Восхищение печалью 3 страница

Высокие зарплаты, секретность прибавляли романтизма. Культ физики! Время

физики! Даже когда уже в Чернобыле рвануло... Как медленно мы расставались с

этим культом... Вызвали ученых... Они прилетели на реактор спецрейсом, но

многие даже не взяли с собой бритвенные приборы, думали, что летят на

несколько часов. Всего на несколько часов. Хотя им сообщили, что на атомной

станции взрыв. Но они верили в свою физику, они все были из поколения этой

веры. Время физики в Чернобыле кончилось...

Вы уже иначе смотрите на мир... У моего любимого философа Константина

Леонтьева недавно вычитал мысль о том, что результаты физико-химического

разврата заставят когда-нибудь космический разум вмешаться в наши земные

дела. А мы, воспитанные в сталинские времена, мы не могли в своих мыслях

допустить существования каких-то сверхъестественных сил. Параллельных

миров...Библию я прочел потом... И женился на одной и той же женщине два

раза. Ушел и вернулся. Еще раз встретились... Кто мне объяснит это чудо?

Жизнь удивительная штука! Загадочная! Теперь я верю... Во что я верю? Что

трехмерный мир уже тесен для современного человека... Почему сегодня такой

интерес к иной реальности? К новым знаниям...Человек отрывается от земли...

Он орудует другими категориями времени, не одной землей, а разными мирами.

Апокалипсис... Ядерная зима... В западном искусстве все это уже описали...

Нарисовали... Сняли... Они готовились к будущему... Взрыв большого

количества ядерного оружия приведет к громадным пожарам. Атмосфера насытится

дымом. Солнечные лучи не смогут пробиваться к земле, а там цепная реакция

пошла -- холодно, холоднее, холоднее. Эту мирскую версию о " конце света"

внедряют со времен промышленной революции восемнадцатого века. Но атомные

бомбы не исчезнут даже тогда, когда уничтожат последнюю боеголовку.

Останутся знания...

Вы молчите... А я с вами все время спорю... У нас спор между

поколениями... Вы замечаете? История атома -- это не только военный секрет,

тайна, проклятие. Это -- наша молодость, наше время... Наша религия... Но

теперь? Теперь мне тоже кажется, что миром правит кто-то другой, что мы со

своими пушками и космическими кораблями -- как дети. Но я в этом еще не

утвердился... Не тверд... Удивительная штука жизнь! Я любил физику и думал:

ничем, кроме физики, заниматься никогда не буду, а теперь хочу писать. К

примеру, о том, что науку человек не устраивает, теплый человек, он ей

мешает. Маленький человек со своими маленькими проблемами. Или: как

несколько физиков могут переменить весь мир. О новой диктатуре. Диктатуре

физики и математики... Мне открылась еще одна жизнь...

...Перед операцией... Я уже знал, что у меня рак... Я думал, что мне

осталось жить дни, считанные дни, и страшно не хотелось умирать. Вдруг я

увидел каждый листок, яркие цветы, яркое небо, ярчайше-серый асфальт,

трещины на нем, а в них муравьи снуют. Нет, думаю, их надо обходить. Жалко

их. Зачем, чтобы они умирали? От запаха леса у меня кружилась голова...

Запах воспринимался сильнее цвета. Легкие березы... Тяжелые ели... И все это

я не увижу? На секунду, на минуту больше прожить! Зачем я столько времени,

часов, дней просидел у телевизора, среди вороха газет? Главное -- жизнь и

смерть. Ничего другого не существует. Не бросишь на чашу весов...

Я понял, что смысл имеет только живое время... Наше живое время..."

Валентин Алексеевич Борисевич, бывший

заведующий лабораторией Института ядерной

энергетики академии наук Беларуси

Монолог о том, что дальше Колымы,

Освенцима и Холокоста

" Мне надо кому-то высказаться... Чувства переполняют меня...

В первые дни... Ощущения были смешанные... Помню два самых сильных

чувства -- чувство страха и чувство обиды. Все произошло и никакой

информации: власть молчит, медики ничего не говорят. Никаких ответов. В

районе ждали указаний из области, в области -- из Минска, а в Минске -- из

Москвы. Длинная-длинная цепочка... А на самом деле мы оказались

беззащитными. Вот это было самое главное чувство в те дни. Где-то далеко...

Горбачев... И еще несколько человек... Два-три человека решали нашу судьбу.

Решали за всех. Судьбу миллионов людей. Так же, как и всего несколько

человек могли нас убить... Не маньяки и не преступники с террористическим

планом в голове, а обычные дежурные операторы на атомной станции. Наверное,

неплохие ребята. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение. Я

открыла для себя что-то такое... Я поняла, что Чернобыль дальше Колымы и

Освенцима... И Холокоста... Ясно ли я выражаюсь? Человек с топором и луком

или человек с гранатометом и газовыми камерами не мог убить всех. Но -

человек с атомом... Тут... Вся земля в опасности...

Я -- не философ, не стану философствовать. Поделюсь тем, что помню...

Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то

перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В

нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу,

надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую

колбасу подмешивали зараженное мясо, дескать, раз она дорогая, ее покупают

понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже

вам, конечно, известно. Хочу рассказать о другом. О том, что мы были

генерацией советской.

Мои друзья -- врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой

кружок. Собрались у меня дома. Пьем кофе. Сидят две закадычные подруги, одна

из них врач. У обеих маленькие дети.

Первая:

-- Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда

себе не прощу.

Вторая:

-- В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет

нормальной. Там -- наши войска. Вертолеты, бронетехника. По радио

сообщали...

Первая:

-- Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Случилось... Что-то

страшнее войны... Мы даже не можем себе представить - что?

Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными

обвинениями:

-- Где твой материнский инстинкт? Фанатичка!

-- Ты - предательница! Что бы с нами было, если бы каждый поступал так,

как ты? Победили бы мы в войну?

Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей.

Что-то повторялось... Знакомая партитура...

И у всех, кто там был, мое, в частности, ощущение: она вносит тревогу.

Лишает нас равновесия. Доверия ко всему тому, чему мы привыкли доверять.

Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она -- врач, знала больше:

" Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все

равно боитесь! "

Как мы ее в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам

вечер. Я ясно выражаюсь? Не только власти обманывали нас, но мы сами не

хотели знать правду. Где-то там... На глубине подсознания... Конечно, сейчас

мы не хотим в этом себе признаться, нам больше нравится ругать Горбачева...

Ругать коммунистов... Это они виноваты, а мы - хорошие. Мы - жертвы.

На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на

первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор.

Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как

же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе... Бежали на

улицу, в толпу...

На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым

секретарем -- его маленькая дочка, она стояла так, чтобы ее видели. На ней

-- плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем -- военная плащ-палатка. Но

они стояли... Это я помню... " Загрязнена" не только наша земля, но и наше

сознание. И тоже на много лет.

Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь -- сорок

лет. Мы в зоне заперты... Отселение прекратилось. И мы живем как в ГУЛАГЕ...

Чернобыльском ГУЛАГЕ... Я работаю в детской библиотеке. Дети ждут разговора:

Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет -- надо научиться с ним жить.

Особенно старшеклассники, у них вопросы. А как? Где об этом узнать?

Прочесть? Нет книг. Фильмов. Даже сказок нет. И мифов. Я учу любовью, я хочу

победить страх любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу

речку, наши леса... Самые-самые... Самые! Лучше их для меня нет. Я не

обманываю. Я учу любовью. Ясно ли я выражаюсь?

Мне мешает учительский опыт... Я всегда говорю и пишу немного

выспренно, с немодным сегодня пафосом. Но я отвечаю на ваш вопрос: почему мы

бессильны? Я бессильна... Есть культура до Чернобыля и нет культуры после

Чернобыля. Живем среди идей войны, краха социализма и неопределенного

будущего. Нехватка новых представлений, целей, мыслей. Где наши писатели,

философы? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая

и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная.

Мы оказались не востребованы. Не нужны. Я не могу купить даже необходимых

книг, а книги -- моя жизнь. Мне... Нам... Как никогда нужны новые книги,

потому что вокруг новая жизнь. Но мы в ней чужие. Не в силах с этим

смириться. Все время во мне вопрос - почему? Кто будет делать нашу работу?

Телевизор детей не научит, учить детей должен учитель. Но это - отдельная

тема...

Я вспомнила... Ради правды тех дней и наших чувств. Чтобы не забыть,

как менялись мы... И наша жизнь..."

Людмила Дмитриевна Полянская,

сельская учительница

Монолог о свободе и мечте об

обыкновенной смерти

" Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным человеком...

Вы удивлены? Я вижу... Вы удивлены... Понять это может только тот, кто

был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и вспоминают, я их слушал, до

сих пор тоскуют. По той свободе, по тому взлету. Ни шагу назад! --

сталинский приказ. Заградотряды. Ясное дело... Уже история... Но ты

стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку... Тысячу раз

можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, --

черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком,

заговоришь самого Всевышнего, -- ты можешь выжить! Я был на реакторе... Там

как в окопе на переднем крае. Страх и свобода! Живешь на полную катушку... В

обычной жизни этого не понять. Не проникнуться. Помните, нас все время

готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов... В

тот день... Собирался пойти вместе с женой вечером в кино... Пришли на завод

двое военных. Вызвали меня: " Солярку от бензина отличишь? " Спрашиваю: " Куда

пошлете? " -- " Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль". Моя военная профессия --

специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с

завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: " Жену

надо предупредить". -- " Мы сами сообщим". В автобусе нас собралось человек

пятнадцать, офицеры запаса. Мужики мне понравились. Надо -- поехали, надо --

работаем... Погнали на реактор -- лезли на крышу реактора...

Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием.

Оружие с патронами. Шлагбаумы. Таблички: " Обочина заражена. Въезд и

остановка строго запрещены". Серо-белые деревья, облитые дезактивационной

жидкостью. Белой. Как снег. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись

сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдет --

натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару

месяцев... Это уже что-то нормальное, -- это уже твоя жизнь. Рвали сливы,

бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вы об

этом уже, наверное, слышали? В футбол играли. Купались! Ха-ха... (Снова

смеется.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари.

Не рационалисты. Менталитет славянский... Я верил в свою звезду! Ха-ха!

Инвалид второй группы... Заболел сразу. " Лучевка" проклятая... Ясное

дело...А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого.

Черт с ним! Не я один... Менталитет...

Я -- солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жилье. Это такое

чувство... Ты словно подглядываешь за кем-то... Или земля, на которой нельзя

сеять... Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко

капает на землю... Это такое чувство! В деревнях, которые еще не выселили,

крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас

денег завались: тройные оклады на работе и суточные выдавали тройные. Потом

вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка

помогает или нет? Ну, хотя бы психологически... Там в этот рецепт свято

верили... Ясное дело... Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил,

вырастил, убрал, а все остальное идет без них. Им дела нет до царя, до

власти... Первый секретарь цека или президент... До космических кораблей и

атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что мир в один

день перевернулся, и они живут уже в другом мире... Чернобыльском... Они же

никуда не уезжали. Люди заболевали от потрясения... Они не смирялись, они

хотели жить, как всегда. Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры

срывали, закручивали. Банки взрывались, еще раз кипятили. Как это

уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались.

Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги... А я

рвался на сам реактор. " Не торопись, -- предупреждали меня, -- в последний

месяц, перед дембелем всех на крышу гонят". Служили мы шесть месяцев. И

точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки

разные и серьезные разговоры, что вот через крышу пройдем... Ну, пусть пять

лет после этого протянем... Семь... Десять... Ясное дело...Чаще называлась

цифра " пять" почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники.

" Добровольцы, шаг вперед! " Вся рота -- шаг вперед. Перед командиром --

монитор, включает -- на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный

битум. " Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом

квадрате, тут пробьете отверстие". Время -- сорок--пятьдесят секунд. По

инструкции. Но это невозможно -- требовалось хотя бы несколько минут. Туда

-- назад, забег -- бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в

развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Все равно

заглядывали. Газеты писали: " Воздух над реактором чистый". Читали и

смеялись. Матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали

дозиметры. Один -- на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй,

как авторучка, на сотню рентген, тоже в некоторых местах зашкаливало. Пять

лет, сказали, детей нельзя будет иметь... Если за пять лет не умрем...

Ха-ха!.. (Смеется.) Шуточки разные... Но без шума, без паники. Пять лет... Я

уже десять прожил... Ха-ха!.. (Смеется.) Вручали нам грамоты. Их у меня

две... Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин... Красные флаги...

Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах.

Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете... Тогда выступил замполит,

что, мол, он письмо из дому получил -- жена ему изменила. Кто его знает?

Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах... Был у нас повар, он так

боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с

маслом и тушенкой. Перенес туда матрац, подушку... Жил под землей...

Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там

были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез... Вторая

группа инвалидности... Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за

друга... За свою память, она будет жить столько, сколько мы проживем. Так и

напишите...

В газетах вранье... Сплошное вранье...Нигде не читал, как шили мы себе

кольчуги. Рубашки свинцовые. Трусики. Нам выдавали резиновые халаты,

напыленные свинцом. Но плавочки варганили себе свинцовые... За этим делом

следили... Ясное дело... В одной деревне нам показали два тайных дома

свидания... Мужчины, оторванные от дома, шесть месяцев без женщин,

экстремальная ситуация. Все наезжали. А девчонки местные гуляли, все равно,

плакали, скоро умрем. Плавочки свинцовые... Одевались поверх штанов...

Напишите... Анекдоты травили. Вот, пожалуйста. Американский робот отправили

на крышу, пять минут поработал -- стоп. Японский робот девять минут

поработал -- стоп. Русский робот два часа работает. Команда по рации:

" Рядовой Иванов, можете спуститься вниз на перекур". Ха-ха!.. (Смеется.)

Перед тем, как нам выходить на реактор, командир инструктирует... Строй

стоит... Несколько ребят взбунтовались: " Мы уже там были, нас домой должны

отправить". Мое, например, дело -- топливо, бензин, а меня тоже на крышу

посылали. Но я молчал. Я сам хотел, мне было интересно. А эти взбунтовались.

Командир: " У нас на крышу пойдут добровольцы, остальные шаг из строя, с вами

проведет беседу прокурор". Ну, эти ребята постояли, посоветовались и

согласились. Присягу принимал, значит, должен, знамя целовал... На колено

перед знаменем становился... Мне, кажется, никто из нас не сомневался, что

могут посадить и дать срок. Слух пустили, что два--три года дают. Если

солдат получал больше двадцати пяти рентген, то командира могли посадить за

то, что облучил личный состав. Ни у кого больше двадцати пяти рентген... У

всех меньше... Понимаете? Но люди мне нравились. Двое заболели, нашелся

один, сам сказал: " Давайте я". А он уже один раз на крыше был в этот день.

Зауважали. Премия -- пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил, пора уходить

-- долбит. Мы ему машем: " Вниз! " А он на колени упал и добивает. Крышу надо

было пробить в этом месте, чтобы желоб вставить, мусор спускать. Пока не

пробил -- не встал. Премия -- тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было

купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности... Ясное

дело... Но за страх платили сразу... И вот он умирает... Сейчас умирает...

Страшно мучается... В эти выходные ездил к нему... " Спроси, о чем я мечтаю? "

- " О чем? " - " Об обыкновенной смерти.". Ему сорок лет. Женщин любил... Жена

красивая...

Дембель. Погрузились в машины. Сколько ехали по зоне, столько

сигналили. Я оглядываюсь на те дни... Я был рядом с чем-то... С чем-то

фантастическим. А вот эти слова: " гигантский", " фантастический", -- они

всего не передают. Было такое чувство... Какое? (Задумался).

Такое чувство я не испытывал даже в любви..."

Александр Кудрягин, ликвидатор

Монолог об уродце, которого все равно будут любить

Не стесняйтесь... Спрашивайте... О нас уже столько написали, мы

привыкли. В другой раз и газету с автографом пришлют. Но я не читаю. Кто нас

поймет. Тут надо жить...

Моя дочка недавно сказала: " Мама, если я рожу уродца, я все равно буду

его любить". Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у нее уже такие

мысли. Ее подружки... Они все об этом думают... У наших знакомых родился

мальчик... Ждали его, первый ребенок. Красивая молодая пара. А у мальчика

рот до ушей, а ушка одного нет... Я не хожу к ним,, как раньше. Не в

силах... А дочка нет-нет, да и забежит. Ее тянет туда, она то ли

приглядывается, то ли примеряется... А я не способна...

Могли бы уехать отсюда, но поразмыслили с мужем и отказались. Боимся

других людей. А тут мы все -- чернобыльцы. Не пугаемся друг друга, если

кто-то угощает яблоками или огурцами со своего сада и огорода, берем их и

едим, а не прячем стыдливо в карман, сумочку, чтобы потом выбросить. Мы -- с

одной памятью... С одинаковой судьбой... А везде, в любом другом месте мы --

чужие. Косятся на нас... с опаскою... Все привыкли к словам: " чернобыльцы",

" чернобыльские дети", " чернобыльские переселенцы"... Чернобыль... Теперь

приставка ко всей нашей жизни. Но вы ничего о нас не знаете. Вы боитесь

нас...Убегаете... Наверное, если бы нас не выпускали отсюда, поставили

милицейские кордоны, многие бы из вас успокоились. (Останавливается.) Не

доказывайте мне ничего.... Не убеждайте! Я это узнала и пережила в первые

дни... Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре... Моя родная сестра нас

не пустила в дом, потому что у нее был маленький ребенок, кормила грудью. В

страшном сне я такого бы себе не представила! Не сочинила. И мы ночевали на

вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову... Куда нам бежать? Может,

лучше покончить с собой, чтобы не мучиться... Это же первые дни... Все

представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач.

Можно только догадываться, что творилось с другими... Слухи всегда ужаснее

любой правдивой информации. Любой! Я смотрю на наших детей: куда бы они не

поехали, они чувствуют себя отверженными. Живыми страшилками... Мишенями для

насмешек... В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней

боялись прикоснуться: " Чернобыльский светлячок. Она в темноте светится"

Звали вечером во двор, чтобы проверить, -- светится или не светится? Нет ли

у нее нимба над головой...

Вот говорят -- война... Военное поколение... Сравнивают... Военное

поколение? Да оно же счастливое! У них была Победа. Они победили! Это дало

им мощную энергию жизни, если пользоваться сегодняшними словами, сильнейшую

установку на выживание. Они ничего не боялись. Хотели жить, учиться, рожать

детей. А мы? Мы всего боимся... Боимся за детей... За внуков, которых еще

нет... Их нет, а нам уже страшно... Люди меньше улыбаются, не поют, как

раньше пели на праздники. Не только ландшафт меняется, когда вместо полей

опять поднимаются леса, кустарники, но и национальный характер. У всех

депрессия... Чувство обреченности... Для кого-то Чернобыль -- метафора.

Лозунг. А здесь - наша жизнь. Просто жизнь.

В другой раз думаю, что лучше бы вы о нас не писали. Не наблюдали бы со

стороны... Не ставили диагнозы: радиофобия или что-то еще, не выделяли среди

остальных. Тогда бы нас меньше боялись. Не говорят же в доме ракового

больного о его страшной болезни. А в камере пожизненного заключения никто не

вспоминает о сроке... (Молчит). Столько наговорила, не знаю, надо вам или

нет... (Спрашивает). Накрыть стол... Пообедаем? Или боитесь? Отвечайте

честно, мы уже не обижаемся. Мы всего перевидели. Ко мне заходил один

корреспондент... Вижу: хочет пить. Я несу ему кружку воды, а он достает из

сумки свою воду. Минеральную. Ему стыдно... Оправдывается... Разговора у

нас, конечно, не получилось, я не могла с ним быть искренной. Я же - не

робот и не компьютер. Не железка! Он пьет свою минеральную воду, боится к

моей кружке дотронуться, а я - положи ему душу на стол... Отдай ему свою

душу...

(Уже сидим за столом. Обедаем. Говорим о разном. И...)

Вчера ночь проплакала... Муж вспомнил: " Ты была такая красивая". Я

знаю, о чем он... Вижу себя в зеркале... Каждое утро... Здесь люди быстро

стареют, мне сорок лет, а дашь все шестьдесят. Потому девчонки и замуж

торопятся. Молодость жалко, она у них короткая. (Срывается). Ну, что вы

знаете о Чернобыле? Что можно записать? Простите... (Молчит).

Как записать мою душу? Если я сама ее не всегда читаю..."

Надежда Афанасьевна Буракова,

жительница городского поселка Хойники

Монолог о том, что к обыденной жизни надо

нечто прибавить для того, чтобы ее понять

" Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история?

Я там стал фотографом...До этого я никогда не занимался фотографией, а

там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал,

для себя. А теперь это -- моя профессия. Я не смог освободиться от новых

чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная

история. Я переменился... Мир увидился другим... Мой смысл

жизни...Понимаете?

(Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии:

гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой

деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: " Высокая

радиация. Вход и въезд запрещен", детская коляска во дворе дома с забитыми

окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей

над одичавшими полями...)

Спрашивают. " Почему не снимаешь на цветной пленке? В цвете! " Но ведь

Чернобыль... Черная быль... Остальные краски не существуют... Моя история?

Комментарий к этому... (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую.

Понимаете, все это есть здесь... (Снова показывает на фотографии.) В то

время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом.

Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили.

Как на фронт.

-- Куда едем?

-- Куда прикажут.

-- Что будем делать?

-- Что прикажут.

-- Но мы -- строители.

-- Вот и будете строить. Отстраивать.

Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили

на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, -- никто не проверял. Загружали,

выгружали. День гребешь лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из

цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером ее вытряхнул, понимаете,

а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на

переднем крае... Военная лексика... А что такое бэр? Кюри? Что такое

миллирентген? Задаем вопросы, командир объяснить не может, в военном училище

его этому не учили. Мили, микро... Китайская грамота. " Зачем вам знать?

Выполняйте, что прикажут. Тут вы -- солдаты". Мы -- солдаты, но не зэки.

Прибыла комиссия. " Ну, -- успокаивают, -- у вас все нормально. Фон

нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут

выселять. А у вас спокойно". С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик,

который висел у него на плече, и длинным этим шестом -- по нашим сапогам. И

как отпрыгнет в сторону, -- непроизвольная реакция...

Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно.

Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько

дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни,

быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности

жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого

теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не

оставалось, но пили, чтобы не напиться, а поговорить. После первых двух

рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет.

Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок... Разговоры только

о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачеве и Лигачеве. О

Сталине. Великая мы держава или нет, обгоним или не обгоним американцев?

Восемьдесят шестой год... Чьи самолеты лучше, а космические корабли

надежнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос!

Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают

каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки

стирать каждый день, а не два раза в месяц? -- это обсуждалось в последнюю