Раздел II. ЧЕЛОВЕК-СОЗНАНИЕ-ПОЗНАНИЕ 9 страница

Я надеюсь, что вы слушаете меня так, как, будто вы слышите что-то совершенно новое первый раз в жизни. К счастью или к несчастью, некоторые из вас присутствовали на моих беседах много раз. Слушать меня для вас стало привычкой и вы говорите себе: «Я слышал это рань­ше, в этом нет ничего нового». На земле вообще нет ничего нового, но в том, как вы слушаете, может быть новизна. Тогда все становится но­вым, все начинает жить заново, каждое движение ума раскрывает что-то, превращается в открытие. <...>

Я собираюсь затронуть проблему внутреннего противоречия... Внутреннее противоречие связано с усилием, не правда ли? Вся наша жизнь основана на усилии: со школьной скамьи до самой смерти мы непрерывно делаем усилия. Студентом вас заставляют делать усилие, иначе вы провалитесь на экзамене. Вы должны делать усилия, чтобы сосредоточиваться на своей работе, вы должны делать усилия, чтобы! ужиться со своими начальниками, мужем, женой; чтобы контролировать, дисциплинировать себя. А некоторые из вас делают колоссальные усилия, чтобы найти то, что вы называете богом....С утра до ночи вы делаете усилия, не имея ни минуты покоя, когда ваш ум отдыхал бы, был бы полон жизни, внутреннего богатства и радости.

Я считаю такую жизнь совершенно бесполезной, тщетной и не за­служивающей название жизни. Поэтому я хотел бы поподробнее оста­новиться на процессах, связанных с усилием. Не говорите: «Усилие, конфликт неизбежны, они составляют часть человеческой природы». Если вы говорите это, вы перестали слушать, вы перестали спрашивать. Не принимайте слепо ничего — ни того, что я сейчас говорю, ни вообще ничего на свете — потому что жизнь не имеет ничего общего с простым принятием или отрицанием. Жизнь нужно жить, ее нужно чувствовать и понимать. Если вы просто принимаете или отрицаете, вы забаррикади­ровали свой ум, и перестали чувствовать и жить». (Кришнамурти Дж. Восемь бесед в Бомбее. 1959-1960. М., 1992. С. 12-14).

О значении слова

«Уже давно замечено и неоднократно было выставляемо, что мыш­ление не существует без слов. Слово и, в частности, имя есть необходи­мый результат мысли, и только в нем мысль достигает своего высшего напряжения и значения.

Можно сказать, что и без слова и имени нет вообще разумного бы­тия, разумного проявления бытия, разумной встречи с бытием. Пусть вы не верите в магию слова, которой полны религии всех времен и наро­дов. Но невозможно все-таки, немыслимо отрицать могущество и власть слова, в особенности в наше, пусть позитивистическое, время. Слово — могучий деятель мысли и жизни. Слово поднимает умы и сердца, исце­ляя их от спячки и тьмы. Слово двигает народными массами и естьединственная сила там, где, казалось бы, уже нет никаких надежд на новую жизнь. Когда под влиянием вдохновенного слова пробуждается в рабах творческая воля, у невежд — светлое сознание, у варвара — теп­лота и глубина чувства; когда родные и вечные слова и имена, забытые или даже поруганные, вдруг начинают сиять и светом, и силой, и убеж­дением, и вчерашний лентяй делается героем, и вчерашнее тусклое и духовно-нищенское состояние — ярко творческим и титаническим по­рывом и взлетом; — называйте тогда это как хотите, но, по-моему, это гораздо больше, чем магия... Без слова нет ни общения в мысли, в ра­зуме, ни тем более, активного и напряженного общения. Нет без слова, имени также и мышления вообще. {Лосев А. Ф. Философия имени // Из ранних произведений. М, 1990. С. 24).

«Слово по своему существу не есть ни «понятие», ни «междоме­тие», потому что оно есть неразрывное единство и того и другого. Сло­во первично не выражает ни предметного бытия как такового, в его не­мом, холодном объективном содержании, ни «моего субъективного впечатления» от него, моего эмоционального состояния при встрече с предметом. Оно выражает саму непостижимую реальность в ее абсо­лютности (непостижимая реальность — это у Франка то, что лежит глубже человека и мира, как основа мира, недоступная никакому науч­ному познанию, это тайна в полном смысле этого слова, которая отчас­ти может выражаться в искусстве, религиозном откровении, философ­ской интуиции — В.Г.), которая лежит глубже деления на субъект и объект, или на субъективность или объективность. Слово в первичном смысле не говорит о чем-нибудь, в нем не высказывается «субъектив­ное» существо человека. В слове обретает голос сама реальность — само непостижимое; в нем сама реальность говорит о самой себе, «вы­сказывает», «выражает» себя. Недоступная разгадке тайна слова есть тайна самого непостижимого как такового. Непостижимое непости­жимо и «непознаваемо»; но оно не только предстоит нам явственно в своей непостижимости, не только открывается нам как таковое. Оно «имеет голос», оно само «говорит» — оно выражает себя во всей своей непостижимости — в слове. Но это и значит не что иное, как то, что сло­во есть откровение — и при том по самому своему существу, — следо­вательно, и человеческое слово. (Вот почему всякая болтовня, всякое суетное и небрежно употребляемое слово есть кощунство).

Человеческое слово само проистекает из «слова Божия» — из Сло­ва, которое «вначале было у Бога» и «само было Богом», — из Логоса (под Логосом греки понимали слово, мировой разум, логику и т.д. — ВТ.), — и есть его отображение, хотя и несовершенное. Об этом уже свидетельствует та форма человеческого слова, в которой оно является в своей полноценности, — поэзия, которая по своему существу не есть ни отвлеченное определение в понятиях или «объективное описание» предметной реальности, ни чисто субъективное самовысказывание, «исповедь» поэта как человека, а есть человеческое откровение тайны первореальности во всей ее, — ускользающей от «прозаического» слова — глубине и значительности; она есть некоторая подслушанная и передан­ная поэтом «херувимская песнь» о реальности — голос самой реально­сти, говорящей о себе самой. {Франк С.Л. Непостижимое. Онтологическое введение в философию религии // Сочинения. М. 1990. С. 477-478).

Истина как событие открытости мира

«Той же ночью, когда палачи Мария и Цинны стали обходить квар­талы Рима, убивая граждан, Красе бежал...

Грустно отплывать вдаль от родины, еще грустнее бежать из отече­ства, спасаясь от безжалостной смерти, когда дом твой разорен, а семья уничтожена. Стояло лето, море было спокойно, небо ясно, и средизем­номорские ветры дули так плавно и ровно, как будто это путешествие было спокойной морской прогулкой...

Покинув гавань, куда пришел его корабль, он в отчаянии побрел вдоль берега моря.

Весь день он видел перед собой только небо, море, песок да при­брежный кустарник, от которого рябило в глазах, и слышал только мер­ный шум волн, набегавших на берег.

К закату, приблизившись к подножию горы, мысом выдвинутой в море, он вспомнил, что где-то здесь есть пещера, которую он посещал в один из своих наездов в Испанию, и что, сам того не подозревая, он вступил во владения некоего Вибия Пациака, близкого друга его отца и всего их дома. Он решил провести ночь в пещере, и, повстречав непода­леку рыбаков, передал с ними послание своему другу...

Через тех же рыбаков друг просил его оставаться пока в пещере, ' куда ему ежедневно будет доставляться пища, и ждать извещения о том, что горизонт прояснился.

С того дня для Красса началась необычная жизнь — одинокая, но наполнившая его душу восторгом. Первое время он опасался, что, из­гнанный из Рима, отлученный от гражданской деятельности, которой посвятил себя чуть не с детских лет, он почувствует себя мертвой и не­нужной вещью, подобной тем легким и дырявым обломкам, которые море выбрасывает на песок после бури. Но по мере того, как шли дни, он все сильнее ощущал в себе некоторую радостную и пьянящую силу, какой не испытывал никогда прежде, даже во времена наибольших по-литических успехов в Риме. Что это было? Бездумная сила молодости, не ведающей ни усталости, ни печали? Или сокровенная сила пресле­дуемого и разбитого жизнью человека, который, потеряв все, рассчиты­вает только на самого себя? Или таинственная сила какого-то Плутоно­ва божества, обитающего в пещере, которая, как земля — гиганту Ан­тею, помогает ему в минуту опасности? Этого Красе не знал, но он явно чувствовал, что перед этой горестной, но возбуждающей силой отступа­ет всякий страх и всякая печаль. Какую глубокую радость испытывал он, прислушиваясь к однообразному шуму волн, разбивающихся о при­брежные камни. Какое несравненное ощущение чистоты охватывало его по утрам, когда у выхода из пещеры ему ударял в глаза блеск моря, ос­вещенного солнцем. Как доверчиво он засыпал, вслушиваясь в ропот подземной волны, которая, перекатив через камни, с журчанием отка­тывалась назад; как легко пробуждался. Открывая глаза, он почти ве­рил, что за ночь с ним произошло чудесное превращение и на теле его выросли плавники и хвост тритона. Ибо человеческому существу не дано ощущать в себе эту сверхъестественную легкость и силу...

Но еще много лет спустя, став одним из трех виднейших граждан Рима и, несомненно, богатейшим из них, он не мог без чувства острого сожаления вспомнить о времени, проведенном в гроте. Там он ощущал себя почти богом. Здесь, третий в Риме и в мире, он не чувствовал в се­бе той силы, какая была у него тогда, когда он был одиноким и покину­тым всеми изгнанником. И от того предчувствия тайны не осталось и следа, так что под конец и все это приключение его юности стало ка­заться ему сном» (А. Моравиа. Бегство в Испанию / Рассказы. М., 1981. С. 131-135).

Поговорим о прочитанном:

1. Древние мудрецы считали, что человек должен тридцать лет учиться,
тридцать лет путешествовать и тридцать лет работать — писать кни­ги, философствовать и т.д. Для нас такая схема явно не годится. А ка­кую схему жизни можете вы предложить?

2. Предполагает ли учение Платона о воспоминании, что каждый может
«вспомнить», достать из своей души самое важное, стать Эйнштей­ном, Достоевским или просто мудрым человеком? Или для этого все-
таки нужны специфические способности и таланты?

3. Чем больше мы читаем, тем больше мы приучаемся жить чужими
мыслями, но в то же время читать в юности нужно, причем очень
много. А Горький писал: «Всему, что есть хорошего во мне, я обязан

книгам». Может быть, вся его мудрость чисто книжная? Но мы зна­ем, что это не так: Горький прошел суровую жизненную школу. Кто же прав — М. Горький или А. Шопенгауэр, который считал, что чте­ние есть суррогат чужого мышления?

4. Мыслители считают, что для разумного человека слово обладает та­
кой же силой, как и материальное действие. Словом можно даже
убить. Или это преувеличение? Если нет, то всегда ли вы соизмеряете
силу своих слов с возможными последствиями? Что имел в виду
Ф. Тютчев, когда писал: «Нам не дано предугадать, как наше слово
отзовется...»?

5. Многие знания, которые мы получаем в школе, являются для нас
«мертвыми». Мы механически выучиваем какие-то правила, схемы,
запоминаем факты, а потом, сдав экзамен, выбрасываем все это из
готовы. Живыми они становятся тогда, когда задевают нас, волнуют,
когда мы вместе с их создателем переживаем момент озарения, когда
нам хочется жить так, как учат эти, открытые давным-давно правила
или законы. Часто ли это происходило? Если нет, то, может быть, все
дело в том, как эти знания вам преподносят? Или все дело в нас — в
привычке все механически запоминать, не пытаясь понять по-своему,
не тратя силы души на какую-нибудь физику или биологию? Не это
ли имел в виду Дж. Кришнамурти, говоря о механическом уме?

6. Практические люди утверждают: прежде чем чему-нибудь научиться,
надо много «набить шишек», много раз попасть впросак, помучиться.
А философы говорят, что только глупые люди учатся на собственных
ошибках, — достаточно изучить чужие ошибки, чтобы их не повто­рять. Кто, по-вашему, ближе к истине?

7. Как вы поняли фразу М. Хайдеггера: «Не мы говорим языком, а язык
говорит нами»? Можно ли сказать, что русский язык — богатый, на­сыщенный, сложный — делает нас, если мы хорошо этот язык знаем,
также людьми в той или иной мере умными и содержательными, не­
зависимо от наших собственных способностей?

Замечали ли вы, что разные ваши знакомые говорят на разных язы­ках, в том смысле, что все они говорят по-русски, но язык разный?