Восхищение печалью 6 страница

журнал " Огонек" передавали из рук в руки. Только-только поводья ослабили, мы

этим упивались. Читали самиздат, наконец он попал к нам, в нашу глубинку.

Читали Солженицына, Шаламова... Венечку Ерофеева... Ходили друг к другу в

гости, бесконечные разговоры на кухне. О чем-то тосковали. О чем? Где-то

живут актеры, кинозвезды... Вот я буду Катрин Денев... Надену на себя

дурацкую хламиду, закручу необычно волосы... Тоска по свободе... Тот,

неведомый мир... Чужой мир... Как форма свободы... Но и это тоже была игра.

Бегство от реальности. Кто-то из нашего кружка сломался, спился, кто-то

вступил в партию, пополз по карьерной лестнице. Никто не верил, что эту

кремлевскую стену можно проломить. Пробить. И она развалится... Что не при

нашей жизни, так точно. Раз так, то плевать, что у вас там происходит, будем

жить тут... В нашем иллюзорном мире...

Чернобыль... И поначалу та же самая реакция. А какое нам дело? Пусть

власти волнуются... Это у них -- Чернобыль... И это далеко. Даже на карту не

посмотрели. Неинтересно. Нам уже не нужна была правда... Вот когда на

бутылках с молоком появились этикетки: " Молоко для детей" и " Молоко для

взрослых"... Вот тогда уже ого! Что-то приближается... Да, я не член партии,

но все равно советский человек. Появился страх: " Что-то у редиски листья в

этом году, как у свеклы? ", но тут же вечером включишь телевизор: " Не

поддавайтесь на провокации". И все сомнения рассеиваются... А первомайская

демонстрация? Нас никто не заставлял на нее идти, меня, например, никто не

обязывал. У нас был выбор. Но мы его не сделали. Я не помню такой

многолюдной, такой радостной первомайской демонстрации, как в тот год. Было

тревожно, хотелось, конечно, в стадо... Чувствовать локоть... Чтобы вместе

со всеми. Хотелось кого-то ругать... Начальство... Правительство...

Коммунистов... Теперь я думаю... Ищу-ищу обрыв... Где оборвалось? А обрыв в

самом начале... Наша несвобода... Верх вольнодумства: " Можно есть редиску

или нет? " Несвобода внутри нас...

Работала я инженером на заводе " Химволокно", и у нас там была группа

немецких специалистов. Налаживали новое оборудование. Я увидела, как ведут

себя другие люди, другой народ... Из другого мира... Когда они узнали об

аварии, тут же потребовали, чтобы были врачи, выдали дозиметры,

контролировалась еда. Они слушали свое радио, они знали, как надо поступать.

Им, конечно, ничего не дали. Тогда они уложили чемоданы и собрались уезжать.

Покупайте нам билеты! Отправляйте домой! Мы уезжаем, раз вы не способны

обеспечить нашу безопасность. Бастовали, слали телеграммы своему

правительству... Президенту... Они дрались за своих жен, детей (они жили у

нас с семьями). За свою жизнь! А мы? Как вели себя мы? Ах, вот какие эти

немцы, -- истерики! Трусы! Меряют радиацию в борще, в котлетах... На улицу

лишний раз не выйдут... Потеха! Вот наши мужчины -- это мужчины! Русские

мужики! Отчаянные! Сражаются с реактором! Не дрожат за свою шкуру!

Поднимаются на расплавленную крышу с голыми руками, в брезентовых рукавицах

(мы это уже наблюдали по телевизору)! А наши дети с флажками идут на

демонстрацию! И ветераны войны... Старая гвардия! (Обдумывает.) Но это тоже

вид варварства -- отсутствие страха за себя... Мы всегда говорим " мы", а не

" я": " мы продемонстрируем советский героизм", " мы покажем советский

характер". Всему миру! Но это -- я! Я не хочу умирать... Я боюсь...

Интересно сегодня проследить за собой. За своими чувствами. Как они

менялись. Проанализировать. Давно словила себя на том, что стала

внимательнее к миру вокруг. Вокруг себя и в себе. После Чернобыля это само

собой получается. Мы стали учиться говорить " я"... Я не хочу умирать! Я

боюсь... А тогда? Я включаю телевизор громче: красное знамя вручают дояркам,

победившим в социалистическом соревновании. Но это же у нас? Под Могилевом?

В деревне, которая оказалась в центре цезиевого пятна? Ее вот-вот

переселят... Вот-вот... Голос диктора: " люди самоотверженно трудятся,

несмотря ни на что", " чудеса мужества и героизма". Хоть потоп! Революционным

шагом! Да, я не член партии, но все равно советский человек. " Товарищи, не

поддавайтесь на провокации! " -- день и ночь гремит телевизор. Сомнения

рассеиваются...

(Телефонный звонок. Возвращаемся к разговору через полчаса).

Мне интересен каждый новый человек. Все, кто думают об этом...

Впереди нас ждет понимание Чернобыля, как философии. Два государства,

разделенных колючей проволокой: одно -- сама зона, второе -- все остальное.

На подгнивших столбах вокруг зоны, как на крестах, висят белые рушники...

Наш обычай... Люди идут сюда, как на кладбище... Мир после технологии...

Время пошло назад... Тут похоронен не только их дом, а целая эпоха. Эпоха

веры! В науку! В справедливую социальную идею! Великая империя расползлась

по швам. Развалилась. Сначала -- Афганистан, а затем -- Чернобыль. Когда

империя рассыпалась, мы остались одни. Я боюсь выговорить, но мы... Мы любим

Чернобыль. Полюбили. Это опять найденный смысл нашей жизни... Смысл нашего

страдания. Как война. О нас, беларусах, мир узнал после Чернобыля. Это было

окно в Европу. Мы одновременно и его жертвы, и его жрецы. Страшно

вымолвить... Я поняла это недавно......

... В самой зоне... Там даже звуки другие... Заходишь в дом...

Ощущение, как от спящей красавицы. Если еще не разграблено: фотографии,

утварь, мебель... Они должны быть где-то здесь рядом, люди. Иногда мы

находим их... А они не говорят о Чернобыле, они говорят о том, что их

обманули. Их волнует: получат ли они все, что им положено, и не получат ли

другие больше? У нашего народа все время чувство, что его обманывают. На

всех этапах большого пути. С одной стороны -- нигилизм, отрицание, а с

другой -- фатализм. Властям не верят, ученым и врачам не верят, но и сами

ничего не предпринимают. Невинные и безучастные. В самом страдании найден

смысл и оправдание, все остальное вроде бы и неважно. Вдоль полей --

таблички " Высокая радиация"... Поля пашутся... Тридцать кюри... Пятьдесят...

Трактористы сидят в открытых кабинах (десять лет минуло, но до сих пор нет

тракторов с герметичными кабинами), дышат радиоактивной пылью... Десять лет

прошло! Кто же мы? Живем на зараженной земле, пашем, сеем. Рожаем детей.

Каков тогда смысл нашего страдания? Зачем оно? Зачем его столько? Мы об этом

сейчас много спорим с моими друзьями. Часто обсуждаем. Потому что зона --

это не бэры и кюри, микрорентгены. Это -- народ. Наш народ... Чернобыль

" помог" нашей, было, погибающей системе... Опять чрезвычайщина...

Распределение. Паек. Как раньше вбивали в мозги " если б не было войны", так

сейчас появилась возможность все списывать на Чернобыль. " Если б не было

Чернобыля". Сразу глаза с поволокой -- скорбим. Дайте! Дайте нам! Чтобы было

что делить. Кормушка! Громоотвод!

Чернобыль -- уже история. Но это еще и моя работа... И быт... Я езжу...

Вижу... Была патриархальная белорусская деревня. Белорусская хатка. Без

туалета и теплой воды, но с иконой, деревянным колодцем, вышитыми рушниками,

постилками. С гостеприимством. Зашли мы в одну такую хату попить воды, а

хозяйка достает из старого куфра, старого, как она сама, рушник и

протягивает мне: " Это тебе на память о моем дворе". Был лес, поле.

Сохранялась община и осколки свободы: земля возле дома, усадьба, своя

коровка. Из Чернобыля их стали переселять в " Европу" -- в европейского типа

поселки. Можно построить дом -- лучший, комфортный, но нельзя же построить

на новом месте весь этот огромный мир, с которым они были связаны.

Пуповиной! Колоссальный удар по психике человека. Разрыв традиций, всей

вековой культуры. Когда к этим новым поселкам подъезжаешь, они, как миражи

на горизонте. Раскрашены. Голубые, синие, желто-красные. И названия у них --

Майский, Солнечный. Европейские коттеджи гораздо более удобные, чем хатки.

Это уже готовое будущее. Но в будущее нельзя спустить на парашюте... Людей

превратили в эфиопов... Они сидят на земле и ждут, когда прилетит самолет,

прибудет автобус и привезут гуманитарную помощь. Нет, чтобы обрадоваться

шансу: я вырвался из пекла, имею дом, чистую землю и должен спасать своих

детей, у которых Чернобыль уже в крови, в генах. Ждут чуда... Ходят в

церковь. Знаете, о чем просят Бога? О том же - о чуде... Нет, не о том,

чтобы он дал им здоровье и силы что-то добиться самим. Привыкли просить...

То у заграницы, то у неба...

Живут в этих коттеджах, как в вольерах. Они рушатся, рассыпаются. Живет

там несвободный человек. Обреченный. Он живет в обиде и в страхе, гвоздя сам

не забьет. Хочет коммунизма. Ждет... Зоне нужен коммунизм... На всех выборах

там голосуют за твердую руку, тоскуют по сталинскому порядку, военному. Для

них - это синоним справедливости. Там и живут по-военному: милицейские

посты, люди в военной форме, пропускная система, пайки. Чиновники,

распределяющие гуманитарную помощь. На коробках по-немецки, по-русски

написано: " Нельзя обменивать. Нельзя продавать". Сплошь и рядом продается. В

любом коммерческом киоске...

И снова как игра... Рекламное шоу... Я везу караван с гуманитарной

помощью. Чужие люди... Иностранцы... Во имя Христа, во имя еще чего-то едут

к нам. А в лужах, в грязи, в фуфайках и ватниках стоит мое племя... В

кирзовых сапогах... " Нам ничего не надо! Все равно разворуют! " -- я встречаю

в их глазах и такой текст. Но рядом тут же... Желание ухватить коробку,

ящик, чего-то заграничного. Уже знаем, где какая бабка живет... Как в

заповеднике... И противное, безумное желание... Обида! Вдруг говорю: " А мы

вам сейчас покажем! Найдем такое! Что вы и в Африке не встретите. Нигде в

мире такого нет! Двести кюри -- триста кюри..." Замечаю, как меняются и сами

бабки, некоторые ну просто стали " кинозвезды". У них уже заучены монологи, и

слеза пробивает в тех местах, где нужно. Когда приезжали первые иностранцы,

они молчали, только плакали. Сейчас уже научились говорить. Может, детям

жвачка, коробка одежек лишняя перепадет... Может... И это рядом с глубокой

философией, с тем, что у них здесь свои отношения со смертью, со временем. И

не покидают они своих хат, родных погостов не из-за немецкого шоколада...

Жвачек...

Возвращаемся... Я показываю: " Какая красивая земля! " Солнце опустилось

низко-низко. Осветило лес, поле. Нам на прощание. " Да, -- отвечает кто-то из

немецкой группы, говорящий по-русски, -- красивая, но отравленная". У него в

руках -- дозиметр.

И я понимаю, что этот закат дорог только мне. Это -- моя земля".

Наталья Арсеньевна Рослова,

председатель Могилевского женского

комитета " Дети Чернобыля"