Прыжок в окно налево

Я лежу на чахлой травке узкого газона между край­ним бараком и колючей проволокой. Лежу на спине, удобно положив голову на скрещенные кисти рук. По­зади меня на дорожке, проложенной между колючей ог­радой и лагерной стеной, маячит часовой, украинец из СС-дивизии «Галиция». А впереди — перспектива попе­речной лагерной улицы, которая упирается в проволоку, в стену, а затем — в отвесный обрыв каменоломни. Дальше — еще один ряд проволочных заграждений, обозначающих рабочую зону, а за ним до самого гребня горы простирается поле, засеянное клевером. С одной стороны это поле упирается в хвойный лес, а с другой - в крестьянскую усадьбу, черепичные крыши которой торчат из-за плоской, срезанной вершины Обербруха.

В поле, почти на опушке леса, сидит девушка в яр­ком цветастом платье. И тут же удобно устроился сол­дат. Положив голову на колени девушки, он играет на губной гармошке какую-то незатейливую альпийскую песенку. Простенькая мелодия отчетливо слышна здесь, внизу...

Я блаженствую. Сегодня воскресенье, и после обеда мы не работаем. Это единственные часы в неделе, когда узники предоставлены самим себе. Капо, старосты и представители лагерной элиты собрались на плацу, где проходит традиционный футбольный матч «Испания Польша», а остальные заключенные либо спят в бара­ках, либо болтаются по улицам, либо, подобно мне, ва­ляются на газоне.

Рядом, в двух-трех метрах от меня, стоят на коленях Лешка и Жан. Они изображают воздушный бой. Ладо­нями с плотно прижатыми большими пальцами они чер­тят в воздухе кривые и спирали. Когда ладонь- «самолет» выходит из штопора или пике, участники воздушного боя натужно гудят, изображая рев перегруженного двигателя. А в тех случаях, когда одному из противни­ков удается зайти сзади или сбоку, раздается:

— Та-та-та!

Это пошли в ход «пулеметы»...

За игрой моих друзей тупо наблюдает автоматчик- украинец. Какое-никакое, а все же развлечение...

И Лешка, и Жан в прошлом летчики-истребители, причем высокого класса. Только Жан летал на двух­местном остроносом и дюралевом «мустанге», а Лешка — на одноместном тупорылом и фанерном «И-16». Однако счет сбитых немецких самолетов явно в пользу Лешки. Жан, который сопровождал американские бом­бардировщики «Б-17», сбил всего два немецких истребителя, а на счету Лешки было несколько транспортных «Юнкерсов-45», два «штукаса» и даже один «мессершмитт».

— Жаль, что самолетик мой был хреновый, — гово­рит Лешка, — а то бы я их, собак, щелкал как орешки...

Как-то я посоветовал ему помалкивать и не рекла­мировать своих боевых заслуг. А то, не ровен час, дойдет до эсэсовцев.

Лешка беспечно махнул рукой:

— Ерунда! У нас тут как в сумасшедшем доме... Мо­жешь болтать что хочешь. Ведь немцы уверены, что все мы рано или поздно вылетим через трубу крематория...

Лешка был в какой-то степени прав. Лагерное на­чальство не придавало особого значения разговорам уз­ников и громогласно изрекаемым политическим лозунгам. Другое дело, когда узники начинали сбиваться в группки и шептаться. Тут уж и старосты, и капо навостряли уши: не готовится ли побег?

А вообще Лешка был бесшабашным и разудалым парнем. Он дважды бежал из шталага, где содержались советские летчики. Его дважды возвращали назад, избивали до полусмерти и сажали в карцер на голодный паек. Но это его не остановило: он бежал третий раз, был схвачен где-то на территории Польши и передан в гестапо. А из гестапо только один путь — в концлагерь.

Никогда не унывающий, бесхитростный и добродуш­ный Лешка очень быстро сходился с людьми. За два месяца пребывания в Гузене он завел массу друзей среди русских и немцев, поляков и испанцев, чехов и фран­цузов. После двенадцатичасовой смены, отработанной в команде «Санкт-Георгиен», он, как правило, не зава­ливался спать, а ускользал из барака и шел к кому-нибудь из новых знакомых. Его маленькую, крепко ско­лоченную фигуру можно было встретить в самых разных местах жилого лагеря. Иногда ему перепадало что-ни будь из еды от поляков и французов, получавших посылки из дому.

Особенно тесно сошелся Лешка с Жаном. Как-никак а это был коллега по профессии, понимавший его с полуслова, а точнее — с полужеста...

Позади еще неделя бешеной работы в каменоломне. И вот снова пришло долгожданное воскресенье. Опять после обеда можно будет поваляться на газоне и по греться в лучах нежаркого сентябрьского солнца. Ко мне присоединятся Жан, Лешка и два-три парня из других бараков. И снова, наслаждаясь короткой передышкой, мы будем явственно ощущать, как в наших уставших до предела молодых телах восстанавливается сила...

А если на свидание с девушкой опять придет сол­дат, то мы послушаем его простенькую игру на губной гармошке. Издалека не видно нашивок на солдатском мундире, и мы вот уже два воскресенья подряд гадаем кто он, этот счастливчик? Эсэсовец из лагерной охраны? Зенитчик из расположенной неподалеку батареи? Или фронтовик, получивший отпуск после тяжелого ра­нения?

Мы твердо убеждены, что солдату крупно повезло. На расстоянии 350—400 метров лица не разглядишь, но красота девушки не вызывает у нас сомнений. Откуда здесь, рядом с адом каменоломни, рядом с вечно чадя­щим крематорием, взялось это светловолосое чудо в яр­ком платье, туго облегающем стройную фигуру? Девуш­ка кажется нам пришелицей из сказочного мира, где ничего не знают о том, что творится здесь...

Неожиданно мои воскресные планы рушатся. Не ус­певаю я доесть баланду, как в нашем бараке появляется Лешка-летчик. И уже который раз я не могу не залюбо­ваться его удалью, его бьющей через край энергией.

Если многих других лагерная форма сразу же съеживает, прижимает к земле, сутулит и горбатит, то про Лешку этого не скажешь. Из-под его полосатой куртки, расстегнутой на две верхние пуговицы, смело выпирает широкая и загорелая грудь, а рукава, зака­танные до локтя, обнажают смуглые и сильные руки да и весь он — подтянутый, устремленный вперед, гото­вый к немедленному действию — ни капельки не похож на жертву, на обреченного человека. Прежде чем уда­рить такого, подумаешь...

Впрочем, концлагерь третьей категории — это не шталаг для военнопленных летчиков. И режим, разрабо­танный умниками из института гигиены СС, дает о се­бе знать. За последний месяц Лешка сильно сдал: у не­го заметно ввалились щеки, резче обозначились глубо­кие морщинки на лбу и у рта.

— Сегодня на травке не поваляемся, — объявляет мне Лешка. —Поляки говорят, что после обеда будет селекция...

— А ты знаешь, что это такое?

— Не знаю и знать не хочу! Чепуха какая-нибудь! — отвечает Лешка и, подталкиваемый своей неуемной энергией, мчится куда-то дальше.

— Стой! — кричу я и пытаюсь догнать его, но в две­рях барака вырастает штубовой Польди — самый ста­рый по возрасту и стажу уголовник Гузена.

— Всем раздеться! — обнажая щербатый рот, орет он. — Снять одежду, белье, обувь и построиться перед бараком! Живо! Живо!

И дубинка — полутораметровый отрезок компрес­сорного шланга, которым вооружен Польди, — начинает хлестко опускаться на плечи, спины и головы тех, кто, по мнению штубового, медлит с выполнением его коман­ды. Я снимаю бескозырку, куртку, штаны, нательную рубаху, кальсоны и аккуратно укладываю на свою постель. Теперь весь мой наряд составляют грубые баш­маки, выдолбленные из одного куска дерева. С ними я расставаться пока не хочу: не дай бог кто-нибудь обме­няет. А тогда — потертости, флегмона, общее зараже­ние крови — и конец!

Но Польди зорко следит за нами.

— И обувь тоже! — орет он и бьет меня шлангом по плечу.

Делать нечего, я засовываю башмаки под нары и бегу в строй.

Пятьсот с лишним нагих и босых мужчин с прирос­шими к позвоночнику животами и лишенными всякой мускулатуры руками и ногами стоят на небольшой пло­щадке перед блоком. Со всех сторон их окружили капо и лагерполицаи с дубинками в руках. А перед строем расхаживают староста блока и писарь. Староста дает последний инструктаж:

— Сейчас вас поведут к четвертому блоку. Там вы будете цепочкой, по одному, вбегать в штубу «А» и вы­скакивать в окно, которое вам укажут. Это — обычный медосмотр. Ясно? Повторяю: сейчас вы...

Колонна нашего блока начинает движение. И я тут же ощущаю непонятное, необъяснимое, глухое беспокойство. Чего-то не хватает. Отсутствует что-то привыч­ное, въевшееся в кровь. Потом догадываюсь: меня бес­покоит необычная тишина. Пятьсот пар босых ног не издают никакого шума, а мое ухо уже привыкло к тому, что движение колонны всегда сопровождается оглуши­тельным грохотом сотен деревянных башмаков по мостовой...

Мы останавливаемся на узкой улице между четвертым и пятым бараками. Впереди нас шевелится и мед ленно движется куда-то река из человеческих голов обезображенных пробритыми от лба до затылка поло сами. Это уходит на селекцию очередной блок.

А мимо нас группами и в одиночку пробегают те, кто уже прошел эту процедуру. Они бегут одеваться в свои бараки. В теплом воздухе висит густой кислый запах давно не мытых человеческих тел.

Наконец подходит очередь и нашего блока. Мои со седи по бараку один за другим проскальзывают в узкую дверь штубы, а спустя 15—20 секунд выпрыгивают из окна барака и пробегают мимо ждущих своей очереди Лица одних искажает жалкое подобие улыбки, на гла­зах у других — слезы.

Наступает мой черед. Я проскакиваю в дверь и сразу же попадаю в лапы эсэсовского санитара, облаченного в белый халат. Он придерживает меня за плечо и кисточкой, смазанной обычной аптекарской зеленкой ставит на моей спине крестик — знак того, что я прошел селекцию. Одновременно санитар объясняет:

— Добежишь до круга, постоишь в нем три-четыре секунды и выпрыгнешь в окно, которое тебе укажут…

Только зря старается санитар: мне объяснять ничего не надо. Это уже третья селекция на моем лагерном веку, и я отлично знаю, что к чему.

На время селекции из штубы «А» вынесена вся ме­бель, и помещение, если бы сверху не давил низкий по­толок, можно было бы принять за спортивный или танцевальный зал. В глубине барака, почти прикасаясь спинкой к торцовой стене, стоит единственное мягкое кресло, принесенное, видимо, из журхауза. В нем, зало­жив ногу за ногу, уютно устроился лагерный врач гауптштурмфюрер СС Веттер. В левой руке доктор Веттер держит дымящуюся ароматную сигарету, а правой «ра­ботает»...

Справа и слева от врача настежь распахнуты край­ние окна барака. А в пяти метрах от кресла на грязном полу нарисован мелом идеально точный круг. В этот круг один за другим становятся узники, подбегающие со стороны двери.

Странно, если подходить по общепринятым человече­ским нормам, ведет медосмотр доктор Веттер, имеющий ученую степень. Он не просит стоящего в кругу заклю­ченного показать язык, не щупает у него пульс, не загля­дывает ему в глаза и не задает никаких вопросов. Ему достаточно всего нескольких секунд, мимолетного взгля­да с расстояния пяти метров и небрежного, ленивого жеста большим пальцем.

Впереди меня бежит в круг старый поляк. Точнее — не бежит, а пытается бежать на худых, похожих на трубочки ногах. На его сухой спине, подпрыгивающей передо мной, я мог бы пересчитать все ребра и поз­вонки.

Еще задолго до того, как поляк подбегает к кругу, доктор Веттер дважды энергично тычет большим паль­цем в направлении левого окна. Поляк бежит к окну, но поднять ногу на подоконник у него уже не хватает сил. Поэтому он пытается перевалиться через преграду на животе, однако не успевает осуществить свое наме­рение. Рослый мужчина в белом халате, стоящий по ту сторону окна, хватает ерзающего по подоконнику поля ка за ногу и мощным рывком выбрасывает наружу...

Я становлюсь в круг, выпячиваю грудь, по-борцов­ски колесом раздвигаю руки. Эта наивная уловка не ускользает от внимания лагерного врача. Он нарочито медленно подносит сигарету ко рту, медленно затягива­ется и долго шарит льдинками голубых глаз по моему обнаженному и беззащитному телу. Я чувствую, как покрывается холодной испариной мой лоб, как мел ко-мелко начинает дергаться какая-то жилка под коле­ном.

Насладившись моим страхом, Веттер резко поворачивает большой палец в сторону правого окна. Я пулей перелетаю через подоконник и бегу в свой барак.

Я знаю, что мне снова повезло, что я третий раз избежал встречи с крематорием, но меня еще долго бы _г нервная дрожь. Одеваясь, я никак не могу попасть но­гой в штанину. Однако молодость — не та пора, когда человек неделями переживает случившееся. Спустя пять минут я окончательно успокаиваюсь и бреду проведать друзей. Все ли вернулись после селекции? Все ли уцелели?

В девятом бараке Лешки нет. На том месте, где он спит, в беспорядке разбросана его одежда, а из-под нар выглядывают башмаки. Рядом медленно одевается чер­ный как уголь, небритый грек — Лешкин сосед.

— Где русский? — спрашиваю я его.

Грек дрожащими пальцами застегивает брюки и оторопело смотрит на меня. Неужели не Ясно? Не вер­нулся, значит, уже не вернется...

С понуро опущенной головой бреду я к выходу. Жаль Лешку! Хороший был парень, отличный товарищ! Он мог бы еще долго продержаться, если бы не эта се­лекция!..

Однако я тороплюсь с выводами: рано еще устраи­вать поминки по Лешке. Он сам, собственной персоной, вылетает из-за угла и чуть не сшибает меня с ног.

— Где ты пропадал? — спрашиваю я.

— Бегал проведать Жана...

— В таком виде?

— А что тут особенного? Сейчас пол-лагеря бегают туда-сюда нагишом...

— Ну, и что ты скажешь о селекции?

— Ерунда какая-то! — сплевывает Лешка. — За­ставили пробежать по бараку и выпрыгнуть в окно... Делать им нечего! Вот и забавляются!

— Дурак! — говорю я.— Ты даже не представля­ешь, какой опасности избежал!

До вечерней поверки еще полтора часа. И мы ис­пользуем это время для того, чтобы снова понежиться на чахлой травке газона. Я рассказываю Лешке о том, что такое селекция:

— Те, кто выпрыгивает в правое окно, бегут в свои барак. А вот те, кто выпрыгнул в окно, что слева от врача, в барак уже никогда не вернутся. За окном их встречают эсэсовские санитары. Они спокойно и терпе­ливо объясняют узнику, что врач решил направить его в лагерь санаторного типа. Там заключенные быстро восстанавливают здоровье. Там и рацион лучше, и на работу не гоняют... После этого узнику предлагают пройти в стоящий рядом автобус. Некоторые заключен­ные в таких случаях просят отпустить их в барак за одеждой. Но их успокаивают: «Доедешь и так! Тут не­далеко. А в санаторном лагере тебе выдадут все но­вое...»

Тех, кто начинает упираться и возражать, санитары запихивают в автобус силой. Находится способ и против тех, кто вырывается и кричит. Таких успокаивают ду­бинкой. Один удар сзади, по затылку, — и узника, ока­завшегося в глубоком нокауте, забрасывают в салон ав­тобуса.

Проходит десять — двенадцать минут, и автобус до отказа забит нагими человеческими телами. Санитары захлопывают единственную, расположенную сзади дверцу и завинчивают барашки, плотно прижимающие ее к дверному проему.

«Можно ехать!» — командует старший санитар. Шо­фер автобуса, он же лагерный аптекарь Васицки, садит­ся в кабину, отделенную от салона прочной стальной стенкой, и включает двигатель.

«Только сильно не газуй, — говорит старший сани­тар. — Так они быстрее уснут. И шуму будет меньше...»

«Сам знаю», — улыбается шофер-аптекарь. Он вклю­чает скорость, наклоняется вниз и открывает заслонку. Теперь углекислый газ, исторгаемый двигателем, пойдет не в выхлопную трубу, не через глушитель, а в салон автобуса. Там, где в тесноте и духоте и без того задыха­ются люди, он сделает свое дело...

Автобус медленно трогается с места, проезжает главные ворота лагеря и катится мимо работающих в полях крестьян, мимо пешеходов, велосипедистов и дет­ских колясок. Он едет в замок Хартхейм, расположен­ный в десяти — двенадцати километрах от Гузена. Там Устроен запасной крематорий...

Можно только догадываться, что происходит в сало­пе автобуса в то время, пока душегубка еле-еле ползет по извилистой дороге, ведущей к замку. Конечно, те из Узников, в ком еще остались какие-то силы, попытаются разбить окна автобуса, густо закрашенные изнутри фиолетовой краской. Но их отчаянные усилия буду_т тщетны: окна такого мирного на вид автобуса изготов­лены из пуленепробиваемого стекла. Их не разобьешь даже кувалдой. И даже самые сильные, самые твердые духом будут один за другим ложиться на заблеванный и обгаженный пол...

В Хартхейме еще теплые трупы выгрузят на бетони­рованную площадку перед крематорием. А в Гузене у левого окна четвертого блока эсэсовские санитары бу­дут тем временем сколачивать новую команду для отправки в санаторий...

В прошлый раз, три месяца назад, — заканчиваю я свой рассказ, — селекцию прошли свыше четырех тысяч заключенных, работавших в каменоломне, на строитель­стве и осушении болот в пойме реки Гузен. Точно, во­семьсот из них — почти каждый пятый — оказались в Хартхейме...

— Ну, мне все это пока не грозит, — перебивает ме­ня Лешка. — Я еще смотрюсь. Я еще парень во!

— А доктор Веттер разглядывать тебя не будет, — отвечаю я.— Его не очень интересует наш внешний вид. Ему приказано отправить восемьсот. И будь уверен — он отправит! Точно восемьсот!

— Ну ты даешь! — говорит заметно побледневший Лешка. — И откуда ты все это знаешь?

— Поживешь с мое в лагере — тоже многое узна­ешь, — говорю я.