Тут уж ничего не поделаешь.

Когда мы шли через площадь к Южному вокзалу, в Калининграде стояла настоящая русская зима. Легкий морозец покусывал за щеки и уши, под ногами вкусно похрустывал снег. Прохожие зябко кутались в зимние пальто и шубы.

В Москве, на Белорусском вокзале, нас встретил про­ливной дождь, перемежавшийся зарядами мокрого и липкого снега. Пока я ловил такси, дождь сделал свое дело, и мой черный крестьянский полушубок заблестел как кожаное пальто.

А теперь я стоял у стеклянной перегородки, отде­лявшей входные двери гостиницы «Россия» от ее прос­торного вестибюля, и ждал Марина. У входа в вести­бюль, по ту сторону прозрачной стены, бдительно нес, свою нервную службу смуглый швейцар с черными усами под большим и хищным носом. Швейцар косил на ме­ня темным глазом, как разгоряченная лошадь, и каза­лось, что он вот-вот лягнет меня копытом, обутым в ла­кированный башмак.

Впрочем, швейцару было на что сердиться. С моего полушубка, как с крыши после грозы, капала вода, и подо мной, на покрытом плитами полу, медленно расползалась большая лужа. Позади меня стояла жена в про­мокшей и свалявшейся после поездки в такси шубке. Мокрые, слипшиеся пряди волос выбивались из-под ее платка...

За стеклянной перегородкой шла своя жизнь. В те дни в Москве проходило ежегодное заседание Между­народного Освенцимского комитета; такие заседания поочередно проводятся в разных столицах Европы. Вестибюль был заполнен иностранцами: немцами, поляками, чехами, югославами, французами, бельгийцами, австрийцами, итальянцами... Они либо толпились у столов, на которых были разложены свежие газеты и сувениры, либо, сбившись в кучки, оживленно жестикулировали и разговаривали о чем-то, видимо, очень интересном. С трудом верилось, что эти жизнерадостные и здоровые мужчины, эти поджарые и подвижные женщины были много лет назад узниками самого страшного гитлеров­ского концлагеря, имя которого стало синонимом ада. Однако это было еще одним доказательством того, что в концлагерях выживали только борцы, только люди, крепкие телом и духом.

Я не обращал никакого внимания на грозные взгля­ды швейцара, никак не решавшегося оставить свой пост и потеснить меня на улицу. Я думал о Марине.

По сравнению со мной Марин был «большой шиш­кой». Все прошедшие годы я получал от него письма с марокканскими, швейцарскими, французскими, чилий­скими и бразильскими марками. После войны Марин возглавлял посольства Народной Республики Болга­рии сначала в Рабате, потом в Берне, а затем в Париже. А в те дни, когда головорезы Пиночета штурмовали дворец «Ла-Монеда», Марин находился в самом центре событий: он работал в посольстве НРБ, расположенном в нескольких сотнях шагов от резиденции Сальвадора Альенде...

Последние семь лет Марин представлял социалисти­ческую Болгарию в столице Бразилии, а перед уходом на пенсию возглавлял отдел в болгарском МИДе.

Я думал о Марине. Не изменила ли дипломатическая карьера его широкий и общительный прежде характер? Не стал ли он гордым и недоступным, велеречивым и уклончивым в разговоре, как и положено дипломату? Не будет ли он держать меня на расстоянии, подчеркивая дистанцию между нами? Но зачем тогда он посылал телеграмму в Калининград? Для чего назначал время и место встречи?

Я ожидал увидеть холеного, хорошо ухоженного че­ловека, облаченного в аспидно-черный, сшитый по зака­зу у лучшего портного костюм, в ослепительно белую со­рочку с узким, подчеркнуто нейтральным галстуком. Но из глубины вестибюля, зорко вглядываясь в стеклянную стену, вынырнул ничем не выделяющийся мужчина в скромном ширпотребовском костюме и серой неброской рубахе без галстука. Я сразу узнал его по походке, по цепкому взгляду, хотя он очень изменился. Видимо, не так уж легко достается хлеб дипломатам: время и рабо­та наложили на смуглое лицо Марина глубокие мор­щины, густо посеребрили его голову.

Он тоже сразу узнал меня, подошел к швейцару, по­казал тому какую-то карточку и негромко, с твердым болгарским акцентом сказал:

— Это ко мне...

Швейцар шагнул в сторону, освобождая дверной проем, мы с женой переступили заветный порог вести­бюля, и Марин крепко обнял меня. Я почувствовал, как судорожно дернулась его сухая спина, а потом он под­нял на меня глаза, полные слез. Мы плакали, не сты­дясь окружающих. А швейцар оторопело таращил на нас черные сливы своих глаз...

Вскоре мы уже ехали на такси куда-то на Можайское шоссе, где жила землячка Марина, занимавшая какой- то пост в СЭВе. Ехали долго, почти сорок минут. Потом поднялись на седьмой этаж нового высотного дома и вошли в квартиру, которая ничем не отличалась от ты­сяч других московских квартир. Здесь нас уже ждала стройная русоволосая женщина без всяких видимых признаков пристрастия к косметике и роскошным туале­там.

— Моя жена Надежда, — сказал Марин.

...Мы расстались с Марином без малого сорок лет назад. Это было в начале мая 1945 года, когда двадцать тысяч уцелевших узников Гузена радостно переживали первые минуты долгожданной свободы. К тому времени я знал о Марине все или почти все.

Я знал, что он родился и вырос в околии Русе на севере Болгарии, учился в Софийском университете, а затем неожиданно для родных бросил учебу и добро­вольцем уехал в далекую Испанию, чтобы сражаться против Франко и его союзников Гитлера и Муссолини. В то время на страницах газет и в радиопередачах час­то мелькали слова «батальон имени Димитрова». Этот батальон, состоявший из болгарских коммунистов и вхо­дивший в одну из интернациональных бригад, просла­вился своей отвагой и стойкостью. В рядах димитровцев бок о бок с испанскими республиканцами воевал Марин под Гвадалахарой, Сан-Себастьяном и Ируном...

А потом пришлось отступить через французскую гра­ницу. Здесь республиканцев и интербригадовцев разо­ружили и загнали за колючую проволоку лагерей для ин­тернированных. О них вспомнили лишь тогда, когда на­чалась вторая мировая война. Французское правитель­ство срочно сколотило из бывших бойцов республикан­ской армии рабочие батальоны, вооружило их лопатами и послало укреплять оборонительную линию Мажино.

Но гитлеровские генералы не стали атаковать линию Мажино в лоб. Они обошли ее, направив танковый клин через Бельгию, и безоружные республиканцы стали лег­кой добычей передовых частей вермахта. Сначала Ма­рин и его испанские друзья пользовались статусом во­еннопленных. Их вывезли в Восточную Пруссию, в ла­герь Алленштайн. Но вскоре об этом пронюхал вездесу­щий шеф гестапо Гиммлер, имевший повсюду глаза и уши. Пять тысяч испанцев и около двух десятков интербригадовцев — французов, бельгийцев и болгар — немедленно переквалифицировали в политических пре­ступников и тут же вывезли в Маутхаузен.

Так Марин оказался в Гузене.

— Ну и накурили! — говорит Надежда. — Я не про­тив, я иногда сама покуриваю, но придет хозяйка и бу­дет обижаться. Идите лучше на кухню.

— Правильно! — поддакивает моя жена. — И не за­будьте открыть на кухне форточку...

Делать нечего, мы оставляем наших жен продолжать исключительно важный разговор о детях и внуках, а са­ми берем бутылку «Плиски», две рюмки, тарелку с лом­тиками лимона и удаляемся на кухню. Здесь даже луч­ше: монотонно и умиротворенно гудит холодильник, а сквозь окно видно, как угасает серый декабрьский де­нек.

— Насколько я помню, — говорит Марин, — нас по­знакомил Ривада...

Это точно! У Марина хорошая память, не случайно он в совершенстве знает восемь европейских языков.

С Хозе Ривадой — одним из вожаков подпольной ис­панской коммунистической организации — я познако­мился значительно раньше, чем с Марином. Хозе — в прошлом студент Мадридского университета — был горячим и экспансивным, но очень порядочным и доб­рым парнем. Как истинный южанин он при разговоре от­чаянно размахивал руками, а в кульминационные мо­менты спора вращал своими сухими и нервными паль­цами под самым носом у собеседника. Но это не меша­ло ему быть отличным организатором. Среди испанцев — да и не только испанцев — он пользовался боль­шим авторитетом.

Обычно мы с Ривадой изъяснялись на ломаном не­мецком языке, но однажды позарез понадобился пере­водчик. Одного из испанцев, работавшего официантом в «фюрерхайме», застукали в тот момент, когда он вертел ручки радиоприемника, установленного в обеденном за­ле для офицеров. Добродушный толстяк шеф-повар «фюрерхайма» в чине роттенфюрера отстранил офици­анта от работы, отослал его в барак и объявил, что напи­шет рапорт о случившемся. Теперь парню грозила неминуемая смерть. До утра надо было что-то приду­мать.

Вот тогда Ривада и привел с собой невысокого худо­щавого смуглого парня, удивительно похожего на ис­панца.

«Знакомься! — сказал Ривада, — Это член нашей организации болгарин Марин Чуров...»

С помощью Марина мы быстро договорились о том, что попавшего в беду официанта лучше всего упрятать в дизентерийном бараке ревира, куда эсэсовцы, как пра­вило, не заглядывают. Но для этого было необходимо содействие поляков, занимавших все ключевые позиции в лагерной санчасти. Я пообещал переговорить с кем на­до. Я имел в виду главного врача Антонина Гостинского, но у нас не было принято называть имена. Чем меньше человек знает, тем меньше расскажет в слу­чае провала...

Официанта спасти удалось, и с тех пор мы втроем — Марин, Ривада и я — почти ежедневно перед отбоем бродили по лагерному плацу, делились новостями, уз­нанными за день, мечтали о свободе, строили планы послевоенной жизни...

— Ты знаешь, — говорит Марин, — что все вновь прибывшие в лагерь обязательно проходили через каме­ноломню. А я задержался там надолго, насмотрелся и натерпелся всякого, побывал под командой у самых раз­ных капо. До этого я не подозревал, что на свете сущест­вуют люди, для которых убить человека все равно что прихлопнуть муху...

— Да уж! — говорю я.— Что на «Кастенгофене», что на Обербрухе капо были отборные. Лагерфюрер лич­но отбирал кандидатов на эти посты из числа уголовни­ков, имевших на своем счету по нескольку убийств. В лагере счет у этих подонков шел уже на тысячи. Пол­ная безнаказанность развязывала им руки, а беззащит­ность жертв только распаляла их садистские наклон­ности.

— Насмотрелся на всяких, — медленно цедит слова Марин. — Были среди них тупые прямолинейные косто­ломы, были и утонченные садисты и своего рода «изо­бретатели». У каждого был свой излюбленный метод, свой стиль, что ли...

Марин затягивается сигаретой, и его лицо на какое-то мгновение выступает из полумрака, сгустившегося на кухне. За окном быстро темнеет. Марин спраши­вает:

— А ты помнишь обер-капо каменоломни Гус­тава?

— «Тигра»? Конечно, помню.

— Ну, тогда ты должен знать, что у него была еще одна кличка: «Золотоискатель». Стоило Тигру заметить в подчиненной ему команде человека с золотыми зуба­ми, как он тут же подходил к намеченной жертве и обви­нял ничего не подозревающего человека в отлынивании от работы. А затем вел провинившегося в свою будку, стоявшую на отшибе, и добывал золото. Он сбивал свою жертву с ног и тяжелыми коваными подошвами башма­ков топтал лицо заключенного до тех пор, пока из окро­вавленного рта вместе с багровыми сгустками крови не вываливались все зубы: и настоящие, и вставные... Убедившись, что узник мертв, Тигр садился на корточки и пальцем выуживал изо рта у трупа золотые зубы. Од­нажды за этим занятием его застал молодой поляк, пришедший в будку обер-капо за инструментом. Поляк просунул было голову в дверь, но тут же отпрянул и поспе­шил смотаться. Однако было уже поздно. Золотоиска­тель в два прыжка настиг поляка, вернул его назад, из­бил до потери сознания и бросил в будке. Он был уверен, что доходяга не доживет до конца рабочего дня. Но вышло иначе. Поляк был молодым, здоровым и на ред­кость живучим. Он очнулся, каким-то чудом выбрался из будки, товарищи принесли его в жилой лагерь и сда­ли в ревир. А спустя два месяца поляк снова работал на каменоломне. Так секрет Золотоискателя перестал быть секретом...

— Ходили слухи, — перебиваю я, — что Тигр делил­ся своей добычей с командофюрером.

— Это не слухи. Это правда. Было даже известно, каким способом обершарфюрер Хельмут Клюге пере­правлял золото своей жене. Он упрятывал золотые зубы в куски эрзац-мыла и почтовыми посылками отсылал по нужным адресам. Само собой разумеется, что часть до­бычи доставалась Тигру.

— Значит, Густавом руководила алчность, — гово­рю я.— Но среди капо были и такие, которые убивали просто так, ради спортивного интереса...

— В сорок первом, — прерывает меня Марин, — я столкнулся с капо, который люто ненавидел болгар. Ра­ботал я тогда на Верхней каменоломне, где команду возглавлял «Длинный». Он и в самом деле был длин­ным, этот Отто Хайдеманн: рост его превышал два мет­ра. На груди Отто носил красный треугольник вершиной вверх. Это значило, что он принадлежал к весьма редкой категории заключенных — к военнослужащим вермахта, осужденным за преступления против армей­ского устава и присяги. В лагере поговаривали, что Хай­деманн был унтер-офицером и его судили за жестокое обращение с рядовыми. Такие дела рассматривались в военных трибуналах третьего рейха крайне редко: надо было быть изощренным садистом, чтобы попасть под суд.

В лагере Хайдеманн развлекался на свой лад. Он подзывал к себе кого-нибудь из подопечных, усаживал на камень рядом с собой и участливо расспрашивал о матери, жене, о детях, о том, давно ли бедолага видел родных и надеется ли увидеть их снова. А затем грубо обрывал обогретого лаской и вниманием «начальства» узника:

«Не выйдет! Ты не увидишь своих родных! Ты подох­нешь в лагере! Даю тебе две недели сроку! А потом я тебе помогу! Посмотри!»

Капо вскакивал, хватал за локоть первого попавше­гося заключенного, вел его к обрыву и ударом ноги, обу­той в сапог сорок восьмого размера, сбрасывал вниз с тридцатиметровой высоты. Убедившись, что упавший не шевелится, Отто возвращался к окаменевшей от ужаса жертве и говорил:

«Даю тебе две недели! Понял?»

На следующий день «задушевная» беседа повторя­лась. Отто обнимал собеседника за плечи и сокрушался по поводу того, что произойдет в его доме, когда там узнают о смерти такого хорошего человека. Упадет в обморок мать, забьется в плаче жена, а детишки будут непонимающе таращить глазенки... Однако тех, кого От­то выбирал для «психологического эксперимента», он никогда не трогал даже пальцем. Он терпеливо ждал, когда человек надломится морально. Он наслаждался ужасом, который вселял в сердца своих жертв. Проходила неделя, другая, третья, и задерганный, изму­ченный душевно узник либо сходил с ума, либо сам — без принуждения — бросался вниз, на острые камни.

А Отто Хайдеманн уже подыскивал новую жертву. Как правило, он подбирал людей, имеющих большую родню. Чаще всего это были пожилые поляки... Причем такие, которые понимали по-немецки и могли поддер­живать «беседу». До тех, кто не знал немецкого языка, садистские ухищрения «Длинного» попросту не дохо­дили...

Меня, — продолжает Марин, — Отто заприметил сразу же после того, как я попал в его команду. По окончании утреннего аппеля, перед отправкой на рабо­ту, он обходил строй заключенных, бросил быстрый взгляд на мой винкель и чему-то обрадовался:

«Ах зо! Болгарин!»

За что Хайдеманн так кровно ненавидел болгар, чем они ему насолили, никто в лагере не знал. Может быть, он когда-то жил в Болгарии и мои землячки обошли его вниманием? А может быть, ему пришлось в свое время драпать от бойцов батальона имени Димитрова во вре­мя нашей атаки под Гвадалахарой?

Я склонялся в пользу второй версии.

Едва наша команда поднялась на Верхнюю камено­ломню и мы приступили к работе, Отто подозвал меня и, глядя прямо в глаза, сказал:

«Все болгары — замаскированные большевики. По­этому сегодня ночью ты умрешь. Пойдешь на проволо­ку... Понял?»

На следующее утро он снова отыскал меня в колон­не заключенных, ожидавших отправки на работу, и сно­ва сказал:

«Ты еще жив, болгарин? Почему ты не выполнил моего приказа? Сегодня ночью ты пойдешь на прово­локу! Понял?»

Он не тронул меня, но несколько раз в течение рабо­чего дня подходил ко мне и орал:

«Ты лодырь, болгарин! Брось этот камень! И возьми вот этот...»

Он указывал пальцем на камень, поднять который под силу было только двоим. А когда я все же взвали­вал камень на плечо и, пошатываясь под его тяжестью, шел к обрыву, капо шагал позади и повторял:

«Ты пойдешь на проволоку, болгарин! Понял?»

Во время раздачи обеда Отто находил еще один спо­соб поиздеваться надо мной. Когда подходила моя оче­редь и я подставлял миску под черпак, он толкал меня в грудь черпаком и громогласно обращался к окру­жающим:

«Посмотрите на этого болгарина! Он уже сожрал свою порцию и пришел за добавкой...»

«Лишь раздав обед всей команде, Отто соскребывал остатки баланды со стенок и дна котла и бросал мне издалека:

«Иди сюда, болгарин. Так и быть, дам тебе добав­ку...»

Я подставлял миску под черпак, а он злобно шипел:

«Ты пойдешь на проволоку. Понял?»

Я смертельно уставал в каменоломне, но все равно долго не мог заснуть ночью. А потом через каждые пол­часа просыпался от ужаса, весь в холодном поту. Мне снилось лошадиное лицо Отто, его пустые бесцветные глаза, его искривленный злобой рот, повторявший од­но и то же: «Ты пойдешь на проволоку, болгарин! Понял?»

Сейчас мне, — продолжает Марин, — трудно при­знаться, но я и в самом деле подумывал о том, чтобы пойти на проволоку. «А не плюнуть ли на все? — думал я.— Подходишь к проволоке, протягиваешь к ней ру­ки — и все! Никакой боли, никаких мучений...»

Но утром я снова шел в строй и снова слышал:

«Ты еще жив, болгарин? Почему ты не пошел на про­волоку?»

Это продолжалось больше двух месяцев.

Я дошел до крайней степени нервного и физического истощения: у меня мелкой дрожью беспрестанно било руки, подкашивались ноги. И тут я совершенно случайно встретил немецкого коммуниста Генриха Хауга. Мы разговорились, и Хауг рассказал о том, что воевал в Испа­нии, в рядах батальона имени Эрнста Тельмана, а затем был арестован во Франции и вывезен в концлагерь. Ему удалось утаить от гестапо свое прошлое, и в Гузене его назначили писарем барака. Узнав о моей беде, Хауг пообещал помочь мне.

И помог. Через несколько дней я был переведен в команду «Санкт-Георгиен», где я стал недосягаемым для Отто Хайдеманна...

Марин прикуривает новую сигарету и виновато улы­бается:

— Разболтался я... Наверное, хватит. Давай погово­рим о чем-нибудь другом. О чем-нибудь более прият­ном...

Марин начинает рассказывать о своей последней по­ездке в Париж, о Риваде, который после войны работал таксистом в Париже, о том, каким бесстрашным и изо­бретательным парнем был этот испанец, и мы оба гром­ко хохочем. Мы одновременно ловим себя на том, что вернулись к прежней, «неприятной» теме раз­говора.

В своей повседневной жизни мы не любим вспоми­нать о лагере, о пережитом: любое воспоминание таит в себе много личного. Ведь даже самому близкому чело­веку подчас не расскажешь о всех мучениях и униже­ниях, выпавших на твою долю. Нелегко сознаться в том, что порою тобой овладевал самый обыкновенный страх перед болью, что тебя не раз и не два подводило собст­венное тело, которое выходило из-под контроля разума. Да и далеко не каждый способен понять тебя, ибо не зря существует пословица: «Сытый голодного не разу­меет».

Но стоит только встретиться двум бывалым уз­никам, прошедшим через все семь кругов гитлеров­ского ада, как их разговор все время описывает спи­рали вокруг одного и того же вопроса: «А пом­нишь?»

И тут уж ничего не поделаешь! Ничем не вытравить из нашей памяти тех дней, когда мы ежедневно и еже­часно ощущали на своих лицах жаркое дыхание нена­сытных печей крематория...

Весной 1945 года многие из нас по простоте душев­ной думали, что с фашизмом покончено, что ему нанесен смертельный удар. Однако оказалось, что фашизм раз­громлен, но не уничтожен до конца. Каждый день радио, телевидение и газеты сообщают нам о том, что в стра­нах Запада фашисты самых разных мастей вновь под­нимают голову и мечтают о том времени, когда паук свастики оплетет своими щупальцами всю нашу пла­нету.

Эту опасность нельзя сбрасывать со счетов. Нельзя расценивать бандитские вылазки и сборища неофашис­тов как случайные выходки сумасшедших, потерявших чувство реальности и времени. Такая беспечность мо­жет обернуться новыми трагедиями и страданиями для всего человечества.

Вот почему необходимо раскрыть перед теми, кто ро­дился и вырос после войны, звериную сущность фашиз­ма. С этой целью и написана мой книга. И если я хоть в какой-то степени сумел пробудить в читателе нена­висть к фашизму, я буду считать свою задачу выпол­ненной.

СОДЕРЖАНИЕ

МЕМУАРЫ БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШЕГО

От автора

Кушугум

Кичкас

Остров Песчаный

Хортица

Плавни

РАССКАЗЫ УЗНИКА МАУТХАУЗЕНА

От автора

Дорога в ад

Невольничий рынок

Порядок есть порядок!

Неуважение к суду

Стакан вина и три сигареты

Смерть рыжего Ицика

Новогодняя ночь

Человек на пьедестале

Кое-что о треугольниках

Охотник за окурками

Зеленая гвардия

Лишний патрон

Мон «ровесник» Штигеле

Комендант получает удовольствие

День на день не приходится

От Советского информбюро

В семье не без урода

Коллекция доктора Веттера

Цена жизни

Дважды казненный

Первая годовщина

Половинка яблока

Прыжок в окно налево

Долгая история

Конец великого пакостника

Комиссия Красного Креста

Лагерные знаменитости

Собака лагерфюрера

Опять воет сирена

Без парадов и докладов

Капо тянут жребий

Корни обнажаются в бурю

Убит при попытке к бегству

Где ты, Старый турок?

Тут уж ничего не поделаешь

Всеволод Викторович Остен

ВСТАНЬ НАД БОЛЬЮ СВОЕЙ

Редактор Л. А. Трофимчук

Художественный редактор М. К. Гуров

Технический редактор Н. Н. Талько

Корректор И. Е. Данилина