Комендант получает удовольствие

Итак, я нахожусь в Гузене — филиале Маутхаузена, в самом, как утверждают бывалые узники, гнусном и грязном лагере третьей империи. Гузен — всего-навсего только небольшое звено в огромной сети лагерей смер­ти, разбросанных по всей Верхней Австрии. Управляет ими штандартенфюрер СС Франц Цирайс.

Владения этого господина, скромно называющего се­бя комендантом Маутхаузена, поистине необозримы. Го­ловной лагерь Маутхаузен насчитывает 12 ООО узников, Гузен-1 и Гузен-П — около 25 ООО, Линц-I и Линц-11 — около 6000, Эбензее— 12 000, Мелк— 10 000, Лойбл- пасс — около 3000, Вин-Швехат — 4000, Виннер- Нойдорф — 3000 и Вальс — 2000. Если к этому доба­вить десятки мелких лагерей, в которых количество за­ключенных колеблется от 200 до 500, то можно подсчи­тать, что Франц Цирайс является полновластным вер­шителем судеб свыше 120 тысяч человек, согнанных со всех концов Европы.

Обо всем этом я узнал от поляка по фамилии Ногай, работающего в лагерной канцелярии. Ногаю ежедневно приходится составлять списки заключенных, направляе­мых в филиалы Маутхаузена, и регистрировать нович­ков, прибывающих оттуда. И уж конечно, писарь не ограничивается только заполнением карточек. Он вытя­гивает из новичков все, что только можно узнать о том или ином лагере. Эти сведения крайне необходимы для тех, кто и в условиях фабрики смерти продолжает борь­бу с фашизмом...

Штандартенфюрер Франц Цирайс предпочитает как можно реже появляться перед заключенными. Почему? Никто этого не знает. Может быть, здесь свою роль играет брезгливость, а может, осторожность: чем мень­ше узников будут знать коменданта в лицо, тем лучше для него. Ибо кто знает, как кончится война...

Стоит жаркое лето 1943 года. Мы вчетвером — я и трое испанцев — целыми днями околачиваемся на за­дворках, в тени лагерной кухни. От огромных мусорных ящиков, куда сбрасываются отходы пищеблока, несет чем-то тошнотворно кислым. Но мы блаженствуем: ко­манда «картофельшеллер» — по сравнению с камено­ломней настоящий курорт. Здесь мы укрыты от беспо­щадно палящего солнца, избавлены от непосильной ра­боты, здесь никто не подгоняет и не бьет нас. Больше того, старший команды, долговязый, тощий и гибкий, как удилище, Хуан время от времени бросает низкорос­лому и подвижному Хозе несколько слов. Тот хватает трехлитровую жестянку из-под солдатских консервов и исчезает в дверях кухни. Возвращается он, как правило, с жестянкой, полной баланды.

Мы тут же вытаскиваем ложки, и начинается пир. А потом минут 15—20 лежим в тени мусорных ящиков и блаженно поглаживаем животы, вспухшие от брюквы. Не жизнь, а малина!

Но вот Хуан вскакивает на ноги и говорит:

— Травахо! Арбайт!

Последнее слово он адресует мне, поскольку убеж­ден, что я никогда не научусь испанскому слову «ра­бота».

Дело у нас несложное. Около сотни узников из бара­ка инвалидов целыми днями чистят «СС-картофель». Именно такое громкое название носит обыкновенная картошка, которой предстоит исчезнуть в желудках ла­герной охраны. Это же название присвоено и команде, занимающейся чисткой картошки.

А наша задача состоит в том, чтобы собирать очист­ки в корзины, выносить их из кухни и грузить в повозку-бестарку. Когда бестарка наполняется доверху, Хуан бе­рет дышло, мы втроем становимся сзади и толкаем по­возку к лагерным воротам. А за воротами нас обычно ждет хмурый, неразговорчивый австрийский крестья­нин-старик. Рядом с ним точно такая же бестарка, в ко­торую запряжена рыжая кобыла.

Старик распрягает лошадь и запрягает в ту повозку, которую привезли мы. А мы в свою очередь подхваты­ваем пустую тележку и бегом проскакиваем через во­рота...

За всеми этими манипуляциями пристально наблю­дает дежурный обершарфюрер, специально вышедший из будки главных ворот. Конечно, он не боится, что мы убежим: в это время дня рабочий лагерь надежно оцеп­лен охраной. Дело в другом: не дай бог мы перекинемся со стариком австрийцем парой слов или, чего доброго, всучим ему записку...

... В час дня у нас по распорядку обед. Мы опорож­нили две трехлитровые банки непроверенной брюквы, а потом минут двадцать повалялись в тени кухни, то и де­ло отгоняя крупных зеленых мух. Затем Хуан опять ска­зал: «Травахо!» В два часа за воротами нас должен был ждать старик австриец.

Повозка медленно пересекла плац и остановилась в арке главных ворот. Хуан открыл было рот, чтобы произ­нести привычные слова рапорта, но дежурный эсэсовец, разморенный жарой, оборвал его и хрипло выдавил из себя:

— Ап!

Мы проскочили арку, выехали на площадку перед главными воротами и остановились: старика австрийца с его рыжей кобылой не было. Впрочем, это нас не уди­вило. Старик нередко опаздывал.

И тут произошло нечто непредвиденное. Тревожно заверещал звонок, укрепленный над входом в карауль­ное помещение. Часовой, до этого дремавший в тени крыльца, выскочил на площадку перед зданием и оглу­шительно заорал:

— Ахтунг! Аллее рауз!

И сразу же узкое крыльцо караулки наполнилось тяжелым грохотом подкованных башмаков, лязгом ме­талла, дробным позвякиванием амуниции. Эсэсовцы, на бегу пристегивая подсумки и противогазы, выстраива­лись в одну шеренгу перед входом в караульное помеще­ние. Вот последний из них, закрепив ремень каски под подбородком, стал в строй. Вот начальник караула — безусый штурмшарфюрер — окинул взглядом подчинен­ных и зычно скомандовал:

— Штильгештант! Ауге линкс!

Караул сделал «равнение налево», туда, откуда по лоснящемуся от августовской жары асфальту медленно приближался открытый «хорьх». За рулем автомобиля сидел офицер. Из-за ветрового стекла можно было раз­глядеть только фуражку с высокой тульей и эмблемой «мертвой головы». Половину лица офицера прикрывали большие черные очки в роговой оправе.

Безусый штурмшарфюрер сделал несколько чекан­ных шагов навстречу автомашине, выбросил вверх пра­вую руку и начал рапорт:

— Герр штандартенфюрер! Караул батальона «Эль­ба»...

— Данке! — лениво перебил офицер. — Стоять вольно!

— Вольно! — завопил начальник караула, а офи­цер, даже не взглянув на замерших в неподвижности эсэсовцев, покатил дальше, по направлению к нам. В трех шагах от нас «хорьх» остановился. И тут из-за наших спин вынырнул дежурный по главным во­ротам:

— Герр штандартенфюрер! В концлагере Гузен-1 числится 17 024 заключенных. На работах— 15 112, в жилом лагере — 1916, из них больных — 408. В побе­ге — нет...

— Спасибо, — все так же лениво сказал офицер и открыл дверцу «хорьха».

Только тут наш Хуан понял, что перед ним большая шишка, и, наверстывая упущенное, выкрикнул:

— Митцен ап!

Мы торопливо сдернули с бритых голов полосатые шапчонки. Офицер, явно заинтересованный, двинулся к нам. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет 35—40. Румяное, чисто выбритое лицо, отливающий се­ребром мундир и сверкающие лаком сапоги придавали ему вид манекена, только что шагнувшего с витрины ателье для офицерского состава. Лишь глаза, спрятан­ные за мутными стеклами очков, выдавали какой-то ин­терес. Они не спеша скользили по нашим лицам, номе­рам и треугольникам на полосатых куртках. Петлицы мундира у офицера были расшиты золотыми дубовыми листьями, и я догадался, что перед нами лагеркомендант.

Цирайс приблизился к долговязому Хуану. Несколь­ко секунд он вглядывался в лицо испанца, в треуголь­ник на его груди, а потом резко спросил:

— Коммунист?

— Нет, анархист...

— Разница невелика! — сказал лагеркомендант и подошел к Хозе. Повторилась та же процедура изучения лица и треугольника. — Тоже испанец, — сказал Цирайс. — И тоже анархист?

— Нет, социалист...

Комендант перешел к Педро и, ткнув пальцем в голу­бой треугольник на груди испанца, прищурился и спро­сил:

— А ты?

— Просто рабочий, — уклончиво ответил Педро.

Цирайс направился ко мне, бросил взгляд на мой треугольник и тут же круто, на одном каблуке, повер­нулся к шедшему сзади дежурному по главным воро­там:

— Это что такое? Почему он в этой команде? Ведь есть приказ: всех русских использовать только в камено­ломне...

— Не могу знать, — бледнея и заикаясь, ответил дежурный. — Заключенных распределяют по коман­дам арбайтенфюрер Хмелевский и лагерная канце­лярия.

— Хорошо! — сказал Цирайс. — Этого завтра же направить на Верхнюю каменоломню. А сегодня вече­ром — выпороть! Пусть знает свое место...

Дежурный унтершарфюрер тут же записал мой но­мер в блокнот.

Вечером, после поверки, весь лагерь остался на пла­цу. Я вышел из строя, два молодых эсэсовца скрутили мне руки и бросили лицом на козлы. Засвистали бичи из бычьей кожи...

Потом, когда, еле передвигая ноги, я возвращался в строй, то случайно глянул на вышку главных ворот. Там рядом с пулеметчиком стоял Цирайс. Во всяком случае, сквозь туман, застилавший глаза, я разглядел высокую тулью офицерской фуражки и черные ро­говые очки.

Четверть века спустя я наткнулся в одной книге на следующие строки: «...Я часто порол заключенных для своего удовольствия».

Эти строки — из показаний Франца Цирайса.

Если стать на плацу спиной к главным воротам и повернуть голову немного вправо, то увидишь огромную гранитную скалу на вершине горы. С одной стороны скала полого опускается вниз, а с другой — обрывает­ся, как вертикальная стена. Верхушка у нее плоская, и в хорошую погоду отчетливо видно, как там копошатся крошечные фигурки людей.

Это Обербрух (Верхняя каменоломня) — самое страшное и самое опасное место в рабочей зоне Гузена. Команда Верхней каменоломни почти целиком обновля­ется каждую неделю: узники пачками погибают здесь от побоев, простуды и увечий, полученных во время рабо­ты.

Вот и меня загнали на Обербрух. Уже четвертые сутки с холодного свинцового неба льет мелкий и нуд­ный дождь. Отдельных капель дождя почти не замеча­ешь, но стоит постоять на открытом месте хотя бы пол­часа — ощущаешь, как тяжелеют куртка и брюки, а с полосатой шапчонки сбегают за воротник холодные струйки...

Впрочем, и летом Верхняя каменоломня — не мед. Плоская верхушка скалы раскаляется как сковорода, и тогда узники падают на камни от тепловых и солнечных ударов.

...Утром, до начала работ, на Обербрухе был произ­веден рассеянный взрыв. Он выбросил из гранитной толщи тысячи камней самой разной конфигурации и размеров. Теперь мы собираем эти камни, подносим к отвесной стене скалы и бросаем вниз. Там их погрузят на вагонетки и увезут в камнедробилку.

Я не столько работаю, сколько мокну и мерзну. Это действительно так. Я нахожу подходящую груду камней, упираюсь в нее руками и стою в полусогнутом положе­нии до тех пор, пока поблизости не появится капо или его помощник. Тогда я беру камень и иду с ним к обрыву. Камень надо выбирать с умом. Возьмешь слишком большой — не донесешь и получишь несколько ударов Дубинкой от капо. Возьмешь слишком маленький — Дашь капо возможность обвинить тебя в лени, а это опять-таки влечет за собой побои. Поэтому мои «люби­мые» камни — это осколки гранита размером в челове­ческую голову.

Правда, сегодня неприятности со стороны капо нам почти не угрожают. В роли нашего союзника выступает дождь, который загнал двухметрового Отто Хейдемана и его помощника, вертлявого чеха Ганзелку, в будку. Над этим сооружением, напоминающим дачную убор­ную, вьется дымок. Отто и Ганзелка разожгли неболь­шую печурку и обсыхают. А мы лодырничаем самым бессовестным образом...

Все это не нравится эсэсовцу, торчащему на сторо­жевой вышке по ту сторону колючей проволоки. Он, ви­димо, завидует капо и его помощнику, которые располо­жились с таким комфортом. А может быть, его раздра­жает наше откровенное безделье, кто знает...

Эсэсовец начинает действовать.

— Эй ты, француз! — кричит он худющему парню, оказавшемуся в десяти — пятнадцати метрах от прово­локи. — Иди сюда!

Француз оглядывается, убеждается, что окрик отно­сится к нему, делает несколько шагов и нерешительно останавливается. Тогда эсэсовец срывает с головы пи­лотку, украшенную эмблемой «мертвой головы», броса­ет ее к подножию вышки и кричит:

— Эй, француз! Подай мне шапку! Живо!

Француз колеблется. Эсэсовец угрожающе щелкает затвором автомата. Француз срывается с места, подбе­гает к пилотке, наклоняется над ней, и тут же по каме­ноломне прокатывается гулкий выстрел.

Парень, как надломленный, падает лицом вниз...

А из будки, на ходу натягивая свои суконные курт­ки, пулей вылетают Отто и Ганзелка. Они уже смекнули, что к чему, и теперь наверстывают упущенное, стремят­ся показать свое рвение. Град ударов обрушивается на заключенных, как собачий лай висят в воздухе хриплые выкрики:

— Живо! Живо! Бегом!

В сплошной грохот сливается треск камней, падаю­щих вниз, темп работы все нарастает, все чаще слышны стоны и крики после особенно тяжелых ударов дубинки.

Побоище прерывает лишь появление четырех узни­ков, принесших снизу два пятидесятилитровых термоса с баландой.

— Обед! — громко объявляет капо. Он отбрасывает в сторону черенок лопаты, который использовал в каче­стве дубинки, заходит в будку и возвращается со стопкой алюминиевых мисок. У котлов с баландой образует­ся очередь.

Получив свою порцию, я усаживаюсь на большой ка­мень, достаю ложку и начинаю жадно хлебать варево из полугнилой брюквы. Рядом со мной садится поляк Кон­стантин Балицкий — журналист из Варшавы.

— Никогда не думал, — говорит он, — что миска сви­ного пойла может доставить человеку столько радости. Ведь это не только еда, но и тепло. Как приятно согреть о горячую миску руки, подержать над ней лицо...

После обеда «филонить» нам не удается: теперь капо и его помощник поочередно наблюдают за нашей рабо­той. Если один сидит в будке, то другой со своей нераз­лучной палкой шатается по всей площадке. А дождь все льет и льет...

В нашей команде работают десятка полтора евреев. Всех их три дня назад привезли из Голландии, и они еще не успели превратиться в доходяг. Евреи, в отличие от нас, быстро передвигаются по площадке и громко пере­говариваются между собой во время работы. Лишь один из них — высокий костлявый старик — двигается мед­ленно и степенно. Но это не от важности. Видимо, у него отобрали очки: он каждый камень, прежде чем взять, долго, как слепой, ощупывает обеими руками.

Старик время от времени останавливается и дыха­нием согревает посиневшие от холода пальцы. К нему подходит капо Отто:

— В чем дело? Почему ты остановился?

— Господин начальник! — вежливо, на чистом не­мецком языке говорит старик. — Эту работу нельзя вы­полнять без рукавиц. Нет ли у вас рукавиц?

— Есть, дорогой, есть! — смеется капо, решивший поразвлечься. — Идем, я тебе покажу, где они...

Он ласково обнимает старика и ведет к обрыву. По­том неожиданным толчком плеча пытается сбросить его вниз. Но старик каким-то чудом успевает задержаться на самом краю пропасти. Стоя на одной ноге, он балан­сирует, нелепо размахивая руками, ищет точку опоры. Но Отто с силой выбрасывает ногу, и старик летит вниз...

— Старый еврей пошел за перчатками! — громко объявляет капо, — Кому еще нужны перчатки?

Вечером мы спускаемся вниз по лестнице, состоя­щей из бесчисленного множества ступенек. Я не раз пы­тался считать их и каждый раз сбивался. Бывалые уз­ники утверждают, что этих чертовых ступенек не мень­ше ста восьмидесяти.

Внизу капо командует:

— Хальт! Антретен!

Мы строимся в колонну по пять, а капо подходит к строю и тычет пальцем:

— Ты, ты, ты и ты! Возьмите это и несите в ла­герь! — Его палец описывает полукруг и указывает на полосато-бурый комочек, застрявший среди камней.

Да, день на день не приходится. Сегодня — всего два трупа. А бывает и в десять раз больше...