Корни обнажаются в бурю

Много разных историй из жизни концлагеря сохра­нилось в моей памяти. Среди них есть героические и тра­гические, веселые и печальные, а порою даже смешные. Но чаще других я вспоминаю два эпизода. На первый взгляд они ничем не связаны между собой. Но это толь ко на первый взгляд...

Я никогда не забуду ту февральскую ночь. В тревожных лучах прожекторов вяло кружили крупные хлопья сырого снега, за лагерной стеной то стрекотали пулеметные очереди, то резко щелкали одиночные выстрелы В злобном лае заливались овчарки, напавшие на чей-ю след. Время от времени в воздухе повисал густой бас си­рены. И тогда мне казалось, что наш лагерь заблудился в ночном тумане.

А утром все мы, узники Гузена, поняли, что минув­шей ночью произошло нечто необычное. Что-то из ряду вон выходящее вмешалось в четкий механизм фабрики смерти, нарушило его ритмичный ход, поселило смятение в стане наших палачей.

Об этом лучше всяких слов говорили многочисленные пулеметы, появившиеся на всех углах и перекрестках рабочей зоны, усиленные наряды охраны, добавочные патрули в окрестностях лагеря и, наконец, десятки автомобилей и мотоциклов, сновавших во всех направлениях.

В полдень, когда узники, работавшие в каменоломне, выстроились в очередь перед котлами с баландой, мно­гие из них уже знали, что ночью был совершен невиданный доселе по своему размаху и мужеству побег. Бежа­ли семьсот тридцать смертников, содержавшихся под усиленной охраной в двадцатом бараке главного лагеря.

Сейчас, когда известны имена некоторых уцелевших участников побега, легенда о нем приобрела реальные очертания, стала историческим фактом. Но и тогда, когда мы пользовались лишь обрывками сведений, а ос­тальное дополняли фантазией, эта легенда была большой силой: она помогала нам жить, верить и бороться.

Что же произошло в февральскую ночь в блоке смерти? Так называли в Маутхаузене двадцатый блок. Он был отгорожен от остальных бараков каменной сте­ной и одной своей стороной примыкал к внешней ограде лагеря. Два ряда колючей проволоки, по которой был пропущен ток высокого напряжения, пулеметные вышки на углах и автоматчики, расположенные друг от друга на расстоянии 25—35 метров, делали побег из барака невозможным.

В двадцатом блоке сидели те, кто с минуты на мину­ту ждал исполнения смертного приговора, те, кого рейхсфюрер СС и гестапо Гиммлер назвал врагами № 1.

Это были смелые и умные люди, вожаки французско­го Сопротивления, руководители югославских партизан­ских отрядов, немецкие подпольщики-коммунисты, английские и американские разведчики. Но больше всего в двадцатом блоке было русских: офицеров и политработ­ников Советской Армии. Это они были инициаторами и вдохновителями бессмертного подвига семисот отваж­ных. Именно из их числа выдвинулся вожак побега — полковник советских ВВС.

...Это произошло в субботу. После вечерней поверки в двадцатом бараке началась генеральная уборка. Смертники вытаскивали во двор длинные столы и колченогие табуретки, гремели ведрами и тазами. Вскоре весь участок, расположенный между бараком и колючей проволокой, был заполнен столами, табуретками, порцелановыми мисками и другой утварью.

Пулеметчик, дежуривший на вышке, с интересом наблюдал за суматохой, царившей внизу. Заключенные старательно мыли мебель и посуду. Между ними как бес суетился небольшой человечек с ленточкой на рукаве.

Он не скупился на тумаки и на чем свет стоит крыл «русских свиней», «французских недоносков» и «югославских ублюдков».

Пулеметчику не было дела до того, что уборкой, вопреки всем правилам, руководил писарь барака. Ни он, ни автоматчики, стоявшие внизу, ни о чем не догадывались. Единственный, кто чувствовал беду, был староста барака. Но он лежал, связанный по рукам и ногам, в дальнем углу барака и задыхался от ярости и страха. Заключенные не стали убивать старосту.

— Не будем марать руки. Его все равно прикончат эсэсовцы...

Автоматчику, стоявшему против барака смертников, надоела царившая на маленьком дворике суета. Он опустил взгляд и увидел монету в двадцать пфеннигов, каким-то чудом закатившуюся на дорожку для часовых. Скуки ради автоматчик начал подталкивать монету носком ботинка.

Невинное развлечение эсэсовца прервал громкий свист. Эсэсовец удивленно поднял голову и в тот же мо­мент пошатнулся от сильного удара в лицо. За первым ударом последовал второй, третий, четвертый...

Первыми в проходы ринулись самые сильные, самые выносливые. В их задачу входило уничтожить автомат­чиков, овладеть оружием, подавить огонь ближайших пулеметных вышек и держаться до тех пор, пока за ла­герной стеной не окажется последний участник побега.

Над лагерем протяжно завыла сирена. К ней присо­единилась другая. Где-то рядом фыркнул грузовик. Но все эти звуки растворились в мощном «ура!» штурмо­вавших лагерные стены. Многие падали, сраженные пу­лями охраны, но их место сейчас же занимали другие.

Становилось все темнее и темнее. А потом пошел крупный мокрый снег.

Снег сделал доброе дело. В белом мареве раствори­лись фигуры беглецов, сумевших вырваться за стены лагеря. Снегопад тщательно замел следы босых ног. Он же заботливо покрыл белым саваном тела тех, кто по­гиб ради свободы товарищей.

А вот еще одна история.

...Во втором часу ночи я бесшумно выскользнул из первого барака. Я был доволен: встреча с Шимоном Черкавским прошла успешно. Я получил от него доволь­но подробные сведения о том, что происходит в лагере и за его стенам...

Избегая попадаться на глаза полицейским, я старал­ся шагать потише и держаться в тени. Впрочем, встреча с уголовниками, носившими на рукаве повязку «лагерполицай», была уже не такой опасной, как год-два на­зад. Менялись времена, менялись люди. Сейчас, когда война явно шла к концу, когда крах третьего рейха был неминуем, лагерполицаи становились все более снисхо­дительными. В крайнем случае я мог нарваться на пару- другую оплеух...

Мои размышления по поводу эволюции человеческо­го сознания прервал громкий возглас, донесшийся от главных ворот:

— Все капо и старосты бараков — на плац!

И тотчас в разных концах лагеря команду подхвати­ли полицейские патрули:

— Все капо и старосты — на плац!

— На плац! На плац! — гулко перекатывалось в ночной тишине.

Я остановился. Сколько я помнил, такого еще не бы­ло. Никогда еще лагерное начальство не вызывало весь свой «актив» среди ночи. Бывало, конечно, что вызовут одного-двух. Но чтобы всех сразу...

Я повернул обратно и притаился в густой тени, там, где первый блок торцом выходил на плац. С этого места я мог незаметно наблюдать за всем, что происходило у главных ворот. Конечно же мною руководило не простое любопытство. Мало ли что могло произойти... А вдруг пришел приказ об эвакуации лагеря?

Был сочельник — канун рождества. И, как всегда в эти дни, посреди плаца возвышалась пышная десяти­метровая красавица елка. Эсэсовцы проявили трогательную заботу о религиозных убеждениях заключен­ных, о спасении наших грешных душ. Поэтому тради­ционная рождественская елка не могла удивить меня. Удивляло другое.

У подножия елки нетерпеливо прохаживался молод­цеватый и подтянутый офицер — заместитель лагерфю­рера Ян Бек. Чуть поближе к главным воротам маячили еще двое: пузатый коротышка рапортфюрер Михаэл Киллерманн и сухой, поджарый оберштурмфюрер Карл Хмелевский. Оба прославились своей свирепостью. Особенно Хмелевский, который тяготился своей польской фамилией и люто ненавидел поляков.

Что же привело «святую троицу» в этот поздний час на плац? Я терялся в догадках.

Тем временем в ночной тишине все отчетливее и громче звучал топот десятков ног: это со всех концов ла­геря спешили на вызов капо и старосты бараков. Вот уже один из них бегом пересек плац, остановился у елки и снял бескозырку. К нему присоединился второй, тре­тий...

А вскоре на плацу в две шеренги выстроились около семидесяти откормленных уголовников. Кого тут только не было: и убийцы, и взломщики несгораемых шкафов, и карманные воры международного класса, и фальши­вомонетчики, и гомосексуалисты...

За несколько дней до конца войны эсэсовцы одели часть этого сброда в песочную форму Африканского корпуса вермахта, вооружили фаустпатронами и отпра­вили на фронт. Но говорят, что горе-вояки так и не до­шли до фронта. Они разбежались и вернулись к своим прежним «профессиям». Это произошло через четы­ре месяца после описываемого мною разговора у елки.

...Лагерный староста № 1 Мартин Геркен окинул взглядом свою «гвардию», скомандовал: «Ахтунг!» — подобрал свой яйцевидный живот и шагнул к Беку:

— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему прика­занию все капо и старосты построены!

Бек покачнулся, как-то не по-военному махнул ру­кой и пробормотал:

— Ну и хорошо! Ну и бог с вами...

Потом он углубился в раздумье, внимательно изучая носки собственных сапог. Мартин оглянулся на застыв­ших по команде «смирно» уголовников и незаметно, но весьма выразительно щелкнул себя по кадыку.

Казалось, Бек забыл о том, где он находится, и не замечал ничего вокруг. Тупо уставившись на носки на­чищенных до зеркального блеска сапог, он еле заметно покачивался то вперед, то назад. Лагерный староста сделал еще шаг, щелкнул каблуками и громко, очень громко отрапортовал еще раз:

— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему прика­занию все капо и старосты бараков построены!

Бек тяжело вскинул подбородок:

— Ах да! Я собрал вас, друзья мои, для того, что­бы... Я хочу произнести речь...

Он оглянулся на ворота и небрежно бросил Киллер- манну и Хмелевскому:

— А вы, господа, свободны! Можете вернуться в ка­зино...

Киллерманн и Хмелевский повернулись и исчезли в темной пасти главных ворот. Проводив их взглядом, заместитель лагерфюрера сделал шаг назад, картинно отставил ногу и взялся правой рукой за пряжку ремня. При этом он едва удержался на ногах, но услужливый Мартин, ловко ухватив его за руку, помог сохранить равновесие.

— Дамы и господа! — Бек явно подражал кому- то. —Друзья! Великая Германия находится на пороге 1945 года. Этот год будет годом дальнейшего взлета нашей мощи, торжества наших идей. Вооруженные ге­нием фюрера и новым оружием небывалой разруши­тельной силы, мы триумфальным маршем пройдем по всему земному шару...

На этом красноречие гауптштурмфюрера иссякло. Он снова тупо уставился на носки сапог, и снова насту­пила продолжительная пауза. Мартин слегка кашлянул и мягко сказал:

— Мы вас слушаем, господин гауптштурмфюрер...

— Да-да... Так на чем я остановился? На том, что все погибло... Война окончательно проиграна. Русские стоят на пороге нашего дома. Не сегодня завтра совет­ские танки придут сюда. Теперь уже нам не помогут ни бог, ни черти, ни фюрер...

Кто-то из уголовников позволил себе улыбнуть­ся, где-то во второй шеренге раздался приглушенный смешок. Это не ускользнуло от внимания Бека. Он погрозил пальцем и неожиданно грустным голосом сказал:

— А смеяться тут нечего. Поглядите вокруг. Здесь каждый камень в лагерной стене, каждый гвоздь, вби­тый в пол барака, вопит о тысячах смертей, о невин­но пролитой крови. И отвечать за это придется нам...

Вот оно что! Оказывается, в пьяном виде господин Бек не лишен присущей многим садистам сентименталь­ности.

А Бек продолжал свою речь, с трудом подбирая сло­ва — язык уже плохо слушался его:

- Как я сказал? Нам? Ну конечно же отвечать придется нам с вами... Нас уничтожат как бешеных собак. Мы даже не заслуживаем пули. Смерть от пули — сол­датская смерть. А нас ждет виселица...

Запоздалое покаяние Бека явно забавляло капо и старост. Они подталкивали друг друга локтями, улыба­лись, перешептывались. Кто-кто, а эти отпетые проходимцы были хорошо наслышаны о прошлом Яна Бека. Бывший владелец небольшой скульптурной мастерской в предместье Нюрнберга быстро продвинулся по слу­жебной лестнице. Начав свою службу в отрядах СС рядовым штурмовиком, он уже через три года был вы­двинут на офицерскую должность. Помогли ему в этом неплохо подвешенный язык, полное отсутствие каких- либо принципов и необыкновенная жестокость. Все зна­ли, что Ян Бек не любит марать руки и поручает грязные дела подчиненным. Но все помнили о том переполохе, какой учинил пьяный Бек однажды в лагерной кухне. Тогда две овчарки, сопровождавшие лагерфюрера, на­смерть загрызли трех поваров.

«Что же нам теперь делать? — рассуждал сам с со­бой гауптштурмфюрер. — Что? Ничего! Жить, пока жи­вется. Пить и жрать до тех пор, пока позовут на виселицу!»

Он повернул голову к воротам и махнул рукой. Там, видимо, ждали сигнала. Ворота распахнулись, и два эсэсовца выкатили на плац пузатую бочку.

— Это пиво, — пояснил Бек. — Я решил угостить вас. Вы все же неплохие ребята. Свое дело знаете. И ко­нец у нас с вами один… А теперь давайте выпьем и рас­целуемся...

— Вольно! — скомандовал лагерный староста.

Строй уголовников распался. Одни поспешили к во­ротам, чтобы завладеть бочкой, другие окружили Бека, третьи вполголоса обсуждали случившееся.

А Бек переходил от одного уголовника к другому и целовался. Эту церемонию всеобщего лобызания пре­рвал лагерфюрер Зайдлер, которого, видимо, проинфор­мировали Киллерманн и Хмелевский. Он тоже был из­рядно навеселе и поэтому разговаривал с Беком неофи­циально, на «ты».

— Бек! Ты пьян! — крикнул он. — Иди спать!

Бек покорно поплелся к воротам...