Охотник за окурками

По улочке казарменного городка СС важно шест­вует шеф собачьего питомника, он же — инструктор- дрессировщик. Этот господин с петлицами штабсшарфюрера в прежние времена выступал в бродячих цир­ках с группой дрессированных собачек. А сейчас ему доверили сотню овчарок, бульдогов и доберман-пинче­ров. А к собакам добавили еще отделение эсэсовцев и команду заключенных «Хундерцухтер». Заключенные кормят собак и ухаживают за ними, эсэсовцы их дресси­руют, а шеф, как и положено, руководит. Забот у него почти никаких, если не считать тех редких дней, когда случается побег и штабсшарфюрер поднимает свой со­бачий гарнизон по тревоге...

Штабсшарфюрер горазд на выдумку. По его приказу столяры-узники соорудили сани, напоминающие нарты. В полозья этих саней заделаны многочисленные ко­лесики, и сооружение легко скользит по дороге. В сво­бодное время шеф питомника впрягает в санки четырех откормленных доберманов и едет кататься на дорогу, ведущую из Гузена в Линц.

Во время таких прогулок штабсшарфюрер по-своему развлекается. Заметив впереди грузовичок с газогенера­тором (а в третьем рейхе все бауэры ездили на дровах), он погоняет собак криком, и мощные доберманы остав­ляют автомобиль далеко позади. Довольный шеф гром­ко хохочет...

Сегодня штабсшарфюрер в благостном настроении. Он только что плотно пообедал в «унтерфюрерхайме» и теперь закурил. А я медленно качу за ним свою тач­ку, на дне которой лежат метла и совок. Я жду мо­мента...

Меня не интересует шеф собачьей команды. Мне наплевать на его важность и изобретательность. Все мое внимание сосредоточено на сигарете, торчащей в его зубах: докурит или не докурит? Нет, не доку­рил. Небрежно бросил окурок на газон, окаймляющий барак.

Только этого я и ждал. Я бросаюсь к окурку, хва­таю его и прячу под курткой. Под полой у меня — бан­ка из-под консервов, которая висит на шпагате подобно полевой сумке. Я прячу окурок в банку и снова хватаюсь за тачку.

Сегодня мне повезло: с утра я добыл уже шестой оку­рок. И хотя я не курю, я очень рад добыче. Вечером, после ужина, я найду уголок поукромнее, постелю курт­ку, разотру окурки, отделю табак от пепла и бумаги и понесу «товар» на лагерный рынок. А здесь покупателей всегда хоть отбавляй! Истинный курильщик не пожа­леет ради горсточки табака ни пайки хлеба, ни порции эрзац-колбасы. Порой мне грустно видеть, как пожилые и неглупые люди готовы отдать все за несколько за­тяжек ядовитым дымом. Но, как говорят, вольному воля...

Довольный удачной куплей-продажей, я возвраща­юсь в свой барак. И тут мой сосед, майор Бурков, как обычно, скажет: «Внимание! Торговец ядовитой слюной прибыл!..— И добавит: — Ведь каждая сигарета пропи­тана эсэсовской слюной!»

Майор — маленький, крепкий и кривоногий, на­стоящий кавалерист! — конечно, шутит. Но воспомина­ние о его шутке, которую он повторяет каждый вечер, портит мне настроение. Я сам уже понимаю, что делаю что-то не так...

А втянул меня в эту авантюру Петька.

Петьку в Гузене знают все, начиная с лагерфюрера и кончая последним доходягой в каменоломне.

Каждое утро, когда команда за командой, уходя на работу, ныряют в пасть журхауза, все заключенные ви­дят две полосатые человеческие фигуры, застывшие в неподвижности по обе стороны главных ворот. Слева стоит крупный рыхлый мужчина средних лет, справа худенький мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Узник, стоящий слева, — это привратник, по-немецки — «вертнер», в обязанности которого входит открывать и за­крывать тяжелые, сколоченные из дубовых досок глав­ные ворота лагеря. По национальности он голландец, зовут его Мартин. Поляки прозвали его «святым Петром».

А мальчик, стоящий слева, — это Петька, лагерный скороход. Телефоном в лагере связаны всего несколько важных точек: штаб комендатуры, пост у главных ворот, казармы, баубюро и «фюрерхайм». Связь между ко­мендатурой и жилыми бараками, между штабом и рабочими командами осуществляется при помощи курьера.

Весь день Петька мотается по всему лагерю. Бежит, вызывает капо или старосту, который срочно понадобил­ся комендатуре, возвращается назад и докладывает дежурному по главным воротам:

— Шон коммт! (Уже идет!)

Вот и вся его работа.

Скороходом я называю Петьку не ради красного словца. На левом рукаве его полосатой куртки, чуть вы­ше локтя, пришита широкая черная полоса, на которой крупными буквами выведено слово «Лойфер». А «лойфер» по-немецки — это бегун или скороход.

Живет Петька в первом бараке, отведенном комен­датурой для лагерной элиты: инженеров и чертежников из баубюро, портных и сапожников, поваров и официан­тов, обслуживающих СС. Он здесь единственный рус­ский, но пользуется благами наравне с остальными: у него отдельная постель, тогда как в других бараках спят на одном матраце по двое. Он спит на простынях под чистым одеялом, да и кормежка у него получше. Но все это — не за особые заслуги. Просто эсэсовцы боятся, что узники, с которыми им приходится вступать в прямой контакт, могут занести заразу...

С Петькой, по лагерным меркам, я знаком очень давно, хотя в действительности срок нашего знакомства не превышает трех месяцев. Пережили мы бок о бок многое.

Мы вместе ожидали отправки в концлагерь в пересыльной камере мюнхенского полицай-президиума. Вме­сте, скованные одной парой наручников, ехали в пасса­жирском поезде и сквозь широченные окна глазели на Альпы. Вместе задыхались от духоты и жажды в бит­ком набитом людьми товарном вагоне на пути из Зальц­бурга в Маутхаузен. Вместе отбывали карантин в пятом блоке Маутхаузена, а потом в деревянных башмаках на босу ногу маршировали при десятиградусном морозе из главного лагеря в Гузен.

В Гузене вновь прибывших построили на плацу, и перед нами выступил лагерфюрер Зайдлер. Суть его ре­чи сводилась к примитивным угрозам: лагерь — не курорт, и тут живет только тот, кто работает. А тот, кто отлынивает от работы, вылетает в трубу крема­тория. Третьего не дано: только работа делает сво­бодным.

Затем Зайдлер, впиваясь свинцовыми пульками зрачков в наши лица, пошел вдоль строя. Прошел с фланга на фланг, быстро вернулся к Петьке, стоявшему в первой шеренге, ткнул пальцем в грудь и хрипло ска­зал:

— А ну побегай!

Петька не понял. Переводчик перевел слова лагерфюрера, и Петька смущенно, неловко и вяло переби­рая ногами, побежал по кругу.

— Быстрее! Еще быстрее! — подхлестнул его гроз­ным окриком лагерфюрер.

Петька вздрогнул и, забыв о боли в стертых до кро­ви ступнях, отчаянно загрохотал деревянными башма­ками по плацу.

— Сойдет! — сказал Зайдлер и что-то вполголоса добавил стоявшему позади Хмелевскому.

Так Петька стал скороходом, так улыбнулась ему фортуна.

Однако не зря этот обаятельный, интеллигентный мальчик прослыл среди русских узников «большим хит­рованом». Он почти никогда и ничего не рассказывал о себе и не любил, когда другие рассказывали о своем прошлом. Кстати, даже я, побывавший с ним в одной кандальной паре, не знал его фамилии.

Но майор Бурков расценил это по-своему.

— Осторожен и скрытен парень не по летам. Не хо­чет раскрывать свою душу перед каждым. И правильно делает: мало ли на кого нарвешься?

На груди у Петьки красовался такой же треуголь­ник, как у меня. А это значило, что он побывал перед фашистским судом и получил «приличный» срок.

Привилегированное положение, в котором оказался Петька, никак не отразилось на его отношении к другим заключенным, и в частности к соплеменникам. А ведь были примеры другого порядка. Многие из уцелевших русских до сих пор помнят еще одного Петьку — ста­росту блока № 6, в котором содержались только русские военнопленные. Этот бывший лейтенант Красной Ар­мии, получив повязку блокового, моментально преобра­зился.

Как-то я попробовал проникнуть в шестой блок и за­вязать знакомства, но мой путь преградил староста Петька. Презрительно щурясь, цедя слова сквозь зубы и поигрывая дубинкой, он долго допытывался, зачем я пожаловал в его владения. А я, изображая наивность, лепетал, что ищу земляков-запорожцев. И обошлось. Петька только замахнулся дубинкой и рявкнул:

— А ну брысь отсюда, дохляк! Живо!

Все же я был из другого барака. Со своими Петька- староста не церемонился.

Петька-скороход, несмотря на присущую ему скрыт­ность, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он сте­снялся того, что выделяется на общем фоне своим ухо­женным видом, своей сытостью и благополучием, и ста­рался помочь землякам.

— Мда! Дошел ты, — критически оглядев меня, из­рек однажды Петька. — Настоящий мусульманин! И ума не приложу, как тебе помочь. Впрочем, есть у меня одна идея...

— Какая? — спросил я.

— Очень опасная. В случае неудачи ты можешь за­просто загреметь в штрафную роту. Но рискнуть мож­но...

— Так давай рискнем. Сам видишь, что в камено­ломне меня надолго не хватит.

— Вижу. Поэтому и предлагаю... Но, чур, не зары­ваться. Пробудешь в команде, о которой я сейчас рас­скажу, дней десять — двенадцать, окрепнешь чуть-чуть и вернешься на каменоломню. Задерживаться там долго нельзя. Согласен?

— Конечно!

— Тогда слушай. Есть у нас команда, которая зани­мается уборкой улиц в казарменном городке СС. В нее входят пять или шесть пожилых поляков. На работу эта _команда выходит позже всех, самой последней. Поляки с тачками в руках один за другим въезжают в главные ворота. Здесь каждый поочередно называет свой номер дежурному по журхаузу и катит свою тачку в казармен­ный городок.

— А при чем тут я?

— Не спеши! За кухней я видел несколько старых тачек, на которых зимой возят шлак... Завтра утром ты выберешь одну из них получше, подойдешь к главным воротам, отрапортуешь дежурному, назовешь свой но­мер и присоединишься к полякам...

— А дежурный по журхаузу? Неужели он такой дурак, что ничего не заметит?

— А чего ему замечать? Формирование команд в его обязанности не входит. Он только регистрирует их чис­ленность при выходе и возвращении. Это во-первых. А во-вторых, унтерфюреры дежурят на журхаузе раз в тридцать — тридцать пять дней. И откуда дежурному знать, сколько людей было в команде вчера?

— Вроде все сходится, — соглашаюсь я, — Но вот капо... Есть же в команде уборщиков капо?

— Нет! Есть форарбайтер, а иными словами — старший работник. Это старый поляк, настолько старый, что спит на ходу. А старшим его назначили потому, что он хорошо знает немецкий язык. Скажешь ему, что тебя прислал писарь вашего блока...

— Так он и поверит! А если и допустит к работе, то вечером наведет справки!

— Тут уж все зависит от тебя. Если ты будешь дер­жаться уверенно и независимо, то форарбайтер ничего проверять не станет. Он подумает, что тебя сунул в его команду кто-то из влиятельных капо или старост. А в таких случаях излишнее любопытство небезопасно.

Петькин план удался во всех деталях. На следующее Утро, прихватив тачку и метлу, я подкатил к окошку, за которым сидел дежурный по журхаузу, лихо сдернул с головы бескозырку и громко отрапортовал:

— Хефтлинг 10144! Штрассенкерер!

— Ап! — не отрываясь от журнала, в который он вписывал какие-то цифры, скомандовал дежур­ный.

А вот форарбайтер, подозрительный, как все стари­ки, отнесся ко мне недоверчиво. Долго смотрел мне в глаза, но, увидев, что я держусь свободно и раскован­но, сказал по-немецки:

— Пойдем со мной!

Он привел меня в самый дальний угол казарменного городка и объяснил:

— Вот твой участок. От конюшни до собачьего пи­томника. Смотри, чтобы на улицах было чисто! А глав­ное — ничего не воруй, подведешь всю команду!

С тех пор я зажил припеваючи. Я не спеша шаркал метлой по мостовой, а если рядом не было никого из эсэсманов, грелся на солнышке, прислонясь к стене или сидя на тачке. В первый же день я познакомился с тремя молодыми поляками, работавшими в собачьем питомни­ке, и они до краев наполнили мою консервную банку дымящимся «хундефуттером». Собачий корм оказался густой гречневой кашей, в которой иногда встречались волокна конины...

На следующий день я заглянул на конюшню. И здесь мне повезло. Старший конюх — австриец с красным винкелем политзаключенного — тайком сунул мне две больших моркови.

— Витаминный корм для лошадей, — улыбнулся он, — и людям полезен...

Разве можно было сравнить все это с каменоломней?

Теперь я ежедневно наведывался в собачий питом­ник и на конюшню. Особенно мне нравилось бывать на конюшне, где пахло сеном и лошадиным потом, а от шер­сти ухоженных, с лоснящимися от сытости боками ло­шадей исходило какое-то особое тепло.

Старший конюх объяснил мне, что лошади — верхо­вые, на них лагерфюрер, его заместители и ротные ко­мандиры из охраны совершают в воскресные дни про­гулки по окрестным полям и холмам.

На третий или четвертый день я заметил, что мои коллеги поляки бросаются на каждый окурок и поспеш­но суют его в карман. Я смекнул, что к чему, и сам стал собирать табак для обмена на хлеб или колбасу. Но я внес в это дело свежую струю. Я не искал и не подби­рал случайные окурки, а охотился за ними. Заметив ку­рившего эсэсовца, я упрямо катил за ним свою тачку до тех пор, пока тот не бросал окурок на землю. И ни разу ни один охранник не остановил меня. Срабатывала пре­словутая немецкая привычка к дисциплине: катит че­ловек с озабоченным лицом куда-то тачку, значит, спешит по делу...

Иногда я нарушал неписаную конвенцию и, пресле­дуя очередного эсэсовца, залазил на чужие участки. Старички поляки воспринимали это как неслыханную дерзость, оживленно переговаривались между собой, осуждали мое хамство, но до мордобоя дело не дохо­дило.

Однако пребывание в «раю» оказалось недолговеч­ным. Великолепный Петькин план рухнул на девятый день, в тот самый момент, когда я лицом к лицу столк­нулся у главных ворот с лагерным писарем Адольфом Янке. Благообразный и упитанный писарь от удивления чуть не выронил зеленую папку, которую держал под мышкой.

— Это что такое? — спросил он, увидев тачку в моих руках.

— Подметальщик улиц, — храбро ответил я. От­ступать было некуда.

— Врешь! — неожиданно тонким бабьим голосом завопил Янке. — В этой команде не должно быть рус­ских! Пойдем посмотрим!

Он потащил меня в лагерную канцелярию, порылся в картотеке и быстро установил истину. После этого он высунулся в окно и позвал околачивавшегося рядом лагерполицая — молодого и мускулистого австрийского цыгана. Лагерполицай вкатил мне двадцать пять уда­ров, а Янке счел нужным сказать несколько напутствен­ных слов. Я держался обеими руками за отбитое место, а Янке ходил по канцелярии и возмущался:

— Ах мудрец! До чего додумался! Завтра же пой­дешь в каменоломню. И скажи спасибо, что я пожалел тебя. Я могу сейчас сесть и написать рапорт. И тогда ты загнешься в штрафной роте в первый же день. Но ты так молод...

Я знал, что писарем руководит отнюдь не жалость. Он опасался, что рапортфюрер не погладит его по го­ловке за неразбериху в учете.

Петькина затея была авантюрой. Но она помогла мне, как сейчас говорят, взять тайм-аут, сделать корот­кую передышку. А позднее она принесла и вовсе неожи­данные плоды. Спустя два года, когда Буркову понадо­бился план казарменного городка, я тут же начертил его на клочке бумажного мешка из-под цемента.

Гитлеровская пропаганда утверждала, что концент­рационные лагеря созданы для исправления и перевос­питания закоренелых преступников. Но я не припомню случая, чтобы из Маутхаузена или Гузена освободили хотя бы одного исправившегося. Единственный путь на свободу проходил через трубу крематория...

А кому доверили перевоспитание заключенных! Как ни странно, но все лагерное самоуправление (так назы­вали эсэсовцы выдвинутых ими же на командные посты уголовников) состояло из отпетых негодяев, на которых негде было ставить клеймо.

Чему могли научить эти воспитатели? Как проник­нуть в банк и взломать сейф? Как, угрожая пистоле­том, остановить прохожего и очистить его карманы? Как наладить выпуск фальшивых денег? Как обложить «на­логом» и взимать дань с хозяев подпольных игорных или публичных домов? Как уходить от полицейской погони и отстреливаться на ходу?

Я более чем уверен, что «зеленые», составлявшие ядро лагерного самоуправления, все это умели. Правда, каждый из них работал в какой-то определенной воров­ской «специальности», но при случае мог легко изменить профиль. У каждого за плечами были годы, проведенные в каторжных тюрьмах, дерзкие побеги, перестрелки с полицией, опыт нелегальной переписки с дружками, ос­тавшимися на свободе. И вот теперь их собрали в концлагере, откуда при всем их огромном опыте не сбе­жишь, и поручили перековывать политических. А пере­ковка сводится в принципе к одному: чем больше убьешь — тем больше перевоспитаешь...

Единственный, кто никогда не марал руки и ни разу лично не ударил заключенного, — это первый староста лагеря Карл Рорбахер. Внешне он был очень милый и очень располагающий к себе человек. Представьте ма­ленького толстячка с румяным и вечно улыбающимся лицом. Даже в те минуты, когда его в пух и прах раз­носил лагерфюрер, первый староста стоял и улыбался как идиот...

А между тем об этом пухленьком австрийце в лагере ходили легенды. Карл Рорбахер — взломщик сейфов мирового класса. В его послужном списке — ограбления крупнейших банков Европы и Азии, его имя известно полиции всех стран. Обычно, очистив очередной банк, рорбахер устремлялся в Монако — единственную стра­ну, не выдававшую уголовных преступников. Здесь он кутил, играл в рулетку и за год-полтора спускал мил­лион-другой. А затем с новым паспортом, изготовлен­ным подпольной фирмой в Монте-Карло, выезжал за новой добычей.

Идиотом, конечно, его при всем желании назвать было нельзя. В молодости Рорбахер закончил институт точной механики в Швейцарии и получил диплом инженера-специалиста по секретным замкам. Он хорошо владел французским, английским, испанским и чешским языками; вплетая в речь польские слова, объяснялся по-русски. Я своими глазами видел, как он пытался читать японскую газету, каким-то чудом попавшую в лагерь...

— Мне надо было бы прицепить не зеленый, а крас­ный винкель, — любил пошутить Карл. — Я революционер-одиночка. Я отнимаю у банкиров состояния, нажи­тые на крови и поте народа...

Когда над миром нависла вторая мировая война, Рорбахер не на шутку встревожился. А вдруг немецкие войска оккупируют Монако? Тогда ему несдобровать. И он с аргентинским паспортом поспешил в Гамбург, что­бы сесть на ближайший пароход и отправиться на свою новую «родину». Но ему не повезло: паспорт, изготов­ленный на скорую руку, не понравился чиновнику та­можни, и Карла задержали.

Когда об этом доложили Гитлеру, он сказал: «В этом моем земляке еще раз проявился гений арийской расы. Ему надо сохранить жизнь и направить его старостой в один из концлагерей...»

Вот почему Карл Рорбахер с идиотской усмешкой мог выслушивать разносы лагерфюрера: ему была обе­щана жизнь самим главой государства.

Такова легенда. Сколько в ней правды, не знаю. Но многое смахивает на действительность...

Житейская мудрость и дальновидность Карла Рорбахера проявились и в следующем. В 1944 году, когда советские войска освободили Белоруссию, он во время развода упал прямо под ноги рапортфюреру. Его подня­ли и определили: первый староста лагеря смертельно пьян. Тогда его перевели в команду «Штайер», где он проработал наладчиком токарных станков до самого ос­вобождения.

Один из бывших узников рассказал мне, что он и несколько испанцев встретили Карла 5 мая, когда он, все так же беспечно улыбаясь, шагал по дороге на же­лезнодорожную станцию.

— Куда? — спросили его.

— В родную Вену, — ответил Карл.

Он шел совершенно безоружный, и ему предложили пистолет: мало ли какие встречи могут быть впереди...

— Не надо! — сказал Карл. — Если меня захотят убить, не поможет и пулемет...

Мне до сих пор кажется, что если бы этот человек посвятил свои силы и способности другому делу, из него вышел бы деятель крупного масштаба. Но он был про­дуктом мира наживы и его морали.

Карл Рорбахер был единственным, если так можно выразиться, порядочным из «зеленых». Все остальные прямо-таки упивались властью и безнаказанностью. Ка­кие только издевательства над заключенными не приду­мывали они, чтобы утром доложить блок-фюреру о своей «инициативе»!

Внезапные ночные переклички, проверки на вши­вость, на чистоту ногтей и ушей, уроки гимнастики, не­запланированные концерты и прочие выдумки лишали узников сна. Иногда такие мероприятия проводились по два-три раза в ночь.

Помню старосту девятого блока Мартина, по проз­вищу «гимнаст». Этот любил будить все население бара­ка в 2—3 часа ночи и давать «представление». Он ловко прыгал на специально устроенный им турник и демон­стрировал «солнце», «сальто вперед», «сальто назад» и прочие трюки. Перед каждым трюком он отдыхал 5— 10 минут, потом громко объявлял следующий номер и прыгал на турник...

«Представление» иногда затягивалось до самого подъема. Заключенные завтракали, шли на утреннюю поверку, а затем — на работу в каменоломню. Тем временем староста девятого блока ложился отсыпать­ся...

И все же чокнутый «гимнаст», по общему мнению, был не самым страшным.

Староста четырнадцатого блока Франц и не думал скрывать своих намерений.

— Мне поручили угробить вас всех! — орал он. — И я это сделаю!

И делал. То гнал нас в мороз, голых до пояса, на водные процедуры, то заставлял приседать и выпрям­ляться в жару до тех пор, пока все не валились с ног, то устраивал профилактическую порку: выбирал пять- шесть человек и говорил, что каждый из них получит сейчас по 25 ударов.

— За что? — спрашивали наиболее смелые из за­ключенных.

— За то, что задаешь глупые вопросы, — отвечал в таких случаях Франц.

Все это делалось ночью. А утром, на работе, невыспавшиеся узники попадали в лапы капо, большинст­во из которых тоже составляли «зеленые». Правда, были и другие: особой жестокостью прославились, например, капо каменоломни — испанец по кличке Астурия и по­ляк Заремба.

Кстати, Заремба однажды заподозрил, что я отлы­ниваю от работы. Он подвел меня к большому камню, размером в средний чемодан, и сказал:

— Видишь этот камень. Так вот, возьмешь его и от­несешь вон туда, — он ткнул пальцем на развилку узко­колейки в пятидесяти метрах. — Бросишь, поднимешь и принесешь сюда. И так до тех пор, пока я не скажу «хватит»...

Весь день я таскал проклятый камень туда-обратно. А в конце дня, когда мы строились для возвращения в лагерь, Заремба подошел ко мне и сказал:

— Работать можешь!

И изо всех сил перетянул меня палкой по спине.

Такие они, наши воспитатели!

Однако, если быть справедливым, уголовники в ряде случаев были неукоснительными блюстителями законов тюремного братства. Никто, например, не имел права посягнуть на пайку товарища. Если ты украл хлеб у со­седа по бараку, то смело мог считать себя мертвым. Утром твой труп найдут в умывальнике, а на твоей груди будет написано «Хлебный вор».

Эта жесткая мера играла свою роль: воровства меж­ду своими почти не водилось. Воровали только на скла­дах и кухнях СС. Но это уже было не воровство, а «организация».

И еще одно. Любую вещь, украденную у СС, можно было смело передавать «зеленому». Ты мог быть уверен, что он пронесет ее в лагерь, найдет тебя, вручит эту вещь тебе и потребует свою долю...

А поскольку «зеленые» почти никогда не подверга­лись обыску в главных воротах, то такие операции были выгодны обеим сторонам: и тем, кто «организовывал», и тем, кто проносил...