Половинка яблока

У моего соседа по бараку француза Жана Перкена очень обманчивая внешность. Всем своим обликом он напоминает угловатую и застенчивую девочку-подрост- ка. Невысокий рост, узкие плечи, матово-бледный цвет лица и большие серые с поволокой глаза придают ему какую-то воздушность и хрупкость. В полосатом лагер­ном тряпье Жан выглядит и жалко и смешно. Никак не отделаешься от мысли, что перед тобой благовоспитан­ный гимназист, потехи ради напяливший на себя лох­мотья...

Каждый, кто видит Жана первый раз, с трудом верит, что он капитан французской армии, известный лет­чик-истребитель и кавалер ордена Почетного легиона.

Единственное, что выдает Жана, — это руки. Они по­крыты глубокими багрово-красными шрамами. Говорят, что Жан не выпускал из рук штурвала до тех пор, пока его товарищ не выпрыгнул из горящего самолета.

И в это можно поверить.

Однажды Жана остановил подвыпивший эсэсовец:

— Эй, француз! Иди сюда!..

Жан подошел.

Эсэсовец решил похвастаться:

— А я был во Франции... В Париже...

Жан промолчал.

Тогда эсэсовец добавил:

— Французы любят пожрать...

Жан вспыхнул, но сдержал себя и тихо сказал:

— Французы не жрут, а едят...

— Нет, жрут!

— Нет, едят!

— Нет, жрут!

— Нет, едят!

Тогда верзила, весивший вдвое больше Жана, одним ударом кулака сбил его с ног. Жан поднялся, выплюнул кровь и снова сказал:

— Нет, едят!

Гитлеровец пришел в ярость. И неизвестно, чем бы закончилась вся эта история, если бы над лагерем не завыла сирена. Услышав сигнал воздушной тревоги, эсэсовец втянул голову в плечи и затрусил к лагерным воротам.

Сегодня Жан очень доволен. Пусть он промок до нитки, пусть ему уже несколько раз попало от капо, он все равно улыбается.

Еще бы! Сегодня утром писарь барака — горбатый и юркий поляк — сказал Жану:

— Тебе пришла посылка. Из Франции. Вечером от­просишься у старосты барака и сходишь на лагерную почту. Понял?

— Понял!..

Ужинать Жан не стал. На радостях он сунул свою пайку хлеба и кусок колбасы первому попавшемуся соотечественнику и поспешил к старосте барака.

— Ну что ж, иди! Надеюсь, что ты не будешь жад­ничать... Сам бог велел делиться...

— О, конечно! Конечно!..— согласился Жан.

И вот Жан стоит у двери, на которой висит табличка с надписью «Poststelle». Это лагерная почта. Тут же, дожидаясь раздачи посылок, толкутся десятка два за­ключенных. Среди них три-четыре чеха и несколько по­ляков. Большинство составляют французы.

Дождь не перестает ни на минуту. Промокшие на­сквозь люди, пытаясь укрыться от дождя и ветра, жмут­ся к стенам. Но это им не удается. Откормленные лагерполицаи, щелкая длинными бичами, отгоняют их от стен:

— Соблюдайте очередь! Из очереди не выходить!..

Наконец толпа, стоящая у входа на почту, приходит в движение. Счастливчики один за другим входят в по­мещение почты и спустя несколько минут покидают ее с посылками в руках.

Наступает очередь Жана. Он с каким-то неясным предчувствием тревоги переступает порог небольшой, ярко освещенной комнаты. В комнате трое. За столом, по-рачьи выпучив глаза, сидит страдающий одышкой толстяк в унтер-офицерском мундире. Это рапортфюрер Киллерманн, в обязанности которого входит проверка содержимого посылок.

Рядом стоит сухощавый черноволосый человек в го­роховом мундире, украшенном красной повязкой со сва­стикой. Человек в форме СА — руководитель местной организации НСДАП, по совместительству исполняю­щий обязанности почтмейстера. В углу над грудой по­сылок суетится заключенный — помощник почтмейсте­ра и пройдоха из пройдох.

Жан еле успевает разглядеть эту картину, как ра­портфюрер рявкает:

— Фамилия? Номер?

Жан отвечает. Уголовник, орудующий в углу, ловко выхватывает из груды нужную посылку, вскрывает ее, поднимает над столом и переворачивает. На стол сып­лются пачки галет, плитки шоколада, банка каких- то овощных консервов, яблоки и пара летных кожа­ных перчаток. Несколько яблок скатываются под стол.

Рапортфюрер быстрым взглядом окидывает стол и протягивает руку к перчаткам. Он пытается натянуть их на свои пухлые руки, но ничего не получается. Однако это не смущает господина обершарфюрера.

— Запрещенное вложение! — громко объявляет он и прячет перчатки в карман шинели.

В разгром посылки включается почтмейстер. Жадно блеснув глазами, он почти кричит:

— Шоколад! Реквизируется для раненых солдат!

Две плитки шоколада исчезают в разбухших карма­нах почтмейстера.

Тем временем юркий уголовник незаметно сбрасы­вает на пол пачку галет. Жан невольно делает шаг вперед.

— Куда ты? — орет уголовник. — Назад!

— Забирай свое дерьмо и убирайся, — вторит ему рапортфюрер. — Живо!

Жан стряхивает в картонную коробку остатки раз­грабленной посылки и идет к выходу.

Дождь по-прежнему сечет стены и крыши бараков сквозь сетку дождя тускло мерцают окна бараков да красными светлячками горят сигнальные фонари ограждения. От стены отделяется огромная фигура. Двухметровый лагерполицай подходит к Жану. Он поигрывает лицом, но голос его звучит заискивающе:

— Может быть, тебя проводить, француз?

Жан на секунду представляет себе, как верзила за­текает в коробку свои громадные волосатые руки, и в ужасе говорит:

— Нет, нет! Пожалуйста, не надо!..

— Ну, как знаешь! — лениво бросает ему вдогонку полицай. — Только, смотри, пожалеешь...

Но Жан уже ничего не слышит. Осторожно ступая по мокрой мостовой, он нежно, как ребенка, несет по­сылку. Теперь он наверняка продержится еще недели две. А там, может быть, и война кончится. Молодец все же мама. Конечно, жаль перчаток. Он покупал их перед войной, в магазине на Елисейских полях...

В этот момент что-то полосатое резко бросается под ноги Жану. Сильный толчок в спину опрокидывает его лицом в землю. Жан выпускает посылку из рук.

Когда он встает, то вдали отчетливо слышен топот деревянных башмаков. На земле лежат два яблока. Это все, что осталось от посылки.

Жан подбирает яблоки. Одно он машинально сует в карман, другое — за пазуху.

А у входа в барак его уже ждет староста Зепп.

— Где посылка? — грубо спрашивает он.

— У меня ее отняли...

— Кто?

— Не знаю...

— Врешь, лягушатник! Наверное, рассовал по кар­манам...

И Зепп начинает самым бесцеремонным образом об­шаривать карманы Жана. Найдя яблоко, он тут же над­кусывает его. А Жан стоит. Жан ждет...

— Растяпа! Идиот! — неожиданно кричит старо­ста. — Иди спать! Видал я идиотов, но таких...

Отбой. В бараке темно. Барак спит. Только Жан все что-то ворочается и вздыхает. Временами мне кажется, что он всхлипывает,

— Ты плачешь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он. — У тебя есть ложка-нож?

Ложка-нож — это ложка, заточенная так, чтобы можно было резать хлеб. Я протягиваю ложку в темно­ту. Жан берет ее, долго сопит, ворочается, потом говорит:

— На, возьми...

У меня в руке половинка яблока...