («господин моряк»),

— Ну, что нового? — спрашивает Бурков. Он уже доедает свой ужин и задает вопрос просто так, ради вежливости.

— Есть одна прекрасная новость! — возбужденно отвечает Марчак. — К нам едет комиссия Красного Креста...

— Тоже мне новость! — ухмыляется Бурков. — Ви дел я эти комиссии! Приедут, пробегут по двум-трем ба­ракам, выпьют с лагерфюрером и укатят...

И в самом деле, наш лагерь ежегодно навещают ко­миссии всегерманского Красного Креста. Но члены этих комиссий, видимо, сами боятся угодить в концлагерь, а посему не проявляют особого рвения. Заглянув в два- три барака, они возвращаются в фюрерхайм, где уст­раивается нечто вроде банкета. А спустя некоторое вре­мя в штаб-квартиру Международного Красного Креста отсылается отчет. В нем черным по белому написано, что в концлагере Гузен никаких отклонений от общепринятых норм содержания заключенных не обнаружено

Бурков уже встал из-за стола. Он собирается пойти в умывальник, чтобы помыть кружку, но его ухватывает за рукав пан моряк:

— Прошу прощения! Одну минуточку! Я хочу пояс­нить вам, что на этот раз прибывает комиссия Международного Красного Креста...

— Ах вот в чем дело! — оживляется Бурков. — А я уже подумал, что к нам снова пожалуют Гиммлер или Кальтенбруннер... Смотрю и удивляюсь: к чему это весь лагерь так вылизывают?

Майор не забыл, что перед визитом Гиммлера в Гу­зен весь лагерь отмывали, скребли и чистили несколько дней подряд. И сейчас вот уже второй день в бараках моют полы и окна, драят умывальники и туалеты, кое- где красят белилами оконные рамы, а в некоторых бло­ках даже выдали чистые наволочки и простыни.

— Ну, теперь пойдут разговоры, — говорит Бур­ков. — Ах, комиссия! Ах, Красный Крест! Да плевали эсэсовцы на ваш Красный Крест!

На следующий день только и разговоров что о приез­де комиссии. Красный Крест — это сила! Комиссия по­требует, чтобы немедленно улучшили питание узников Комиссия запретит побои и телесные наказания. Комис­сия договорится о регулярном снабжении заключенных посылками с продовольствием...

И вот наступил день приезда комиссии. С утра в ла­гере начался переполох. После того как все команды вышли на работу, в дело включились капо и старосты. Они рыскали по баракам и умывальникам, вылавливали грязных и небритых доходяг, облаченных в полосатые лохмотья, и гнали их в рабочую зону. А тех, кто уже не мог двигаться, срочно упрятывали в ревир или барак инвалидов.

К десяти утра жилой лагерь опустел, вымерли бара­ки и воцарилась непривычная тишина. Не было слышно ни человеческих голосов, ни шарканья подошв по мосто­вой, ни скрипа тележных осей. Лишь кое-где на пере­крестках лагерных улиц торчали свежевыбритые и пере­одетые в новенькую полосатую форму немцы-уголов­ники.

Но надо было развозить хлеб по баракам и баланду по рабочим местам. А порядок есть порядок! Нашу команду вызвали на журхауз и приказали заняться обычными делами.

Обед на кухне еще не был готов, и капо нашей команды решил, что мы успеем сделать один рейс по баракам и развезти хотя бы часть из тех четырех с лиш­ним тысяч буханок хлеба, что ежедневно отпускались на прокорм узников.

Мы подкатили фургон к дверям хлебного склада Трое самых маленьких и подвижных — испанец «Вален­сия», француз Жан и я — вскочили на повозку, а ос­тальные, выстроившись в цепочку, начали перебрасы­вать хлеб с полок в наши руки. В складе учет вел поляк- Кладовщик, у повозки за каждым нашим движением следил командофюрер. Но бдительность бывшего тан­киста из дивизии СС «Викинг» в данном случае была из­лишней: мы никогда не «организовывали» хлеб, который Шел в лагерь. Мы воровали по нескольку буханок в те дни, когда разгружали вагоны и возили хлеб с железно дорожной рампы на склад...

«Бротмагазин» был расположен всего в 100—120 метрах от главных ворот. И мы смогли отлично рассмот­реть все детали первой встречи парламентеров Красной, Креста с высшими чинами комендатуры. Может быть, это произошло чисто случайно. А может быть, наш ка­по — старый и хитрый Роберт — заранее предусмотрел такую возможность.

Сначала к зданию журхауза подкатили два черных блестящих лимузина, над крыльями которых трепетали белые флажки с красным крестом. А чуть позже подъехал тяжелый армейский грузовик, крытый брезентом. На брезент были нашиты большие белые полотнища с изображением той же эмблемы.

Из легковых автомобилей вышла группа людей в штатском, а из кабины грузовика спустились на землю двое крупных парней в невиданной нами доселе военной форме с белыми повязками на рукавах. Это были канад­цы. Они просто очаровали нас своим цветущим видом: таких розовых, таких упитанных физиономий в третьем рейхе давно уже не было.

Парни огляделись, неторопливо достали сигареты и закурили. А к стайке штатских, нетерпеливо топтавшихся на месте, подошел Зайдлер, которого сопровождали три или четыре офицера. Лагерфюрер поднес руку к ко­зырьку фуражки, что-то сказал и ткнул рукой в сторону главных ворот. Комиссия двинулась к арке и прошла на плац.

Мы быстро загрузили повозку и через минуту-другую были уже под сводом главных ворот. Мы ждали, что нас повернут назад. Но молодой и красивый обершарфюрер, видимо специально подобранный на этот случай, допус­тил оплошность. То ли он не имел инструкций на наш счет, то ли был уверен, что комиссия уже удалилась в глубь лагеря. Он скомандовал: «Ап!» — и мы мигом оказались по ту сторону ворот, на плацу.

Комиссия стояла неподалеку от журхауза, рядом со входом в лагерный бордель. Пятеро хорошо одетых уже немолодых мужчин и девица в строгом костюме (види­мо, чья-то секретарша) внимательно слушали поясне­ния заместителя лагерфюрера Яна Бека.

Фриц Зайдлер не счел нужным опуститься до объяснений с представителями международного гнилого либе­рализма. Стараясь сдержаться, он так плотно сжал свои челюсти, что на щеках выступили пятна. Ах, с каким удовольствием он переодел бы этих холеных господ в полосатую робу и погонял бы их по плацу! Но видит око да зуб неймет.

При нашем неожиданном появлении у членов комис­сии удивленно расширились глаза и поползли вверх брови. Надо полагать, что такого они еще не видели. Люди — лошади! Можно себе представить человека, ко­торый толкает тачку или везет ручную тележку. А тут двенадцать человек тащат загруженный выше бортов пятитонный фургон! Есть на что посмотреть, есть чему удивиться...

А старый Роберт то ли растерялся, то ли сделал вид, что растерялся. Он заорал «Хальт!» только тогда, когда мы оказались в 10—12 шагах от комиссии. Теперь ему не оставалось ничего другого, как сдернуть с головы бескозырку и отрапортовать.

Но Бек опередил его.

— Вольно! — мягко сказал он. И, повернувшись к высоким гостям, пояснил: — К сожалению, фронт пожи­рает все горючее. И нам не остается ничего другого... Но мы подбираем в эту команду молодых и сильных людей. Все они перед этим проходят специальное медицинское обследование. А состоит команда в основном из поль­ских террористов, схваченных с оружием в руках. Есть, впрочем, и профессиональные преступники...

Бек врал как сивый мерин. Никаких обследований мы не проходили. Да и грехи наши перед рейхом Бек сильно преувеличил.

А затем, не дав членам комиссии опомниться, Бек обратился к капо:

— Начнете разгрузку с двадцатого и двадцать пер­вого блоков! Затем — пятнадцатый, шестнадцатый, пя­тый, шестой и седьмой блоки! Ясно?

Нам было яснее ясного: нас отправляли на те улоч­ки, по которым комиссию сегодня не поведут.

Мы уже разгружали хлеб на двадцатом блоке, когда Марчак вдруг громко спросил:

— Вы заметили того длинного, к которому все время обращался Бек? Ну того, с горбатым носом? Так вот, это граф Бернадот — брат шведского короля. Я его видел в Стокгольме...

Должно быть, Марчак привирал. У него случалось.

Комиссия Международного Красного Креста давно вернулась в Швейцарию, а в Гузене еще долго кружили слухи об этом странном визите. Они обраста­ли все новыми и новыми подробностями.

Оказывается, комиссию, состоявшую из трех шведов и двух швейцарцев, сопровождали не только высшие чины комендатуры. Роль гидов выполняли староста ла­геря Рорбахер и писарь Янке. Когда комиссия укатила, они щедро делились своими наблюдениями с дружками-уголовниками, с поляками, работавшими в лагер­ной канцелярии. Особенно часто любил вспоминать ви­зит парламентеров Красного Креста бывший брачный аферист Янке. Он был прямо-таки в восторге от наход­чивости Бека, от его умения провернуть аферу...

Все началось с того, что комиссия первым долгом пожелала осмотреть рабочую зону, ознакомиться с ус­ловиями, в которых трудятся заключенные.

— К сожалению, это невозможно, — сказал Бек.

У каждой страны есть свои большие и маленькие воен­ные тайны. А сейчас идет война. И мы не имеем права допустить кого бы то ни было на предприятия, которые обслуживают немцы-заключенные. Только немцы! По­верьте мне на слово, военнопленных мы в промышленно­сти вооружений не используем. Кстати, господин лагерфюрер до самого последнего момента не имел ничего против посещения вами рабочей зоны, но вчера пришла специальная телеграмма из Берлина...— Бек виновато развел руками и добавил: — Не желают ли господа посетить жилые бараки, больницу и кухню? Там вы сами увидите, в каких условиях живут заключенные, как организовано их питание и медицинское обслуживание

Господа пожелали, и их повели в первый барак, где жила лагерная элита. Здесь все было как у людей. В каждой штубе стояло только два ряда обычных кроватей, снабженных постельным бельем и покрытых новыми солдатскими одеялами. Свежей краской блес­тели тумбочки и шкафчики для личных вещей узников, стерильной чистотой сверкали оконные стекла и полы.

Затем комиссия перешла во второй блок, где жили лагерные «интеллектуалы», обслуживающие различные бюро, конторы и склады: инженеры, конструкторы, чертежники, бухгалтеры и кладовщики. Тут обстановка бы ла поскромнее. Койки были уже двухъярусные, а шкафов и тумбочек — поменьше. Но чистота и порядок не вызывали сомнений.

Комиссия, весьма довольная увиденным, уже поки­нула второй барак и двинулась было к третьему, но дорогу преградил Бек.

— На обход всех тридцати двух бараков, —улы­баясь, сказал он, — нам с вами не хватит суток. Да и смотреть нечего: в других бараках те же условия, _такая же обстановка. Поэтому советую пройти в нашу больницу, а по пути мы заглянем в двадцать четвертый блок, где содержатся молодые нарушители законов...

В двадцать четвертом блоке проживало около че­тырехсот русских и польских подростков в возрасте 14—15 лет, которых по указанию лагеркоменданта Цирайса обучали профессии каменотеса. Но штандартен­фюрера меньше всего интересовало будущее маленьких каменотесов. Изоляция подростков от остального насе­ления лагеря была направлена на то, чтобы как-то ограничить дикий разгул гомосексуализма.

В этом бараке места для спанья были уже трехъ­ярусные, но каждое из них имело подушку, наволочку, простыню и одеяло.

— Здесь, — пояснил Бек, — мы используем трехъ­ярусные кровати. Но мальчишкам это даже нравится. Молодежь любит, когда ее не ограничивают в движе­ниях...

Таким образом, все остальные бараки, где узники спали прямо на грязных бумажных матрацах, без по­душек, наволочек и простыней, а зачастую и без одеял, в поле зрения комиссии не попали.

На пороге ревира высоких гостей встретил лагер­ный врач гауптштурмфюрер СС Хельмут Веттер. Он Щелкнул каблуками, представился и сказал:

— Дорогие господа! К сожалению, я не могу пока­зать вам терапевтическое отделение. Там произошла вспышка гриппа, и мы вынуждены объявить карантин. Но я с великим удовольствием покажу вам хирургиче­ское отделение...

Сверкающий белилами и кафелем, стеклом и нике­лем операционный блок произвел на представителей Красного Креста неизгладимое впечатление. Один из членов комиссии, видимо врач по профессии, то и дело Восклицал:

— Отлично! Прекрасное помещение! Замечательное оборудование! Первоклассный инструментарий!

Ему и в голову не приходило, что все это богатство награблено в лучших хирургических клиниках Парижа или Праги, Амстердама или Афин. Ему и в голову не приходило, что в этом прекрасном помещении доктор Веттер проводит преступные эксперименты на живых людях. Он пришел бы в ужас, если бы знал, что при помощи первоклассного инструментария здесь удаляют почки, печень или желудок у вполне здоровых людей...

Комиссия проследовала в послеоперационную па­лату. И опять не обнаружила ничего подозрительного. Больные с загипсованными руками и ногами, с пере­бинтованными торсами и головами тихо и мирно лежа­ли на «одноэтажных» кроватях под чистыми простыня­ми и одеялами. За ними заботливо ухаживали санита­ры в белых халатах, а от выскобленных добела полов исходил острый запах хлорной извести.

Доктор Веттер и Бек неожиданно проявили завид­ное красноречие. Перебивая друг друга, они говорили о том, что многие узники плохо знают немецкий язык, а посему не всегда выполняют требования техники без­опасности. При всем желании не удается избежать не­счастных случаев во время работы на каменоломне.

Это было беспардонным враньем: большинство узников, попавших в хирургическое отделение с перело­мами конечностей и трещинами в черепе, побывали в руках капо. Одного ударили дубинкой, другого — лопа­той, а третьего — ломом... Теперь их ждал барак инва­лидов.

Осмотр ревира закончен. Гостей ведут на лагерную кухню. По дороге Бек говорит:

— Кстати, вы можете переговорить с любым заклю­ченным. С любым! Понимаете?

Граф Бернадот (с легкой руки Марчака будем на­зывать его так) выражает согласие. Бек тут же под­зывает рыжего мордатого уголовника, торчащего на перекрестке двух улиц.

— Есть ли у вас претензии? — вежливо осведом­ляется Бернадот. — Устраивают ли вас условия j содержания в лагере?

— Вполне! — нагло глядя прямое глаза графу, отве­чает уголовник. — Какие могут быть претензии? Я и дома так не жил...

Зайдлер недовольно морщится: перестарался, собака! Тем временем граф задает еще один вопрос:

— А за что вы попали в лагерь?

— За убийство! Укокошил матушку, а заодно и брат­ца...

Граф предпринимает еще несколько попыток по­беседовать с узниками и слышит в ответ:

— Ограбил банк и ухлопал полицейского... Из­насиловал школьницу... Любил побаловаться с мальчиками...

Зайдлер и Бек многозначительно переглядываются. Теперь комиссии должно быть ясно, что в Гузене собраны далеко не самые лучшие представители человечества.

Однако главный удар, которым Зайдлер и Бек наде­ются сокрушить Международный Красный Крест, еще впереди. Он ждет высоких гостей на кухне. Не успе­вают они переступить порог, как в ноздри ударяет аппетитный запах чего-то невероятно вкусного. Коман­дофюрер приподнимает крышку котла, и глазам ко­миссии предстает наваристый суп из говядины с макаронами.

Во втором, третьем и четвертом котлах — то же самое.

— Можете попробовать, — любезно предлагает Бек и командует: — Миску и ложку! Живо!

А к нему уже несется шустрый поваренок с миской, наполненной дымящимся варевом. Граф решает рискнуть и осторожно проглатывает ложку супа. Потом возвращает миску поваренку, аккуратно выти­рает губы платочком и говорит:

— Что ж! Вполне съедобно.

— Ну вот! — Бек обиженно поджимает губы. — А наши враги кричат на весь мир, что мы морим заклю­ченных голодом.

Члены комиссии смущенно опускают глаза...

Однако обсуждение подробностей визита посте­пенно отходит на второй план. Главной темой разгово­ров становятся две тысячи посылок Международного Красного Креста, которые привезли канадские солдаты. Посылки разгружали заключенные, рабо­тающие на почте, и теперь почти всему лагерю из­вестны их количество и вес.

По вечерам в бараках до хрипоты спорят о том, как поступят эсэсовцы с посылками. Разделят между узниками поровну? Или опять все лучшее достанется капо и старостам? И перепадет ли что-нибудь русским?

— Я получил однажды такую посылку, — говорит Жан Перкен, — когда сидел в лагере военнопленных В нее входили три плитки шоколада, две банки сгущенного молока, две пачки соленого сливочного масла, пять пачек сигарет, мясные консервы и галеты...

У слушателей, плотным кольцом окруживших Жана, горят глаза, они глотают слюну и облизывают губы. Вот завладеть бы таким богатством!

Жан- француз, находящийся в немецком лагере и работающий в польской команде. Все это наложило отпечаток на его словарь. Он объясняется на сво­еобразном эсперанто, состоящем из французских, немецких и польских слов. Далеко не все его понимают.

— Что он сказал? — спрашивает майор Бурков,

Я перевожу.

— Разевай рот шире! — говорит майор, явно обозленный всеобщей непонятливостью, — Пусть француз скажет спасибо, что его покормили супом с макаронами!

Майор оказался прав: из семи тонн продо­вольствия, выделенного Международным Красным Крестом, заключенные не получили ни грамма.