Восхищение печалью 4 страница

очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!

Водка ценилась дороже золота. Купить невозможно. В деревнях вокруг

выпили все: водку, самогон, лосьон, добрались до лаков, аэрозолей... На

столе -- трехлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном " Шипр"... И

разговоры-разговоры. Среди нас были учителя, инженеры... Полный

интернационал: русские, белорусы, казахи, украинцы. Философские разговоры...

О том, что мы -- пленники материализма, а материализм ограничивает нас

предметным миром. Чернобыль -- выход в бесконечность. Я помню, как

дискутировали о судьбах русской культуры, о ее тяге к трагическому. Без тени

смерти ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно будет

осмыслить катастрофу... Только она к этому готова... Жила предчувствием...

Боялись бомбы, атомного гриба, а вон как обернулось... Хиросима - это

страшно, но уже понятно... А тут...Знаем, как горит дом от спички или

снаряда, ну, а это ни на что не похоже. Доходили слухи, что огонь неземной,

даже не огонь, а свет. Мерцание. Сияние. Не синь, а голубизна. И не дым.

Ученые раньше восседали на месте богов, а теперь -- падшие ангелы. Демоны!

Человеческая природа как была, так и осталась для них тайной. Я -- русский,

с Брянщины. У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро

развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдется

свой Аристотель в любой заводской курилке. В пивбаре. А мы -- под самым

реактором...

К нам залетали газетные репортеры. Снимали. Сюжеты надуманные. Снимают

окно оставленного дома, кладут перед ним скрипку... И называют --

чернобыльская симфония. А там ничего не надо было придумывать. Хотелось

оставить в памяти все: раздавленный трактором глобус в школьном дворе,

почерневшее выстиранное белье, которое висит уже несколько лет на балконе,

постаревшие от дождя куклы... Заброшенные братские могилы... Трава на них в

рост с гипсовыми солдатами, а на гипсовых автоматах -- птичьи гнезда. Двери

дома выбиты, уже его обшарили мародеры, а занавески на окнах задернуты. Люди

ушли, остались жить их фотографии в хатах. Как их души. Не было ничего

неважного, мелкого. Все хотелось запомнить точно и подробно: время дня,

когда это увидел, цвет неба, свои ощущения. Понимаете? Человек уехал из этих

мест навсегда. А что это такое? Мы -- первые люди, пережившие это

" навсегда". Нельзя упустить ни одной мелочи... Лица старых крестьян, похожие

на иконы... Им меньше всего было понятно то, что случилось. Они никогда не

покидали свой двор, свою землю. Появлялись на свет, любились, добывали хлеб

насущный в поте лица своего, продлевали род... Дожидались внуков... И прожив

жизнь, смиренно покидали эту землю, уходя в нее, становясь ею. Белорусская

хата! Это для нас, горожан, дом -- машина для жизни. А для них -- целый мир.

Космос. Едешь через пустые деревни... И так хочется встретить человека...

Разграбленная церковь... Мы зашли: пахло воском. Захотелось помолиться...

Я хотел все это запомнить. Я стал фотографировать... Это -- моя

история...

Недавно похоронил знакомого, с которым был там. Он умер от рака крови.

Поминки. По славянскому обычаю выпили, закусили, понимаете. И начались

разговоры, до полуночи. Сначала о нем, об ушедшем. А потом? А потом опять о

судьбах страны и об устройстве Вселенной. Уйдут русские войска из Чечни или

не уйдут? Начнется вторая кавказская война или она уже идет? Какие шансы у

Жириновского стать президентом? Какие у Ельцина? Об английской короне и

принцессе Диане. О русской монархии. О Чернобыле. Теперь уже разные

догадки... Одна из них, что инопланетяне знали о катастрофе и помогли нам,

другая -- это был космический эксперимент, и через какое-то время начнут

рождаться дети с гениальными способностями. Необычные А может, беларусы

исчезнут, как некогда исчезли другие народы: скифы, хазары, сарматы,

киммерийцы, хуастеки? Мы -- метафизики... Живем не на земле, а в мечтах, в

разговорах. В словах... К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее

понять. Даже рядом со смертью...

Это моя история... Я рассказал... Почему я стал фотографировать, потому

что мне не хватало слов..."

Виктор Латун, фотограф

Монолог о немом солдате

" В саму зону я больше не поеду, а раньше меня тянуло. Если я буду это

видеть, думать об этом, я заболею и умру... Умрут мои фантазии...

Помните, был фильм о войне " Иди и смотри". Я не смогла его досмотреть,

я потеряла сознание. Там убивали корову. У нее зрачок на весь экран... Один

зрачок... Как убивали людей, я уже не видела... Нет!! Искусство -- это

любовь, абсолютно в этом убеждена! Не хочу включать телевизор, читать

сегодняшние газеты. Там убивают, убивают... В Чечне, Боснии...

Афганистане... Теряю рассудок, у меня портится зрение. Ужас...Он стал

привычным, даже банальным. И мы так изменились, что сегодняшний ужас на

экране должен быть страшнее вчерашнего. Иначе уже не страшно. Мы перешли

черту...

Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот

его увещевает:

-- Будешь старый, тебе тоже не уступят.

-- А я никогда старым не буду, -- отвечает мальчик.

-- Почему?

-- Мы все скоро умрем.

Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в

конце жизни задумываются, а не в начале.

Я вижу мир в сценках... Улица для меня -- театр, дом -- театр. Человек

- театр. Никогда не запоминаю событие целиком. А в деталях, жестах...

Все перепуталось в моей памяти, перемешалось. То ли из кино, из

газет... То ли я это где-то видела, слышала... Подсмотрела?

Вижу: бредет на заброшенной деревенской улице сумасшедшая лиса. Тихая,

добрая. Как ребенок... Ластится к одичавшим котам, курам...

Тишина...Там такая тишина! Совсем другая, чем здесь... И вдруг среди

этой тишины странная человеческая речь: " Гоша хороший. Гоша хороший".

Качается на старой яблоне поржавевшая клетка с открытой дверцей. Домашний

попугай сам с собой разговаривает.

Начинается эвакуация... Опечатали школу, колхозную контору, сельсовет.

Днем солдаты вывозят сейфы и документы. А ночью деревенские жители школу

растаскивают, то, что в ней осталось. Тащат книги из библиотеки, зеркала,

стулья, сантехнику, здоровенный глобус... Кто-то последний... Под утро

прибежал, уже пусто. Набрал пустых пробирок в химлаборатории.

Хотя все знают - через три дня их тоже увезут. Все останется.

Зачем я это собираю, коплю? Я никогда не поставлю спектакль о

Чернобыле, как не поставила ни одного спектакля о войне. У меня никогда не

будет на сцене мертвого человека. Даже мертвого зверя или птицы. В лесу

подошла к сосне, что-то белое... Думала: грибы, а это мертвые воробьи

грудками вверх. Там, в зоне... Я не понимаю -- смерть. Я перед ней

останавливаюсь, чтобы не сойти с ума. Не перейти... На другую сторону

жизни... Войну надо показывать так страшно, чтобы человека вырвало. Чтобы он

заболел... Это не зрелище...

В первые дни... Еще не было показано ни одного снимка, а я себе уже

представляла: обвалившиеся перекрытия, разрушенные стены, дым, битые стекла.

Куда-то увозят притихших детей. Вереницы машин. Взрослые плачут, а дети нет.

Еще ни одной фотографии не напечатали... Наверное, если расспросить людей,

другого образа ужаса у нас нет: взрыв, пожар, трупы, паника. Я это помню из

детства... (Замолкает.) Но об этом потом... Отдельно... А тут... Произошло

что-то незнакомое... Это другой страх... Его не слышно, не видно, ни запаха,

ни цвета, а физически и психически мы меняемся. Меняется формула крови,

меняется генетический код, меняется пейзаж... И что бы мы ни думали, ни

делали... Вот я утром встаю, пью чай. Иду на репетицию к студентам... А это

надо мной висит... Как знак. И как вопрос. Мне не с чем это сравнить. Из

детства я помню что-то совсем непохожее...

Я видела всего лишь один хороший фильм о войне. Забыла название. Фильм

о немом солдате. Он молчал весь фильм. Вез беременную немку, беременную от

русского солдата. И родился ребенок, он родился в дороге, на телеге. Он его

поднял на руках и держит, и ребенок писает на его автомат... Мужчина

смеется... Это у него как речь, этот его смех. Он смотрит на ребенка, на

свой автомат и смеется... Конец фильма.

В фильме нет русских, нет немцев. Есть чудовище -- война. И есть чудо -

жизнь. Но теперь, после Чернобыля, все изменилось. И это тоже. Изменился

мир, он теперь не кажется вечным, каким был еще недавно. Земля как будто

уменьшилась, стала маленькая. Мы лишились бессмертия, -- вот что с нами

случилось. Потеряно чувство вечности. А по телевизору я вижу, как каждый

день убивают. Стреляют. Сегодня стреляют люди без бессмертия... Один человек

убивает другого человека... После Чернобыля...

Что-то очень смутно, как бы издали... Мне было три года, когда нас с

мамой вывезли в Германию... В концлагерь... Я помню все -- красивое... Может

быть, мое зрение так устроено. Высокая гора... Падал то ли дождь, то ли

снег. Огромным черным полукругом стояли люди, у всех номера. Номера на

ботинках... Так четко, ярко-желтой краской на ботинках... На спинах... Везде

номера, номера... Колючая проволока. На вышке стоит человек в каске, бегают

собаки, лают громко-громко. И никакого страха. Два немца, один большой,

толстый в черном, а второй маленький -- в коричневом костюме. Тот, который в

черном, показывает куда-то рукой... Из темного полукруга выходит черная тень

и становится человеком. Немец в черном начинает его бить...А то ли дождь, то

ли снег падает... Падает...

Помню высокого красивого итальянца... Он все время пел... Моя мама

плакала, и другие люди плакали. А я не могла понять, почему все плачут,

когда он так красиво поет?

У меня были этюды о войне. Я пробовала. Ничего не получилось. Я никогда

не поставлю спектакль о войне. Он у меня не получится.

В чернобыльскую зону мы повезли веселый спектакль " Дай воды, колодец".

Сказку. Приехали в райцентр Хотимск. Там есть сиротский дом, для

детей-сирот. Их никуда не вывезли.

Антракт. Они не хлопают. Не встают. Молчат. Второе отделение. Кончился

спектакль. Опять не хлопают. Не встают. Молчат.

Мои студенты в слезы. Собрались за кулисами: что с ними? Потом мы

поняли: они верили во все, что происходило на сцене. Там весь спектакль ждут

чуда. Обычные дети, домашние дети, понимали, что это -- театр. А эти ждали

чуда...

У нас, у белорусов, никогда не было вечного. Мы не имели даже вечной

земли, все время ее кто-то забирал, сметал наши следы. И мы не могли жить

вечным, как в Ветхом завете написано: этот породил того-то, тот того-то...

Цепочка, звенья... Мы не знаем, что с этим вечным делать, мы не умеем с ним

жить. Не способны его осмыслить. А оно, наконец, даровано нам. Наше вечное

-- это Чернобыль. Вот оно у нас появилось... И мы? Мы смеемся... Как в

старой притче...Люди сочувствуют человеку, у которого сгорел дом, сарай...

Все сгорело... А он в ответ: " Ну, а зато, сколько мышей ляснуло! " -- и шапку

весело об пол. В этом весь он -- белорус! Смех сквозь слезы.

А наши боги не смеются. Наши боги -- мученики. Это у древних греков

были смеющиеся боги, веселые. А что, если фантазии, сновидения, анекдоты, --

это тоже тексты? О том, кто мы? Но мы не умеем их читать... Я везде слышу

одну мелодию... Она тянется-тянется... Не мелодия, не песня, а голошение.

Это запрограммированность нашего народа на любую беду. Не уходящее ожидание

беды. А счастье? Счастье -- вещь временная, нечаянная. Народ говорит: " одна

беда -- не беда ", " от беды кием не оборонишься", " что ни мах, то все беда

по зубах", " не до коляды, когда полна хата беды". Кроме страдания, у нас

ничего другого нет. Нет другой истории, нет другой культуры...

А мои студенты влюбляются, рожают детей. Но они у них тихие, слабые.

После войны я вернулась из концлагеря... Живая! Тогда надо было только

выжить, мое поколение до сих пор удивляется, что оно выжило. Я могла вместо

воды есть снег, летом не вылезать из речки, нырять по сто раз. Их дети не

могут есть снег. Даже самый чистый, самый белый снег... (Уходит в себя).

Каким я представляю спектакль? Я ведь о нем думаю... Все время думаю...

Из зоны мне привезли один сюжет... Современную сказку...

Остались в деревне -- старик со старухой. Зимой старик умер. Старуха

одна его хоронила. Неделю долбила ямочку на могилках. Укутала в теплый

кожух, чтобы не мерз, положила на детские саночки и повезла. Всю дорогу она

с ним жизнь свою вспоминала...

Зажарила последнюю курицу для поминок. По следу запаха приполз к

старухе голодный щенок. И было ей с кем поговорить и поплакать...

Однажды мне даже приснился мой будущий спектакль...

Вижу: пустая деревня, цветут яблони. Цветет черемуха. Пышно. Нарядно.

Цветет дикая груша на кладбище...

По заросшим улицам бегают коты с поднятыми хвостами. Никого нет. Коты

занимаются любовью. Все цветет. Красота и тишина. Вот коты выбегают на

дорогу, они кого-то ждут. Наверное, они еще помнят человека...

У нас, беларусов, нет Толстого. Нет Пушкина. А есть Янка Купала... Якуб

Колос... Они писали о земле... Мы люди земли, а не неба. Наша монокультура -

картошка, мы ее копаем, садим и все время в землю глядим. Долу! В низ! А

если вскинет человек голову, то не выше аистиного гнезда. Ему это уже и

высоко, это и есть для него небо. А небо, которое зовется космосом, у нас

нет, в нашем сознании оно отсутствует. Тогда мы берем что-то у русской

литературы... У польской... Так норвежцам нужен был Григ, а евреям

Шолом-Алейхем, как центр кристаллизации, вокруг чего они смогли объединиться

и осознать себя. А у нас это - Чернобыль... Что-то лепит он из нас...

Творит... Теперь мы стали народом... Чернобыльским народом. А не дорогой -

из России в Европу или из Европы в Россию. Только теперь...

Искусство -- это воспоминание... Воспоминание о том, что мы были... Я

боюсь... Я боюсь одного, что страх заменяет в нашей жизни место любви..."

Лилия Михайловна Кузменкова,

преподаватель Могилевского

культпросветучилища, режиссер

Монолог о вечном и проклятом:

что делать и кто виноват?

" Я -- человек своего времени, я -- убежденный коммунист...

Нам не дают слова... Модно...Нынче модно ругать коммунистов... Теперь

мы - враги народа, все -- преступники. Сейчас отвечаем за все, даже за

законы физики. Я был тогда первым секретарем райкома партии. В газетах

пишут... Это они, мол, коммунисты, виноваты - строили плохие, дешевые

атомные станции, а человеческие жизни не считали. О человеке не думали, он

для них -- песок, навоз истории. Ату их! Ату! Проклятые вопросы: что делать

и кто виноват? Вечные. Неизменные в нашей истории. Все в нетерпении, в жажде

мщения и крови. Ату их! Ату! Ждут отрубленных голов... Хлеба и зрелищ...

Другие молчат, а я скажу... Вы пишете... Ну, не конкретно вы, а в

газетах пишут -- коммунисты обманывали народ, скрывали от него правду. Но мы

должны были... Телеграммы из цека, из обкома партии... Перед нами поставили

задачу: не допустить паники. А паника, действительно, страшная вещь. Только

во время войны так следили за сводками с фронта, как тогда за сообщениями из

Чернобыля. Страх и слухи. Люди были убиты не радиацией, а событием. Мы

должны были... Наш долг... Нельзя сказать, что сразу все скрывали, поначалу

никто не понимал масштабов происходящего. Руководствовались высшими

политическими соображениями. Но если отбросить эмоции, политику отбросить...

Надо признать, что никто не верил в то, что случилось. Ученые и те не могли

поверить! Ни одного похожего примера... Не только у нас, но и во всем

мире... Ученые на месте, на самой станции изучали обстановку, и тут же

принимали решения. Я недавно смотрел передачу " Момент истины" с Александром

Яковлевым, член Политбюро, главный идеолог партии в те времена. Рядом с

Горбачевым... Что он вспоминает? Они там, наверху, тоже не представляли всей

картины... На заседании Политбюро кто-то из генералов объяснял: " А что

радиация? На полигоне... После атомного взрыва... Вечером выпили по бутылке

красного вина. И нам ничего". Говорили о Чернобыле, как об аварии,

обыкновенной аварии...

Заяви я тогда, что людей нельзя выводить на улицу. " Вы что хотите

сорвать Первомай? " Политическое дело. Партбилет на стол... (Немного

успокаивается.) Не анекдот, я думаю, а правда. Быль. Рассказывают, что

председатель Правительственной комиссии Щербина, прибывший на станцию, в

первые дни после взрыва, потребовал сразу же отвезти его к месту

происшествия. Ему объясняют: графитные завалы, бешеные радиационные поля,

высокая температура -- туда нельзя. " Какая еще физика? Я должен увидеть все

собственными глазами, -- кричал он на подчиненных. -- Мне вечером

докладывать на Политбюро". Военный стереотип поведения. Другого не знали...

Не понимали, что действительно есть физика... Цепная реакция... И никакие

приказы и правительственные постановления эту физику не изменят. Мир стоит

на ней, а не на идеях Маркса. Но заяви я тогда? Попробуй отменить

первомайскую демонстрацию? (Вновь начинает горячиться.) В газетах пишут...

Как будто народ был на улицах, а мы в подземных бункерах сидели?! Я стоял на

трибуне два часа под этим солнцем... Без головного убора, без плаща. И на

Девятое мая, в день Победы... Шел с ветеранами... Играла гармошка. Плясали.

Выпивали. Мы все были частью этой системы. Верили! Верили в высокие идеалы.

В нашу победу! Победим Чернобыль! Навалимся - и победим. Взахлеб читали о

героической борьбе по укрощению реактора, который вышел из-под власти людей.

Проводили политбеседы. Наш человек без идеи? Без большой мечты? Это тоже

страшно... Посмотрите, что сейчас творится? Развал. Безвластие. Дикий

капитализм... Но... Прошлому вынесли приговор... Всей нашей жизни... Остался

только Сталин... Архипелаг ГУЛАГ... А какие тогда были фильмы! Какие песни

счастливые! Скажите: почему? Ответьте мне... Подумайте и ответьте... Почему

сейчас таких фильмов нет? Таких песен нет? Человека надо поднять,

воодушевить. Нужны идеалы... Тогда будет сильное государство. Колбаса не

может быть идеалом, полный холодильник - не идеал. И мерседес - не идеал.

Нужны сияющие идеалы! Они у нас были.

В газетах... На радио и телевидении кричали: правду, правду!! На

митингах требовали: правду! Плохо, очень плохо... Очень плохо! Мы скоро все

умрем! Исчезнет нация!! Кому она нужна такая правда? Когда в Конвент

ворвались толпы и требовали казни Робеспьера, они разве были правы?

Подчиниться толпе, стать толпой... Мы должны были не допустить паники... Моя

работа... Долг... (Молчит.) Если я -- преступник, то почему моя внучка...

Мое дитя... Она тоже больна... Дочь родила ее в ту весну, привезла к нам в

Славгород в пеленочках. В коляске. Они приехали через несколько недель после

взрыва на станции... Вертолеты летают, военные машины на дорогах... Жена

просила: " Надо их отправить к родственникам. Увезти отсюда". Я был первым

секретарем райкома партии... Я категорически запретил: " Что люди подумают,

если я свою дочь с маленьким ребенком увезу? Их же дети здесь остаются".

Тех, кто удирал, спасал свою шкуру... Я вызывал их в райком, на бюро: " Ты

коммунист или не коммунист? " Люди проверялись. Если я преступник, то почему

я убивал собственного ребенка? (Дальше бессвязно.) Я сам... Она... В моем

доме... (Через какое-то время успокаивается).

Первые месяцы... На Украине -- тревога, а у нас в Беларуси все

спокойно. Посевная в разгаре. Я не прятался, не отсиживался в кабинетах, а

мотался по полям, лугам. Пахали, сеяли. Вы забыли, что до Чернобыля атом

называли мирным тружеником, гордились: живем в атомной эре. Атомного страха

не помню... Тогда мы еще не боялись будущего... Ну, что такое -- первый

секретарь райкома партии? Обычный человек с обычным институтским дипломом,

чаще всего инженера или агронома. Кто-то окончил еще высшую партийную школу.

Я знал о радиации то, что нам успели прочитать на курсах гражданской

обороны. Там я не слышал ни слова о цезии в молоке, о стронции... Мы везли

молоко с цезием на молокозаводы. Сдавали мясо. Косили сорокакюрийную траву.

Выполняли планы... Со всей ответственностью... Я их выколачивал. Планы с нас

никто не снимал...

Один штрих... К портрету, так сказать...В первые дни люди испытывали не

только страх, но и подъем. Я -- человек, у которого отсутствует инстинкт

самосохранения. Это нормально, потому что сильно развито чувство долга.

Таких тогда было много, не я один... У меня на столе лежали десятки

заявлений с просьбой: " Прошу направить в Чернобыль." По зову сердца! Люди

готовы были пожертвовать собой, не задумываясь и не требуя ничего взамен.

Что бы вы там ни писали, но был он, советский характер. И был он, советский

человек. Что бы вы ни писали, как бы лихо не отрекались... Вам еще жалко

будет этого человека... Вспомните о нем...

Приезжали к нам ученые, они спорили до крика. До хрипоты. Подхожу к

одному: " Наши дети в радиационном песке копаются? " А он мне в ответ:

" Паникеры! Дилетанты! Что вам о радиации известно? Я -- ядерщик. Вот

произошел атомный взрыв. Через час я ехал к эпицентру на уазике. По

плавленной земле. Что вы панику поднимаете? " Я им верил. Я вызывал к себе в

кабинет людей: " Братцы! Я убегу, вы убежите. Что люди о нас подумают?

Скажут, что коммунисты дезертировали? " Если не убеждал, словами, чувствами,

действовал иначе: " Ты патриот или не патриот? Если нет -- клади на стол

партбилет. Бросай! " Некоторые бросали...

Что-то стал подозревать... Были догадки...Заключили мы договор с

Институтом ядерной физики на обследование наших земель. Они берут траву,

берут пласты чернозема и везут туда, к себе в Минск. Проводят там анализы. А

потом звонят мне: " Организуйте, пожалуйста, транспорт, чтобы забрать вашу

почву назад". -- " Вы что, шутите? До Минска четыреста километров... -- У

меня трубка из рук чуть не выпала. -- Везти землю назад? " -- " Нет, не шутим,

-- отвечают мне. -- У нас эти пробы по инструкции подлежат захоронению в

могильнике, в подземном железобетонном бункере. Со всей Беларуси к нам

везут. За месяц имеющуюся емкость до отказа заполнили". Вы слышали? А мы на

этой земле пашем, сеем. На ней наши дети играются... С нас требуют планы по

молоку и мясу. Из зерна гнали спирт. Яблоки, груши, вишни шли на соки...

Эвакуация... Если бы кто-нибудь посмотрел сверху, подумал бы, что

началась третья мировая война... Одну деревню вывозят, а другую

предупреждают: эвакуация через неделю! И всю эту неделю там скирдуют солому,

косят траву, копаются на огородах, дрова колют... Жизнь как жизнь. Люди не

понимают, что происходит. А через неделю их увозят на военных машинах...

Совещания, командировки, накачки, бессонные ночи. Столько всего было. Возле

горкома партии в Минске, помню, стоит человек с плакатом: " Дайте народу

йода". Жарко. Он в плаще...

(Возвращается к началу нашего разговора.)

Вы забыли... Тогда... Атомные станции -- это будущее... Я не раз

выступал... Пропагандировал... Я был на одной атомной станции: тихо,

торжественно. Чисто. В углу -- красные знамена и вымпелы " Победитель

социалистического соревнования". Наше будущее... Мы жили в счастливом

обществе. Нам сказали, что вы счастливые, и мы были счастливы. Я был

свободный, я даже не мог понять, что кто-то может считать мою свободу не

свободой. А теперь нас списала история, нас как бы нет. Я читаю сейчас

Солженицына... Я думаю... (Молчит). У моей внучки лейкемия... За все я

заплатил... Дорогой ценой...

Я -- человек своего времени... Я -- не преступник..."

Владимир Матвеевич Иванов,

бывший первый секретарь

Славгородского райкома партии

Монолог защитника советской власти

" Э-э-э... такую мать...Э-э-э! (Идет многоэтажный мат). Сталина на вас

нет. Железной руки...

Что вы тут записываете? Кто вам разрешение дал? Фотографируете...

Уберите свою цацку... Сховайте. А то разобью. Понимаешь ты, приехали... Мы

живем. Страдаем, а вы писать будете. Писаки!! Народ с толку сбиваете...

Бунтуете... Выпытываете не то, что надо. Нет сейчас порядка! Порядка нет!

Понимаешь ты, приехали... С магнитофоном...

Да, я защищаю! Я советскую власть защищаю. Нашу власть. Народную! При

советской власти мы были сильными, нас все боялись. Весь мир на нас глядел!

Кого трясло от страха, а кто завидовал. Б...ь! А что теперь? Сейчас? При

демократии... " Сникерс" и маргарин залежалый к нам везут, просроченные

лекарства и ношеные джинсы, как туземцам, которые недавно с дерева слезли. С

пальмы. За державу обидно! Понимаешь ты, приехали... Такая была держава!

Б...ь! Пока Горбачев не взлетел... На царство... Черт с метиной! Горби...

Горби действовал по их планам, по планам цэрэу... Что вы мне тут

доказываете? Понимаешь ты... Они Чернобыль взорвали... Цэрэушники и

демократы... Я в газетах читал... Не взорвался бы Чернобыль, держава бы не

рухнула. Великая держава! Б...ь! (Идет многоэтажный мат). Понимаешь ты...

Булка хлеба при коммунистах стоила двадцать копеек, а сейчас две тысячи. Я

за три рубля покупал бутылку, еще на закуску хватало... А при демократах?

Штаны второй месяц не могу себе купить. В рваной фуфайке хожу. Распродали

все! Заложили! Наши внуки не рассчитаются...

Я -- не пьяный, я -- за коммунистов! Они были за нас, за простых людей.

Сказок мне не надо! Демократия... Цензуру отменили, что хочешь. То пиши.

Свободный человек... Б...ь! А помри этот свободный человек, его похоронить

не на что. У нас померла бабка. Одинокая, без детей. Два дня бедная в хате

лежала... В старой кофте... Под образами... Гроб не могли купить...

Стахановка когда-то, звеньевая. Мы два дня не выходили в поле. Митинговали.

Б...ь! Пока председатель колхоза не выступил... Перед народом... И не

пообещал, что теперь, когда помрет человек, колхоз выделяет бесплатно:

деревянный гроб, труну, по-нашему, теленка или поросенка и два ящика водки

на поминки. При демократах... Два ящика водки... Бесплатно! Бутылка на

одного мужика -- пьянка, полбутылки -- лечение. Нам от радиации...

Почему вы это не записываете? Мои слова. А записываете только то, что

вам выгодно. Народ с толку сбиваете... Бунтуете... Политический капитал

нужен? Карманы долларами набить? Мы тут живем... Страдаем... А виноватых

нету! Назовите мне виноватых! Я за коммунистов! Они вернутся и тут же найдут

виноватых... Б...ь! Понимаешь ты, приезжают... Записывают...

Э-э-э... Такую мать... (Идет многоэтажный мат).

(Фамилию не назвал)

Монолог о том, как два ангела

встретили маленькую Оленьку

" У меня есть материал... Все книжные полки дома заставлены большими

папками. Я так много знаю, что не могу уже писать...

Семь лет собирала -- газетные вырезки, инструкции. Листовки... Свои

заметки.... У меня есть цифры. Я вам все отдам... Я могу бороться:

организовывать демонстрации, пикеты, добывать лекарства, навещать больных

детей, -- но не писать. Возьмитесь... А у меня самой столько чувств, что я с