Цена жизни

Почему была назначена эта экзекуция, я до сих пор не знаю...

По лагерю ходили разные слухи. Одни утверждали, что лагерфюрер получил известие о смерти брата на Восточном фронте. Другие говорили о каком-то таинст­венном исчезновении группы русских заключенных. Тре­тьи несли всякий вздор. Короче, версий и предположе­ний было хоть отбавляй...

Но факт остается фактом: экзекуция 1943 года была самой страшной и самой кровавой из всех, которые зна­ла история лагеря Гузен.

В тот день никто из русских не был выведен на рабо­ту. Всех нас построили на плацу. Колонну со всех сто­рон окружили эсэсовцы и заключенные уголовники с ду­бинками в руках.

Перед строем появился рапортфюрер Киллерманн — пожилой, страдающий одышкой толстяк. Фельдфебель­ский мундир сидел на нем как мешок. Пожалуй, ни одна уважающая себя армия не потерпела бы в своих рядах такого ходячего брюха. Но недостаток строевой выправ­ки Киллерманн весьма усердно компенсировал необы­чайной свирепостью.

Киллерманн остановился перед колонной узников и объявил:

— По распоряжению лагерфюрера, для всех рус­ских, находящихся в лагере, назначается экзекуция. Она будет продолжаться ровно месяц. Каждый русский в это время будет получать половинный паек. Никаких освобождений по болезни не допускается. Отныне рус­ские не имеют права переступать порог лазарета. Все! Можете начинать!..

Последние слова Киллерманна относились к унтершарфюреру, на которого возлагалось руководство экзе­куцией. Унтершарфюрер громко скомандовал:

— Бегом марш!

Всколыхнулись ряды, вразнобой застучали подошвы деревянных башмаков. Колонна сделала круг, второй, третий. Сначала все шло хорошо. Эсэсовцы и Уголовники, расположившиеся на внешней стороне Фуга, лишь изредка пускали в ход свои дубинки, опадало только тем, кто зазевался, споткнулся или упал…

Но уже после пятого круга, когда темп бега начал спадать, наши погонщики вошли в раж.

— Шнеллер! Шнеллер! — неслось со всех сторон.

И дубинки без перерыва молотили по тощим спинам, по бритым головам, по выпирающим из-под кожи реб­рам...

А июльское солнце поднималось все выше, палило все беспощаднее. Пыль, выбиваемая из покрытого пес­ком и гравием плаца тысячами башмаков, густым обла­ком висела в воздухе, набивалась в нос, щипала глаза.

В задних рядах кто-то упал и так остался лежать по­лосатым пятном на сером, выжженном солнцем песке. К упавшему тотчас же устремились два лагерполицая. Не скупясь на удары, они орали:

— Ауфштейн! Ауфштейн!

Но бедняга не поднялся. Тогда его отнесли в сторону, к стене пятого барака.

Экзекуция продолжалась. Выбиваясь из последних сил, люди продолжали бежать сквозь облака пыли, сквозь град сыплющихся со всех сторон ударов. Пот разъедал глаза, ходуном ходили грудные клетки, в бе­шеном ритме стучали сердца.

Наконец раздалась долгожданная команда:

— Шагом марш!

За ней последовала другая:

— Стой! Ложись!

Видимо, наши мучители тоже устали. Они отошли в сторону, собрались в круг, задымили сигаретами. Мы пе­реживали величайшее блаженство. Нам казалось, что нет на свете ничего прекраснее, чем вот такая возмож­ность лежать на земле без движений, без мыслей, без желаний...

Но спустя десять минут нас снова подняли, и мы опять побежали по кругу...

К вечеру на плацу у стенки пятого барака лежало около двухсот трупов. Это были жертвы первого дня экзекуции. А по улицам лагеря бродили еще десятки москвичей, ленинградцев, украинцев и сибиряков с ок­ровавленными головами, перебитыми руками и сломан­ными ключицами. Им было запрещено даже показы­ваться в лагерном лазарете.

В здоровом теле — здоровый дух. Казалось бы, это мудрое изречение, родившееся много веков назад, не вы­зывает никаких сомнений. Но лагерь решительно ломал наши представления о жизни, о ее законах. Каждый раз, когда я слышу сакраментальную фразу: «В здоровом теле — здоровый дух», я вспоминаю инженера Петрова.

Его никак нельзя было назвать богатырем: впалая грудь, ввалившиеся щеки и дряблые мускулы свидетель­ствовали о крайнем истощении физических сил. Да и мог _ли быть силачом человек, которому перевалило за седь­мой десяток...

Инженер Петров был старым русским интеллиген­том. Еще в 1911 году он с отличием окончил Петербург­ский институт инженеров путей сообщения. С тех пор он все силы и знания отдавал любимому делу — строитель­ству мостов. «Нет в России, — говорил он, — такой круп­ной реки, где бы я не приложил свои руки». С мнением Петрова считались крупнейшие международные авто­ритеты, с ним переписывались известные мостостроите­ли разных стран.

Когда Петров попал в руки гитлеровцев, ему тут же предложили работу по специальности. Но старик на­отрез отказался. Тогда его припугнули, но и это не по­могло. «Я хочу умереть честным человеком», — твердо заявил он.

И вот теперь Петров изо дня в день бегает рядом со мной по пыльному плацу, увертываясь от ударов, а во время коротких передышек, стремясь сохранить силы, без движения лежит на песке. Вечером, усталые и запы­ленные, мы возвращаемся в барак и долго выплевываем скопившиеся в легких черные сгустки пыли. Потом я становлюсь в очередь за ужином, а старик понуро си­дит на своей койке. После нескольких глотков горячего черного кофе он оживает, в его глазах появляется блеск.

— А палец срастается, — говорит Петров. — Он обя­зательно должен срастись...

Я молча киваю. Речь идет о мизинце...

Еще в первый день экзекуции один из эсэсовцев пы­тался ударить старика дубинкой по голове. Но Петров резко выбросил вверх правую руку, и удар пришелся по мизинцу. Палец хрустнул и повис на дряблой коже.

Петров нашел где-то две щепочки, оторвал полоску от своей рубахи и смастерил самодельную шину. Теперь каждый вечер он проверяет, как срастается кость.

— Я должен выжить, — любит повторять упрямый старик. — Я не боюсь смерти, но я должен остаться в жи­вых. Я должен рассказать людям о том, что творилось за стенами гитлеровских лагерей. После этого я умру спо­койно...

Настает утро. Мы снова выходим на плац. Снова бе­шеная гонка и пыль, жара и побои. И так изо дня в день — целый месяц.

К последнему дню экзекуции нас осталось четыреста тридцать два человека. А было тысяча семьсот с лиш­ним.

Нас осталось бы гораздо меньше, если бы нам в эти трудные дни не помогали узники других национально­стей. Поляки и испанцы, чехи и французы, немцы и юго­славы отрывали от себя часть скудного лагерного пай­ка, щедро делились посылками, полученными из дому.

А как самоотверженно вели себя заключенные, рабо­тавшие в лагерном лазарете! Они сами приходили в ба­раки, отыскивали раненых русских и тайком делали им перевязки и компрессы. Любой эсэсовец, заставший врача-заключенного у больного, имел право расстрелять его на месте. Таков был приказ начальника лагеря…

Начальник лагеря рассчитывал в течение месяца уничтожить всех русских. Но не вышло! Правда, победа досталась нам слишком дорогой ценой...

Нет в живых сотен молодых парней, нет в живых многих старых, умудренных опытом лагерников. И все же рядом со мной в одном строю по-прежнему стоит ма­ленький сухонький инженер Петров. Он похудел на­столько, что кажется прозрачным, но его глаза все так же полны огня, мужества и решимости.

— Ахтунг!

Со стороны ворот к нашей колонне приближается лагерфюрер Зайдлер. На нем отлично отутюженный мун­дир, кавалерийские брюки с леями и блестящие сапоги. На руках лайковые перчатки. Летний августовский вете­рок доносит до нас запах крепких духов.

— Живет же, собака! — шепчет кто-то сзади.

Унтершарфюрер, проводивший экзекуцию, идет на­встречу Зайдлеру, останавливается от него в трех ша­гах и, как семафор, выбрасывает вверх правую руку.

— Господин штурмбаннфюрер! — докладывает он. — Срок экзекуции истек. Осталось четыреста трид­цать два заключенных. Больных и в побеге нет.

Зайдлер лениво, по-кошачьи, щурит глаза.

Спасибо! Четыре сотни оставим на развод. А на­счет остальных тридцати двух побеспокойтесь сами. Не желаю их видеть на вечерней поверке. Отберите всех «мусульман»...

Похлопывая перчаткой по ладони, Зайдлер не торо­пясь уходит к воротам.

«Мусульманами» в лагере зовут тех, кто уже потерял способность передвигаться, дошел до последней степени истощения. Поэтому слова коменданта вызывают у каж­дого из нас тревогу. Ведь в данный момент каждый стоящий в строю с успехом может сойти за «мусульма­нина».

Но унтершарфюреру, видимо, уже надоело возиться с нами. Целый месяц он не выпускал из рук оглобли и теперь хочет отдохнуть.

— Ван-Лозен! — кричит он.

От группы уголовников — капо и старост, стоящих в стороне, отделяется человек, напоминающий гориллу. Кисти его рук болтаются возле колен, низкий покатый лоб злобно нависает над маленькими глазками. Это капо лагерной команды Ван-Лозен — садист по натуре, па­лач по призванию и аристократ по происхождению.

— Ты слышал, что сказал лагерфюрер? — спраши­вает унтершарфюрер.

— Так точно!

— Тогда делай. Только не перестарайся. Ровно тридцать два. Понял?

— Так точно.

Унтершарфюрер уходит, а Ван-Лозен бесшумным шагом движется вдоль рядов. Вот поравнялся со мной и сверлит меня взглядом. Я чувствую, как мурашки ползут у меня по спине, как сохнет во рту. Но, кажется, про­несло! Ван-Лозен идет дальше. Выводит из рядов одного человека, другого. Услужливые лагерполицаи помогают ему отделить смертников. Дойдя до левого фланга, капо неожиданно возвращается назад.

— Пересчитайте, — просит он полицаев.

Те пересчитывают:

— Тридцать один!

— Значит, нужен еще один, — рассуждает вслух Ван-Лозен и опять идет вдоль рядов. Его выбор пал на Петрова. Уж очень неприглядно, очень жалко выглядит телесная оболочка этой замечательной души!

Петров торопливо сует мне руку и говорит:

— Прощай! Адрес мой помнишь?

Но Ван-Лозен не дает мне ответить. Схватив стари­ка за ворот куртки, он вышвыривает его из рядов. Пет­ров падает, но тут же встает. Он бросает на капо пре­зрительный взгляд и громко говорит по-немецки:

- А еще дворянин!.. Палач!..

Тридцать два кандидата на тот свет, подгоняемые капо и лагерполицаями, уходят в сторону прачечной. Многие из них не знают немецкого языка и не догады­ваются, что их ждет. Другие догадываются, но воля к жизни покинула их. Им теперь все равно. И только инженер Петров, маленький и сухой, шагает гордо под­няв голову. Он кажется на голову выше всех остальных.

В прачечной, куда загоняют обреченных, Ван-Лозен вооружается тяжелым четырехкилограммовым молот­ком. Один из лагерполицаев наполняет водой пустую сорокаведерную бочку.

Ван-Лозен окидывает узников взглядом и спраши­вает:

— Тут кто-то распространялся насчет дворянства. Где он?

Петров делает шаг вперед.

— Иди сюда...

Петров подходит к бочке. Ван-Лозен с силой бьет его молотком по голове и тут же подхватывает падающее тело. Ухватив оглушенного ударом старика за ворот, Ван-Лозен опускает его головой в бочку. Через несколь­ко секунд на поверхности воды появляются пузыри. Тог­да Ван-Лозен отшвыривает труп в сторону и громко объявляет:

— Следующий!

...После вечерней поверки лагерфюрер подзывает к себе Ван-Лозена и вручает ему синий талончик. Бывший дворянин сияет от удовольствия: за свое усердие он по­лучил пропуск в лагерный бордель.