Раздел III. Духовная жизнь человека

Тема 3.1. ФИЛОСОФИЯ И НАУЧНАЯ КАРТИНА МИРА О картине мира

Мы видели, что в человеческой истории различаются эпохи обустроенности и эпохи бездомности. Либо человек чувствует, что живет в мире, как в своем доме, — обустроенном, налаженном, гармоничном, занимая в нем свое законное место; либо человек ощущает себя зате­рянным и одиноким перед лицом бесконечности Вселенной, заброшен­ным в этот мир во власть слепой и бессмысленной судьбы.

Эпоха бездомности почти повсеместно господствует во всех совре­менных культурах, в мироощущении подавляющего большинства людей. Современная космология открыла перед человеком такой бесконечный океан звезд, галактик, дальних миров, который не оставляет ему никакой надежды стать сколько-нибудь значительным явлением во Вселенной.

Теория «первичного взрыва» гласит, что когда-то, примерно 13 мил­лиардов лет назад, Вселенная возникла в результате процесса, названно­го Большим взрывом. Непосредственно после Большого взрыва вещест­во во Вселенной оказалось в некотором сверхплотном состоянии при огромной температуре, вследствие чего Вселенная начала стремительно расширяться, а плотность вещества и его температура — падать.

Спустя более миллиарда лет начали образовываться галактики и звезды, в процессе эволюции звезд стали появляться тяжелые элементы, что привело к новой (химической) стадии развития Вселенной.

В 1930-х годах было открыто так называемое «красное смещение». При проведении спектрального анализа звезд, расположенных в отда­ленных (20-50 млн. световых лет) от нас галактиках все линии спектра смещаются к красной части спектра. Значит, эти галактики от нас уда­ляются. Ускорение удаления многих звезд и галактик составляет 75 км/с на каждые 3 млн. световых лет расстояния до галактики. Очень удален­ные галактики улетают от нас почти со скоростью света. Все это гово­рит о том, что Вселенная расширяется и подтверждает теорию Большо­го взрыва, теорию начала Вселенной во времени.

Из теории первичного взрыва вытекают два следствия: либо Все­ленная так и будет расширяться, пока через 10 в сотой степени лет не «рассыплется» на элементарные частицы. Либо, когда выгорит весь во­дород в звездах, Вселенная начнет сжиматься, как сжимается, выгорая, отдельная звезда, и красное смещение сменится фиолетовым — это бу­дет означать, что все звезды к нам приближаются.

При любом исходе отдаленное будущее не готовит человечеству ничего хорошего. Через два миллиарда лет основные запасы водорода на Солнце выгорят, и жизнь на Земле в своем сегодняшнем виде станет невозможна, Земля превратится в ледяную глыбу. А еще через пять миллиардов лет в нашу Галактику врежется галактика «Туманность Ан­дромеды», — по прогнозам астрономов, обе галактики довольно быстро сближаются. И произойдет космическая катастрофа.

Единственный выход для человека — изменить форму жизни. На­пример, стать искусственным. Человек уже сейчас создал много искус­ственных органов: ноги, руки, почки, клапаны сердца. Самой большой и на сегодняшний день принципиально не решаемой остается проблема искусственного мозга, искусственного интеллекта.

Мы видели, на каких бездонных и непостижимых для разума осно­ваниях покоится человеческое сознание: здесь и архетипы, и личное бессознательное, и поток переживаний, и мир идеальных предметностей — без всего этого нет человеческого сознания. И создать соответствующие алгоритмы, формализовать все эти операции и заставить машину чувст­вовать, воспринимать, мыслить не представляется возможным ни сего­дня, ни в обозримом будущем.

Но, допустим, эта задача будет, в конце концов, решена. Человек полностью превратится в искусственное существо, в мыслящего и чув­ствующего робота, у которого все части тела могут заменяться по мере изношенности или в случае потери: можно сходить на склад и взять но­вую ногу, или новые мозги, да еще с большим объемом памяти. Такое положение сулит, на первый взгляд, огромные преимущества. Человек не будет бояться радиации и сможет жить на любых планетах, в любых условиях, не будет бояться времени, то есть станет бессмертным и сможет, как угодно долго путешествовать в космосе и расселяться в других галактиках. Ведь чтобы долететь до ближайшей к нам галактики, нужно несколько поколений — долететь и вернуться могут только далекие по­томки отправившихся в путь.

Но бессмертие чревато опасными последствиями — если я бес­смертен и сам могу воспроизводиться, мне не нужно иметь детей, мне не нужно жениться, мне не нужно никого любить — а ведь вся художе­ственная литература построена на проблемах и перипетиях любви. Зна­чит, не надо художественной литературы. Мне не надо искусства. Кон­читься это может тем, что человек потеряет смысл своего существова­ния. Вряд ли этот смысл заключается в том, чтобы умножать знания и нести свет разума во все уголки Вселенной. Зачем будет нужен челове­ку этот разум, если больше ничего не останется — ни красоты, ни люб­ви, ни счастья, ни зла, ни борьбы против зла.

Так что физический образ мира, построенный наукой XX века, мало радует нас. Нам было бы гораздо уютнее жить в мире древних греков — где наука занималась открытием законов звездного неба не для каких-то практических целей, а чтобы наслаждаться красотой и гармонией кос­моса. Где сам космос был обжитым и уютным домом, и даже олимпий­ские боги, хотя временами проявляли коварство и вероломство, были богами домашними, близкими по духу, с ними можно было договорить­ся по принципиальным вопросам.

Можно только надеяться, что картина мира современной науки со временем останется в памяти людей всего лишь как картина мира науки XX века, а перед человеком рано или поздно откроются совершенно новые перспективы.

Одиноки ли мы во Вселенной?

Если Вселенная существует 15 миллиардов лет, наша Земля — 4, 5 миллиарда, а жизнь на Земле возникла почти 4 миллиарда лет тому назад, то логично предположить, что есть планеты в космосе, где также зародилась жизнь, и не только зародилась, но дошла уже до уровня технологической цивилизации, и, возможно, существуют космические союзы таких цивилизаций, которые предпринимают грандиозные эксперименты в космосе: зажигают новые звезды, стро­ят гигантские сферы.

Существует проект Дайсона, по которому в будущем предполагает­ся построить гигантскую сферу вокруг Солнца, чтобы нам доставалась бы вся его энергия, тогда как сейчас достается только 1/2500 часть. На этой сфере смогут жить десятки миллиардов людей. В инженерном пла­не эта проблема вполне решаема.

Подобная сфера будет заметна из ближайшей Галактики. Даже ночной свет таких больших городов, как Нью-Йорк или Токио, должен бы быть заметен в телескоп с Марса. И мы сами должны были бы на­блюдать подобного рода эксперименты в космосе.

Но мы ничего подобного не наблюдаем. И ничего не слышим. Счи­тается доказанным, что любая технологическая цивилизация в поисках братьев по разуму будет посылать сигналы на волне 21 сантиметр, она наиболее дальнобойная. И мы слушаем космос по программе СЕТИ, а там все тихо. То есть шума много, время от времени слышатся сигналы со строгой периодичностью, начинается ажиотаж, — но потом оказыва­ется, что это очередная нейтронная звезда.

Может быть, мы никого не видим и не слышим потому, что техно­логические цивилизации отделяют от нас громадные расстояния? Ведь вероятность возникновения жизни на планетах типа Земля исчезаюше мала. Но жизнь может существовать и в виде плесени или грибов. Так что планет, где есть разумная жизнь, должно быть еще на порядок меньше. И еще на порядок меньше планет, где могла бы развиться тех­нологическая цивилизация.

Следовательно, мы практически одиноки во Вселенной. И все раз­говоры об инопланетянах и летающих тарелках не имеют под собой реальной почвы. Кстати, Юнг полагал, что летающие тарелки — это продукт коллективного бессознательного, их стали замечать, когда над человеком висела угроза термоядерной войны, и это было подсозна­тельным выражением надежды на могучую цивилизацию, которая все видит и не даст нам погибнуть.

А если мы практически одиноки, если мы единственные представили разума во всей обозримой части Вселенной, и никакой помощи в решении проблем нашего выживания нам ждать неоткуда, то это нала­гает на нас большую ответственность. Ответственность за жизнь людей, за планету, которая подарила нам эту жизнь, за воду, за воздух, за всех живых существ, которые обитают вместе с нами.

В частности, эта ответственность предполагает, и необходимость хорошо учиться.

Времени опять не хватает

Время — важнейший фактор существования мира и человека. Вре­мя многообразно: есть время психологическое и биологическое, время истории, время культуры, физическое и даже космическое время.

В каждом живом организме есть биологические часы — растения закрываются вечером и открываются по утрам не по солнцу, а по своим часам. Они даже в полной темноте будут делать то же самое. Человек, перелетев из Европы в Америку, будет долгое время ложится спать в три часа дня и вставать в четыре утра.

У каждого существа разное время и разный ритм жизни — одно­дневный мотылек проживает свою жизнь так же интенсивно, как чере­паха свою за триста лет. Сердце ласточки бьется со скоростью двести ударов в минуту, и она живет совсем в другом времени, чем земляной червяк.

День на Юпитере почти равен земному году, и можно предполо­жить, что мы здесь прожили бы месяц в трудах и удовольствиях, а юпи-терианец бы только ложку ко рту поднес.

Существуют так называемые биоритмы организма, у каждого челове­ка они индивидуальны, в каждое время года идут со своей скоростью. Поя­вилась целая армия «специалистов», которые составляют биокалендари: когда вам нужно усилить активность, когда лучше посидеть дома и т.д.

Психологическое время — это время наших внутренних пережива­ний. Всем известно, что когда человек чего-то долго ожидает, то время тянется медленно, а если спешит и не успевает, то оно летит очень бы­стро. Последний урок в пятницу тянется гораздо дольше, чем первый в понедельник.

В каждой древней культуре существует сакральное (священное) и профанное (земное, повседневное) время. Сакральное время — это вечность, в которой живут боги и бессмертные герои. Это время движется по кругу или просто стоит неподвижно. А профанное время является как бы отражением вечности: в античности движение вре­мени измерялось движением звездного неба — величавым круговра­щением светил.

В средние века в Европе время измерялось сменой сезонов: весна, лето, осень, зима. Время отмечалось ударом монастырского колокола, времени было много, оно текло медленно, тягучим густым потоком, как мед из кувшина.

Только в конце Средних веков были изобретены часы — символ убегающего времени. Но еще раньше появились мировые религии, ко­торые «выпрямили» время — вместо круга оно стало линией, уходящей вдаль. В христианстве это выразилось в эсхатологии — учении о конце света где-то там, впереди, когда во второй раз придет Христос и будет судить всех людей.

С появлением часов, машинного производства, крупных городов люди стали жить совсем в другом времени, в другом ритме — ритме машины. Времени стало постоянно не хватать — его стали «занимать» у будущего. Сколько раз вы слышали или сами говорили: сейчас нет вре­мени (книгу прочитать, отдохнуть, сходить посмотреть что-то), вот в будущем, когда освобожусь...

В современной науке, промышленности время дробят уже на доли секунды (время химической реакции, время жизни элементарной части­цы). Если отвлечься от географических поясов, то нашему взору пред­стала бы кошмарная картина — во всем западном мире сотни миллио­нов людей в одно и то же время встают, в одно и то же время чистят зубы, идут на работу и т.д.

В рассказе Р. Шекли один служащий выходил из дому ровно в 8.15, так как в 8.17 отправлялся с остановки его автобус. Один раз он опоздал на тридцать секунд, и его автобус ушел. Но тут же подошел второй. Его поразило, что в этом автобусе нет обычной толкучки и даже можно сесть. Приехав на работу, он вошел в лифт и вдруг увидел на панели красную кнопку перед этажом, на котором он работал, раньше этой кнопки не было. Он нажал ее и приехал на этаж, где сидели его сотруд­ники, но в то же время здесь все было не так: все были вежливы, на­чальник добрый, зарплата выше. Короче говоря, он попал в мир, кото­рый следовал за прежним миром с полуминутным отставанием, и это был совсем другой мир. 172

Сто лет назад путешествие из Европы в Америку занимало не­сколько недель, сейчас мы летим туда 8-10 часов. Вся наша жизнь зна­чительно ускорилась. Все быстро меняется: мода, прически, стили в архитектуре, философские концепции, художественные школы. Ныне человек проживает жизнь с такой интенсивностью, с таким количеством впечатлений, которых человеку прошлых эпох хватило бы на несколько жизней. И это хорошо только с одной стороны, а с другой — такой ритм сопровождается большим количеством нервных срывов, стрессов, пси­хических заболеваний.

Есть данные, что музыканты стали играть классические произведе­ния на несколько минут быстрее, чем в XIX веке, все торопятся, все спешат и все мечтают когда-нибудь остановиться, задуматься, огля­нуться. Но не у всех получается.

Удивительные метаморфозы преподносит нам физическое время. Согласно теории относительности, время в системах, движущихся со скоростью, близкой к скорости света, замедляется. Чтобы долететь с такой скоростью до туманности Андромеды, нужно более ста лет. За это время на Земле пройдет сорок миллионов лет. Так что никакого смысла туда летать нет. Никто вас не вспомнит по прошествии такого срока, — не то что Москвы, Европы не окажется на прежнем месте: материки ведь очень медленно, но тоже движутся.

Наконец, существует время истории: время жизни народа, истори­ческое время, которое имеет совсем другой ритм, другой способ проте­кания. Более подробно мы поговорим об этом в главе «Человек и история».

Пространство и душа

Пространство так же многообразно, как и время: есть биологиче­ское, психологическое пространство, пространство культуры, физиче­ское, географическое и историческое пространство.

Биологическое пространство строго соблюдается в растительном и животном мире: дубы растут на определенном расстоянии друг от дру­га, скученность животных на узком пространстве приводит к истреби­тельной войне между ними, пока не останется ровно столько, сколько нужно для нормальной жизни.

Психологическое пространство — очень важная категория челове­ческого общежития. Человеку остро необходимо определенное количе­ство свободного пространства вокруг него, иначе он чувствует диском­форт. Некоторым людям очень плохо в толпе. Проблема психологиче­ской совместимости у членов экипажей самолетов, подводных лодок, космических кораблей — это еще и проблема психологического про­странства.

Физическое пространство также поражает нас своей значительно­стью и неоднозначностью: оно трехмерно и изотропно, то есть не имеет предпочтительного направления (в космосе нет ни верха, ни низа, ни запада, ни востока). Но физическое пространство еще и искривляется под влиянием тяготения. Пространство нашего мира имеет положитель­ную кривизну: почти все космические тела — шары, и сама Вселенная. видимо, шар. Бесконечный, но ограниченный определенным простран­ством. Есть, правда, еще геометрические модели Вселенной, которые имеют отрицательную кривизну (геометрия Лобачевского) или вообще не имеют таковой (плоскостная геометрия Эвклида). Некоторые физики полагают, что скорее всего пространство — псевдосфера с постоянной отрицательной кривизной.

Как и время, пространство у древних народов было сакральным и профанным. Сакральное пространство — это центр, где находится мо­гила «культурного героя», святое место. Чем дальше от этого места, тем проще и зауряднее пространство. В Москве сакральный центр — Крас­ная площадь, здесь и могила культурного героя, здесь все освящено, все торжественно. Печать святости и на прилегающих к Кремлю улицах, но чем дальше от него, тем она все более убывает, и где-нибудь в Орехово-Борисово уже ничего святого нет, — унылые коробки домов, грязь, пыль и масса хулиганов по вечерам.

У кочевых народов пространство — это путь, который проходит культурный герой, побеждая врагов и совершая разные подвиги. Путе­шествия Язона и Одиссея — дошедшие до греков отголоски кочевой эпохи.

У оседлых народов пространство замкнуто, закрыто, города в виде концентрических кругов улиц. Родина — это все то, что можно увидеть вокруг, если влезть на самое высокое дерево или взойти на холм. Греки, имевшие маленькие государства-города (полисы), испытывали страх перед бесконечным пространством. Во времена Перикла за учение о бесконечности могли подвергнуть смертной казни. У греков не карти­ны, а скульптуры — завершенное пространство. Греческий храм по­строен по тому же принципу — его можно охватить одним взглядом.

Совсем другое дело средневековье и более поздние времена. Хри­стианский храм — это путь от входа к алтарю, который символизирует бесконечность. Появляется перспективная живопись — уходящие вдаль линии ландшафта, горизонт. В театре есть задник, символизирующий открытое пространство. Возникает учение о бесконечности пространст­ва (Дж. Бруно). Появляется понятие вектора в математике. Европейские города постепенно начинают выпрямлять свои улицы — прорубаются прямые, уходящие вдаль проспекты, и новые города строятся исключи­тельно по такому принципу — сравните центр Москвы в пределах Са­дового кольца с Петербургом. В живописи появляется густой коричневый фон, символизирующий бесконечность (Рембрандт), бесконечность звучит в симфониях Моцарта и Бетховена. Появляется психология, ко­торая открывает бесконечность и неисчерпаемую сложность человече­ской души.

Пространство — это способ выражения человеческой души, выра­жение того, как она воспринимает и переживает окружающий ее мир. В современной культуре, почти целиком профанной, все еще сохранилось сакральное восприятие пространства, присущее в основном художни­кам. Гоголь писал в «Страшной мести»: «За Киевом показалось неслы­ханное чудо. Все паны и гетманы собрались дивиться сему чуду: вдруг стало видно далеко, во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лима­ном разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горой подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку была видна земля Галичская».

Числа правят миром

Галилей утверждал, что природа говорит на языке математики. Числу, математическим закономерностям придавалось огромное значе­ние во все века.

Есть такой шутливый тест, когда предлагается назвать нечетное число от 1 до 9. После этого говорится, что число один называют гении, три — умные люди, пять — не очень умные, семь — обычные зауряд­ные люди, и девять — авантюристы. Самое интересное в этом тесте то, что 90% людей называют число 7. Ощущение святости этого числа воз­никло, видимо, в очень древние времена: семь дней недели, семь пядей во лбу, семь дней творения мира Богом, семь частей света и т.д. Есть гипотеза, согласно которой первые люди, жившие на берегу Индийско­го океана, могли питаться дарами моря один раз в семь дней, когда на­ступал отлив (это связано с фазами Луны).

Абстрактные числа современной математики — очень поздний продукт развития культуры. Первобытного человека нельзя было спро­сить: сколько будет 2 + 2. Он обязательно бы спросил: что мы к чему прибавляем — яблоки к грушам, или топоры к копьям. Преобладал не количественный, а качественный аспект чисел.

Искусствовед Е. Завадская в книге «Эстетические проблемы живо­писи старого Китая» отмечает символику числа в древнекитайской жи­вописи. Повторяющийся там мотив ветки сливы — символ числовой структуры природы. Цветоножка — воплощение единого начала; ча­шечка, поддерживающая цветок, выражает троицу — Неба, Земли и Человека и рисуется тремя точками. Сам цветок своими пятью лепест­ками олицетворяет пять первоэлементов. Кончики ветвей дерева обычно имеют восемь развилок, и все, связанное с деревом, поскольку пита­ется соками земли, определено четными числами; все цветы — напро­тив, нечетными, связанными с небом. Таким образом, в древности числа и вещи считались тождественными.

Всякий акт счета понимался как сакральный акт: числа предсказы­вали судьбу, соотносили измеряемую вещь с пропорциями Вселенной, включали измеряемое в космический ритм, числом не исчерпываемый, но числом выражаемый.

Этот древний архаический смысл чисел вечно возрождается в художественной литературе. Известный филолог В.Н. Топоров отме­чает, что у Достоевского всякое роковое событие, случающееся с его героями, происходит после семи часов вечера. В его романах, осо­бенно в «Преступлении и наказании», поразительно устойчив образ 4-х этажных домов (дом старухи, дом Козеля, дом Раскольникова). Раскольников приходит в четвертую по порядку комнату, идет разго­вор о четырехмесячной неуплате долга, Сонина комната — это тоже неправильный четырехугольник и т.п. Вертикальная четырехчленная структура выражает у Достоевского мотивы ужаса, узости, насилия и нищеты. Ей противопоставлена четырехчленная горизонтальная структура (на все четыре стороны), связанная с образами простора, доброй воли, спасения.

В настоящее время числа утратили свой сакральный характер, ста­ли голыми абстракциями, одинаково годными для обсчитывания и из­мерения любой реальности. Правда, специалисты говорят, что хороший математик не тот, кто хорошо считает, владеет техникой математиче­ского анализа и т.д., но тот, кто чувствует мистический дух чисел, как чувствовали его древние.

Карл Вейерштрасс, известный своими открытиями, говорил, что математик, который не несет в себе частицы поэта, никогда не станет совершенным математиком. Чистая математика — тоже искусство. У нее свои стили, свои формы выражения в каждую историческую, куль­турную эпоху. Исследователи давно обращали внимание на сходство музыки и математики. Эйнштейн, например, призывал математиков изучать музыку и даже учиться играть на каком-нибудь инструменте, ибо музыка, считал он, развивает специфическую математическую ин­туицию.

Чувство формы у скульптора, живописца, композитора являет­ся по сути математическим. В геометрическом анализе и проектив­ной геометрии XVII века обнаруживается тот же одухотворенный строй бесконечного мира, что и в современной им музыке, этой геометрии звукового пространства, и в масляной живописи как геометрии образного пространства — через известную только За­паду перспективу. 176

Начало и конец движения

Движение — наиболее поразительный феномен мира. Движение происходит всюду и везде, на всех уровнях и во всех объектах — от галактик до электронов, движущихся вокруг атомного ядра. Я как чело­век участвую в многообразных формах движения: механически пере­мещаюсь, во мне происходят химические и биологические процессы, вместе с планетой я вращаюсь вокруг Солнца, вместе с Солнцем вокруг центра галактики, вместе с галактикой лечу куда-то с большой скоро­стью в силу расширения Метагалактики.

Перед человеком издавна вставал вопрос: что или кто является ис­точником движения, кто завел этот гигантский механизм, без перебоев ^; работающий миллиарды лет? Никто, кроме Бога, этого сделать не мог. Многих гипотеза существования Бога как перводвигателя не удовлетворяет. Но никаких других, более удовлетворительных объяснений наука не дает.

Часто говорят о том, что внутри каждой вещи заложено противоре­чие, и оно является источником, мотором развития. Основное противо­речие всякого живого организма — борьба жизни и смерти, в солнечной системе — силы притяжения и отталкивания и т.д. Но кто или что зало­жило эти противоречия в сущность мира? На этот вопрос нет ответа.

Даже простое механическое движение содержит в себе загадку. Древнегреческий философ и математик Зенон сформулировал парадокс «Летящая стрела»: стрела, чтобы пролететь определенное расстояние, должна сначала пролететь половину его, а перед этим четверть, а перед этим половину четверти, а перед этим четверть четверти и т.д. То есть мы можем дробить пространство до бесконечности на все более умень­шающиеся отрезки, но стрела ведь за конечный отрезок времени не мо­жет пролететь бесконечное количество отрезков пространства — по­этому она вообще не летит, она покоится. Движение невозможно. С тех пор больше двух тысячелетий математики ломают себе голову над этим парадоксом.

Всякое усложнение в живой природе, появление новых, более диф­ференцированных форм жизни называется развитием. Хотя наличие развития отмечаем мы, люди. Самой природе все равно, в каком виде ей существовать: в виде грибов или в виде учащихся техникума. Нам пред­ставляется более развитым то, что приближается к человеку. Но есть в природе масса форм, которые не развиваются и живут миллионы лет, нисколько не изменяясь: ежи, змеи, черепахи, крокодилы и т.п. А есть формы, которые деградируют, мельчают, исчезают вообще.

Развитие общества мы называем прогрессом. Прогресс — это уве­личение степени господства человека над природой. С тех пор как воз­никло общество, оно действительно все время постоянно и неуклонно прогрессирует — прежде всего это касается создания искусственной среды вокруг себя. Развиваются формы жизни, орудия труда, способы обработки земли и получения новых материалов, и т.д. Нет, правда, ни­какого прогресса в самом человеке. Он гораздо больше знает, чем его первобытные или античные предки, но существенно умнее он не стал. Как не стал менее агрессивным или более счастливым.

Если мы ничего не знаем о начале движения, то много знаем о его конце. Есть так называемая теория «тепловой смерти Вселенной», со­гласно которой рано или поздно выгорит весь водород в звездах, тепло равномерно растечется по космосу и прекратится всякое движение. На­ступит тепловая смерть — ведь в неживых системах всякое движение идет от более нагретого к менее нагретому. А здесь установится полная равномерность.

Во всем видимом нами мире, утверждает физика, возрастает энтро­пия, то есть хаос, неупорядоченность. Мир из космоса превращается в хаос. Закон энтропии гласит: всякая неживая система стремится к наи­более вероятному для нее состоянию, то есть к хаосу. Например, ваша школа, школьное здание — это неживая система. Если люди из него уйдут, не будут ни отапливать его, ни ремонтировать, то рано или позд­но оно рухнет, превратится в груду кирпичей. И это для него наиболее вероятно; невероятно — чтобы здание само себя обогревало, само себя ремонтировало.

Так же и Вселенная в целом — это неживая система. И тепловая смерть для нее неизбежна, так как неизбежно возрастание энтропии. Поэтому, кстати, невозможно путешествие назад во времени. Нельзя вернуться во вчерашний день, там было меньше энтропии, и это необра­тимый процесс. Отсюда и необратимость времени.

Некоторые ученые, правда, утешают, говоря, что если Вселенная бесконечна, то возрастание энтропии не имеет предела, то есть она мо­жет возрастать бесконечно, но это не приведет к тепловой смерти.

Свет, цвет и ритм

Человеческую жизнь и культуру определяют не только пространст­во и время, не только движение, но такие феномены, как свет, цвет и ритм. Свет — не только физическое явление, но и глубочайший символ человеческой жизни. Источником света для человека является не только Солнце, огонь лампы или пламя костра. Свет пронизывает весь космос — от сверкающих звезд до самых плотных материй, гранита и алмаза.

От света произошло и «светлое» — то есть легкое, свободное, от­крытое, и «святое». Отсюда и «свет разума».

Свет всегда опосредован тенью, темнотой, всегда находится с ней во взаимной игре, образуя многочисленные оттенки. Мир всегда вос­принимается в световых контрастах: одни предметы освещены ярко, другие в тени, на одних только мерцающий отблеск, другие едва угады­ваются во тьме. Это же относится к свету разума и к нашему понима­нию мира. Абсолютно чистый свет был бы равен абсолютной тьме. Кто прямо и не моргая смотрит на солнце, тот слепнет.

Сам язык говорит о глубокой зависимости между светом и тьмой: немецкое слово «тень» (Schatten) родственно немецкому scheinen (ка­заться) и Schein (свет); русское «мрак» (и «морок», по чередованию гласных) — с глаголами «меркнуть», «мерцать», то есть они указывают на наличие света.

Если на Западе «тень», тьма» несут в себе отрицательное значение — «власть тьмы», дьявол всегда черный, а святые в белых одеждах, день всегда радует, а ночь пугает, то на Востоке тень, темные стороны, сама тьма воспринимаются как добрый знак, как доказательство связи пред­мета с сущностью мира.

Цвет как проявление света — так же одновременно и природный фактор, и феномен культуры. Например, в раннеарабских мозаиках, в искусстве раннего средневековья, в иконописи древнерусских мастеров преобладал золотой цвет — как попытка выразить просвечивающую поверхность, намекающую на бесконечность, на сверхъестественность изображаемого. Золотой цвет на иконе изображает вещи, как бы произ­веденные светом, а не просто освещенные.

Состав краски и способы ее нанесения на поверхность предопреде­лялись той культурной атмосферой, в которой жил художник, теми ду­ховными задачами, которые он хотел разрешить. Но в тоже время сам цвет и особенности его проявления влияли на культуру.

Обостренное внимание к внутренней жизни, попытка выразить и передать ее цветом вынуждали художника переходить к более глубоким тонам, например, к синему, голубому и черному. И.В. Гете в «Очерках учения о цвете» писал, что синее вызывает у нас чувство одиночества, напоминает нам о тени, синее стекло показывает предметы в печальном виде, а голубой цвет Гете называл «волнующим ничто».

Черный цвет в современной европейской культуре считается тра­урным, зато для японцев характерно пристрастие к черному цвету и те­ни. Как отмечал японский писатель Т. Дзюньитиро, в воображении японцев неизменно присутствует красота черного лака, в то время как воображению европейцев даже привидения рисуются светлыми. Откуда такая разница во вкусах? На взгляд Дзюньитиро, людям Востока свой­ственно искать удовлетворение в той обстановке, в которой они очути­лись. В силу этого они не питают чувства недовольства темнотой, доб­ровольно затворяются в тень и открывают в ней присущую ей красоту.

Коричневый цвет играл огромную роль в европейской живописи XVII-XVIII вв. Коричневый цвет, как считал О. Шпенглер, вытеснял более примитивный прием линейной перспективы, растворял осязаемое бытие чувственного мира в атмосферической видимости, вообще вы­теснял линию из картины, придавая ей выражение потусторонности.

Наконец, сильнейший отпечаток на мировосприятие людей накла­дывает ритм как феномен природы. Символ космического ритма — древнейший образ, существовавший во всех культурах. Чем древнее мифы, тем более они ритмичны по форме. Их тексты ритмично выкри­киваются, выплакиваются.

Наша материальная культура получила круглые и четырехугольные структуры вещей в силу присущего человеку чувства ритма. Он чувст­вует космический ритм, ритм природы и запечатлевает их в вещах. Вся композиционная симметрия античной архитектуры и скульптуры вос­ходит к этому.

Ритм превращает поступок в мимическое действо, в пляску, танец, делает язык ритмической речью, на его основе возникают песня и музыка.

Некоторые авторы пытаются объяснить природным ритмом всю человеческую историю. Например, дрейф магнитного ядра земли при­водит к циклическим изменениям погоды — раз в несколько сот лет в Великой степи наступает засуха, люди уходят оттуда к северу, в Европу, начинается великое переселение народов, великие завоевания.

Знаменитый ученый А. Чижевский в книге «Земное эхо солнечных бурь» пришел к выводу, что все крупные события в человеческой исто­рии — войны, революции и т.п. — совпадали со вспышками солнечной активности. Так, наиболее сильная солнечная активность отмечалась в прошлом веке в 1917 и в 1940 годах, что соответствовало революции в России и Второй мировой войне.

Избранные тексты

Человек и Вселенная

«Итак, пусть человек объемлет взором всю природу в ее высоком и совершенном величии, пусть он отведет взгляд от низких предметов, его окружающих. Пусть посмотрит на это ослепительное сияние, за­жженное, словно негаснущий светильник, чтобы озарять вселенную; пусть земля представится ему крохотной точкой рядом с тем огромным кругом, который описывает это светило, и пусть он подивится тому, что сам этот огромный круг есть лишь малая точка, в сравнении с тем, что замыкают светила, катящиеся по небосводу. Но если наш взгляд здесь остановится, пусть наше воображение идет дальше, оно скорее устанет работать, чем природа — поставлять ему пищу. Весь видимый мир есть лишь незаметная морщинка на обширном лоне природы. Никакие поня­тия не могут к ней приблизиться; напрасно мы тужимся послать наши представления за пределы воображаемых пространств, мы порождаем лишь атомы в сравнении с действительностью вещей. Это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде. Самое важное из на­глядных проявлений всемогущества Божия в том и состоит, что наше воображение теряется при этой мысли.

А теперь, обратившись к себе, пусть человек подумает, что он есть рядом с сущим, пусть взглянет на себя в растерянности и пусть из этой маленькой норки, где он обитает, — я имею в виду вселенную, — он научится назначать истинную цену земле, царствам, городам, домам и самому себе.

Что такое человек для бесконечности?

Но чтобы представить себе другое, столь же поразительное чудо, пусть он поищет среди вещей ему известных самые крошечные, пусть муравей со своим маленьким тельцем заставит подумать о несравненно меньших его членах, о лапках с суставами, о венах в его лапках, о крови в его венах, о гуморах в этой крови, о капельках в этих гуморах, парах в этих капельках; пусть, расщепляя и дальше такие вещи, он истощит все свои силы на представление об этом, и пусть тот последний предмет, до которого он дойдет, и станет теперь предметом нашего рассуждения.

Быть может, он подумает, что это и есть самая малая вещь в природе.

Я хочу показать ему здесь другую бездну. Я хочу нарисовать ему: не только видимую вселенную, но и бескрайность природы, которую | можно вообразить внутри этого мельчайшего атома; пусть он увидит там бесконечное множество миров, у каждого из которых есть свой не­босвод, свои планеты, своя земля, на этой земле свои живые существа, и S наконец, свои муравьи, в которых он обнаружит то же, что и в видимых | глазу; и вот когда он станет обнаруживать там все то же самое, без кон-> ца и остановки, пусть у него голова пойдет кругом от таких чудес, столь i же поразительных своей малостью, как другие своей огромностью. Ведь кто не изумился бы, что наше тело, которое только что не было заметно, во вселенной, а она и сама незаметна в лоне всего сущего, теперь стало | колоссом, целым миром, вернее, всем по сравнению с той малостью,! куда нельзя проникнуть. Кто задумается над этим, тот устрашится само­го себя, и, сознавая себя заключенным в той величине, которую определила ему природа между двумя безднами — бесконечностью и ничтожностью, — он станет трепетать при виде этих чудес; и я полагаю, что! его любопытство сменится изумлением, и он будет больше расположен ¹ безмолвно их созерцать, чем горделиво исследовать.

Так что же есть человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием, середина между ничто и все; он бесконечно далек от постижения крайностей; цель и начала вещей надежно скрыты от него непроницаемой тайной». (Паскаль Б. Мысли. С. 132-133).

Античные и современные представления о структуре мира

«...Атомистическая гипотеза (Левкиппа и Демокрита — ВТ.) дела­ет большой шаг в нужном направлении. Все многообразие различных явлений, множество наблюдаемых свойств материального мира можно свести к положению и движению атомов. Атомы не обладают такими свойствами как запах или вкус. Эти свойства возникают как косвенные следствия положения и движения атомов. <...>

Атомистическая гипотеза имела целью указать путь от «многого» к «единому», сформулировать основополагающий принцип, материаль­ную причину, исходя из которой можно было бы понять все явления....

Когда Платон занялся проблемами, выдвинутыми Левкиппом и Де­мокритом, он заимствовал их представление о мельчайших частицах мате­рии. Но он со всей определенностью противостоял тенденции атомистиче­ской философии считать атомы первоосновами сущего, единственным ре­ально существующим материальным объектом. Платоновские атомы, по существу, не были материальными, они мыслились им как геометрические формы, как правильные тела в математическом смысле. В полном согласии с исходным принципом его идеалистической философии тела эти были для него своего рода идеями, лежащими в основе материальных структур и характеризующими физические свойства тех элементов, которым они соот­ветствуют. Куб, например, согласно Платону, — мельчайшая частица зем­ли как элементарной стихии и символизирует стабильность земли. Тетра­эдр, с его острыми вершинами, изображает мельчайшие частицы огненной стихии. Икосаэдр, из правильных тел наиболее близкий к шару, представ­ляет собой подвижную водную стихию. <...>

Мне думается, современная физика со всей определенностью решает вопрос в пользу Платона. Мельчайшие единицы материи в самом деле не физические объекты в обычном смысле слова, они суть формы, структуры или идеи в смысле Платона, о которых можно говорить однозначно только на языке математики. И Демокрит, и Платон надеялись с помощью мель­чайших единиц материи приблизиться к «единому», к объединяющему принципу, которому подчиняется течение мировых событий. Платон был убежден, что такой принцип можно выразить и понять только в математи­ческой форме. Центральная проблема современной теоретической физики состоит в математической формулировке закона природы, определяющего поведение элементарных частиц».

{Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 109-110, 118-119). 182

О психологическом времени

«Выше было разъяснено, как и почему все, что мы видим, делаем и переживаем, оставляет тем меньше следов в нашей жизни, чем старше мы становимся. В этом смысле можно утверждать, что только в юности мы живем вполне сознательно, в старости же — лишь наполовину. Чем старше мы становимся, тем меньше сознательного в нашей жизни: все мелькает мимо, не производя впечатления, подобно художественному произведению, которое мы видели тысячу раз; мы делаем то, что нужно сделать, а потом даже не знаем, сделали ли мы это или нет. Именно бла­годаря тому, что жизнь наша становится все менее сознательной и все скорее подвигается к полной бессознательности, — начинает ускоряться и течение времени. В детстве каждый предмет, каждое событие в силу своей новизны, проникает в сознание; поэтому день кажется бесконечно долгим. То же происходит и в путешествии, когда один месяц кажется нам дольше, чем четыре месяца, проведенных дома. Однако, несмотря на эту новизну предметов, время, текущее в обоих случаях как будто более медленно, кажется иногда и более скучным, чем в старости или дома. — Постепенно в силу длительной привычки к одним и тем же впечатлениям, наш ум настолько обтачивается, что все начинает сколь­зить по нему, не оставляя никаких следов; дни кажутся все более незна­чительными и потому более короткими, словом, часы юности дольше часов старца. Течение нашей жизни имеет ускоряющееся движение по­добно катящемуся вниз шару; подобно тому как каждая точка на вертя­щемся круге движется тем скорее, чем дальше она отстоит от центра, так и для человека время течет все быстрее, пропорционально отдален­ности его от начала жизни. <...>

Это различие в скорости времени оказывает решительное влияние на характер нашей жизни в любом возрасте. Прежде всего, благодаря ему детство, хотя и обнимает всего только 15 лет, но является самым: длинным периодом жизни, а, следовательно, и наиболее богатым по воспоминаниям; далее, в силу этого же различия мы подвержены скуке обратно пропорционально нашим летам: детям постоянно нужно какое-либо занятие, будь это игра или работа; как только оно прекратилось, ими тотчас овладевает отчаянная скука. Юноши также сильно подвержены скуке и с тревогой взирают на ничем незаполненные часы. В зрелом возрасте скука постепенно исчезает; для старца время слишком ко­ротко и дни летят как стрела». (Шопенгауэр А. Афоризмы житейской мудрости. М., 1990. С. 216-218).

Поговорим о прочитанном:

1. Хорошо было бы для судьбы человечества, если бы наш мир открыла для себя другая, гораздо более могущественная в сравнении с нами, космическая цивилизация? Или лучше остаться одинокими во Вселенной?

2. Если бы к вам подошел человек и сказал, что он из другой галактики, на­пример, из туманности Андромеды, то какой первый вопрос вы бы ему за­
дали: о его психическом здоровье или о способе, каким он к нам добрался?

3. В литературе часто встречается символ «остановившегося мгновения». Фауст у Гете говорит: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!». Счаст­ливые дни быстро кончаются, ускользают, хочется остановить их, сделать вечно длящимися. Но в таком случае они быстро перестают быть
счастливыми, приедаются, наскучивают. Или это не так, и вы согласи­лись бы остановить время, в котором вы счастливы?

4. Когда мы напряженно работаем, время летит быстро. Когда безделни­чаем, оно тянется медленно. Потом, когда мы вспоминаем насыщенные
работой дни, они кажутся нам длинными, а дни безделья — одним мгно­вением. Может быть, для того чтобы жизнь казалась долгой, надо мень­ше бездельничать?

5. Мы живем в ритме современного производства — ему подчинены транспорт, работа магазинов, учреждений, даже театров. Хотим мы это­
го или нет, но мы втянуты в определенный и довольно быстрый ритм.
Можно ли то же самое сказать об Илье Обломове? Может быть, он был
более счастлив, поскольку его жизнь не подчинялась сколько-нибудь за­метному ритму?

6.Вызывает ли у вас чувство грусти мысль о неизбежной в будущем гибе­ли Земли, всей нашей Солнечной системы или это никак не задевает вас,
поскольку произойдет через много миллиардов лет?

Тема 3.2. ФИЛОСОФИЯ И РЕЛИГИЯ

Здесь мы остановимся на двух моментах соотношения философии и религии: на проблеме веры (соотношения веры и знания) и на проблеме смысла жизни. Обе они составляют важнейшую часть любой религии и в то же время имеют глубоко философское значение.

Вера

Вера — это возможность сверхчувственного опыта. Но что представ­ляет собой такой опыт? Например, слушая прекрасное музыкальное произ­ведение, человек, одаренный музыкальным чувством, слышит, кроме самих звуков и их сочетаний, еще что-то другое, что можно назвать музыкальной

красотой. Как бы позади звуков и сквозь них мы воспринимаем еще что-то невысказанное, о чем в словах можно сказать только слабым, несовершен­ным намеком. Звуки воспринимает наше ухо, а то невысказанное, о чем они говорят, воспринимает непосредственно наша душа.

То же мы испытываем, наслаждаясь живой прелестью человеческого лица. Видимая форма, писал С. Франк, потому прекрасна именно, что воспринимается как совершенное выражение некой таинственной, незри­мой и все же опытно, воочию предстоящей нам реальности. Звуки музы­ки, слова стихотворения, образы пластических искусств, природы или человеческого лица, добрые поступки пробуждают в нашем сердце что-то иное, говорят нам о чем-то далеком, непосредственно не доступном, смутно различаемом; нашей души достигает весть о чем-то потусторон­нем, запредельном. Как будто голос, идущий издалека, говорит нашей душе о неком лучшем, высшем мире. Совершенно несущественно, назы­ваем ли мы это голосом совести или голосом, возвещающим нам волю Божью, — это только два разных названия для одного и того же. Важно только одно: мы испытываем в интимной глубине своего сердца живое присутствие и действие силы, о которой мы непосредственно знаем, что; она есть сила порядка высшего, что нашей души достигла некая весть издалека, из иной области бытия, чем привычный, будничный мир.

Таким образом, и эстетический, и нравственный опыт связаны с опытом религиозным. Но поскольку человек в большей степени чувственное существо, внимание которого, как правило, приковано к чувственно данному, видимому, осязаемому, то все незримое и неощущаемое склонно ускользать от него. Конечно, для глухих нет красоты в музыке, а для слепых — в живописи, но гораздо больше людей не глухих, но не музыкальных, не слепых, но не воспринимающих красоту зрительных образов, грамотных, но не ощущающих поэзию. То есть для очень большого числа людей сверхчувственный опыт — пустой звук.

Можно наслаждаться красотой и при этом считать, что красота ис­черпывается приятными эмоциями. Можно верить в Бога, но сомневаться в возможности встречи с Ним, считать это иллюзией. Ведь Бог — не каменная стена, о которую можно, не заметив ее, разбить голову и в которой поэтому нельзя сомневаться. Он есть реальность незримая, открывающаяся только глубинам духа.

Вера, согласно Франку, «есть воля открывать душу навстречу истине, прислушиваться к тихому, не всегда различимому «голосу Божию», как мы иногда среди оглушающего шума прислушиваемся к доносящейся издалека тихой, сладостной мелодии, — воля пристально вглядываться в ту незримую и в этом смысле темную глубь нашей ду­ши, где тлеет «искорка», и в этой искорке увидать луч, исходящий от самого солнца духовного бытия».

Обычно под верой понимается своеобразное духовное состояние, в ко­тором человек согласен признавать как истину нечто такое, что само по

себе не очевидно, для чего нельзя привести убедительных оснований, и поэтому возможно сомнение и отрицание того, во что веришь. Но если принять такое определение, то остается непонятным — как возможно ве­рить в этом смысле, для чего это нужно? Верить в недостоверное — либо обнаруживать легкомыслие, либо заставлять, уговаривать, убеждать себя самого в том, что, собственно, остается сомнительным. Здесь абсолютизи­руется некое состояние искусственной загипнотизированности сознания.

В принципе вся наша жизнь основана на такой вере: мы ложимся спать и верим, что ночь сменится днем, что мы проснемся, что проснем­ся именно мы. Но доказать этого мы не можем. На каждом шагу мы ру­ководствуемся верой в неизменность того, что мы называем законами природы, однако эта неизменность ничем не гарантирована, и наша вера в нее есть именно слепая, ничем точно не гарантированная вера. Чаще всего в подобных случаях речь идет о вероятности, а не необходимости.

У религиозных фанатиков вера является актом послушания, покор­ного доверия к авторитету.

Франк же считал, что вера по своей сущности — это не слепое до­верие, а непосредственная достоверность, прямое усмотрение истины веры. Подлинная вера основана на откровении — на непосредственном самообнаружении Бога, на Его собственном явлении нашей душе, на Его собственном голосе, к нам обращенном. Вдруг открываются глаза души, и она начинает чуять за пределами земного мира проблески некое­го небесного сияния, ее переполняют блаженство и мир, превышающие всякое человеческое разумение. Такая душа знает, что ее достиг голос Божий, и имеет — хотя бы на краткий миг — веру-достоверность. А кто этого никогда не испытывал, тот вообще не может почитаться верую­щим, хотя бы признавал все освященные церковью авторитеты.

«...Вера в своем первичном существовании есть не мысль, не убе­ждение в существовании трансцендентного личного Бога как такового, а некоторое внутреннее состояние духа, живая полнота сердца, подоб­ная свободной радостной игре сил в душе ребенка; и это состояние духа определено чувством нашей неразрывной связи с родственной нам бо­жественной стихией бесконечной любви, с неисчерпаемой сокровищни­цей добра, покоя, блаженства, святости...».

Поэтому жить в вере — значит жить в постоянном напряжении всех своих сил, целиком жить в настоящем, жить сердцем, для которого любой предмет, любая внешняя данность открываются в своей несказанности, значительности, таинственной глубине. Вера — это когда ва­ше сердце зажигается той сердца силой, которая по своей значительно­сти и ценности с очевидностью воспринимается как нечто высшее и большее, чем вы сами.

Вера не есть ни идея, ни система идей. Она есть жизнь и источник жизни, самосознание, которое само испытывается и действует как живая и животворящая сила. Веру нельзя заменить или ограничить знани­ем. В религии всякие попытки рационалистического анализа таинств вели к религиозному бессилию и бесплодию, а введение религии в пре­делы разума (у Канта, протестантов) приводило к тому, что вера выро­ждалась в морализм. Но и знание не может заменяться верой, нельзя верой решать научные проблемы. Если вера есть свободный подвиг, то научное знание есть тяжкий долг труда.

Вера — не только связь с невидимыми вещами, с Богом. Само су­ществование внешнего мира утверждается лишь верой. Все, что лежит в основе знания, недоказуемо, исходное непосредственно не дано, в него верится. И все недоказуемое, непосредственное оказывается тверже до­казуемого и выводимого. В основе знания лежит нечто более прочное, чем само знание, доказуемость дискурсивного мышления вторичная и зыбкая. Знание питается тем, что дает вера. Обычному человеку окру­жающий его мир кажется незыблемым и твердым, а все, относящееся к другим мирам — неопределенным, проблематичным, сомнительным. У него так тверда вера в этот мир, что отношение к нему принимает, по выражению Бердяева, принуждающую, обязывающую, связывающую форму, — то есть нетворческую форму, форму знания.

Когда человек достигает внутреннего преображения, духовной просветленности через усилия веры, то ему открывается реальность, которая по своей очевидности, ошеломляющей силе красоты и мудро­сти так захватывает и потрясает, что любые эмпирические факты суще­ствования, все радости и невзгоды повседневной жизни кажутся челове­ку чем-то случайным и совершенно не важным. Состояние веры отлича­ется от состояния повседневной озабоченности, как поэтическое ' вдохновение — от физически тяжелого и бессмысленного труда.

Смысл жизни

В XX веке стало очевидным, что попытки разрешения великих исторических задач во все времена должны быть признаны сплошной не­удачей. В исторической судьбе человека в сущности все не удалось и, видимо, никогда не будет удаваться. Не выполнен ни один замысел, ни одна задача и цель ни одной исторической эпохи, полагал Бердяев. Не удался Ренессанс, а то, что им создано, не соответствует его планам. Такие же неудачи постигли Реформацию, поставившую себе великую [цель утверждения религиозной свободы и приведшую к крушению религии; Французскую революцию, создавшую вместо братства, равенст­ва и свободы буржуазное общество, новые формы неравенства и нена­висти людей друг к другу. Не удается, говорил Бердяев в работе «Смысл t истории», социализм. Социализм вскрывает новые внутренние противо-речия человеческой жизни, которые делают невозможным осуществле­ние тех задач, которые выставило социалистическое движение. Социа­лизм никогда не приведет человека к богатству, не осуществит равенст­ва, а создаст лишь новую вражду между людьми, новую разобщенность и новые неслыханные формы гнета. Не удается и анархизм, он никогда не осуществит той предельной свободы, к которой призывает, наоборот, может установить еще большее рабство.

Никогда не удавалась ни одна из революций, ибо они обычно кон­чались реакцией. Не удалось и христианство, — те задания, которые были поставлены христианской верой 2000 лет назад, никогда не были и не будут осуществлены. История и все историческое по природе своей таковы, что никакие совершенные осуществления в ней невозможны.

В мире всегда, полагают русские религиозные мыслители, будет царить слепая случайность, человек всегда будет бессильной былинкой, всегда на земле будут царить слепая страсть, глупость и зло.

Но подлинно нравственная установка знает только одну цель: тво­рить добро, вливать в мир силу добра и столь же неустанно бороться с грехом, злом, неустроенностью мира, с действующими в нем силами разрушения.

Сами наши поиски смысла уже дают осмысленность нашему суще­ствованию. Смысл жизни нельзя найти готовым, раз и навсегда данным, утвержденным в бытии. Смысл жизни не дан, а задан. Все готовое и существующее независимо от нас есть либо мертвое, либо чуждое и нам не пригодное. А смысл должен быть живым, ибо он смысл нашей жиз­ни, и должен быть внутри нас, а не вовне. Поэтому его искание — это напряженное, волевое самоуглубление, полное труда и лишений. Это максимальное напряжение и раскрытие нашего существа, улавливание его в творческом процессе приобщения к нему. Как писал С. Франк, «искание смысла жизни есть борьба за смысл против бессмысленности, и не в праздном размышлении, а лишь в подвиге борьбы против тьмы бессмыслия мы можем добраться до смысла, утвердить его в себе, сде­лать его смыслом своей жизни и тем подлинно усмотреть его или уве­ровать в него». Поиск смысла — это укрепление в себе веры, которая есть напряженное внутреннее действие по преобразованию нашей жизни.

Таким образом, подлинно творческое и плодотворное дело совер­шается в глубине человека, и это глубоко внутреннее дело есть настоя­щее, основное дело человека, оно состоит в действенном утверждении себя в первоисточнике жизни, оно состоит в аскетическом подвиге борьбы с мутью и слепотой наших чувственных страстей, нашей горды­ни, нашего эгоизма.

Обычно, говорил Франк, про людей, занимающихся таким делом, думают, что они либо ничего не делают, либо заняты только своим лич­ным спасением. Им противопоставляют общественного деятеля, занято- го устройством судьбы множества людей. Но это рассуждение в корне ложно, ибо строится на непонимании сути подлинно производительного дела. Для того чтобы пропагандировать идеи и устраивать жизнь в со­гласии с ними, надо их иметь; для того, чтобы творить добро людям и ради этого бороться со злом, надо иметь само добро. Без этого произво­дительного труда и накопления невозможна жизнь.

Так, историки, которые пишут о великом русском святом Сергии Радонежском, видят его главную заслугу в том, что он благословил рать Дмитрия Донского и дал ей двух монахов из своей обители. Но они забывают, что этому предшествовали десятилетия упорного мо­литвенного и аскетического труда, что этим трудом были добыты духовные богатства, которыми в течении последующих веков пита­лись русские люди. Не будь Сергия, они не имели бы сил подняться на борьбу с татарами.

У французского писателя и философа Альбера Камю есть эссе «Миф о Сизифе». Древнегреческий мифический герой Сизиф наказан богами за свой проступок и был вынужден всю жизнь вкатывать в гору камень, который тут же скатывался назад. У Камю Сизиф — это человек, кото­рый поднялся над бессмысленностью своего существования, обрел в этой бессмысленности свой смысл и свою гордость. Как бы тяжела и бесцельна ни была бы жизнь — это моя жизнь, и я должен ее прожить достойно.

Как и Камю, Франк считал, что смысл жизни не дан, а задан, смысл жизни должен быть внутри нас, а не вовне. Искание смысла жизни есть борьба против тьмы бессмыслия, это внутреннее преображение, внут­реннее творчество человеком самого себя.

Но это не значит, что люди, занятые внутренним творчеством, ни­чего не делают, а заняты только личным спасением. Исканиями и муче­ниями таких людей в мире накапливается добро. Философ, святой, ху­дожник, вообще любой человек, не ограничивающийся внешней жиз­нью, а ищущий истоки своего бытия, пытающийся найти свое настоящее место в этой жизни, понять свое предназначение, производит и накапливает в мире добро. Без таких людей мир давно бы уже рухнул в пропасть полного хаоса и бессмысленности.

Духовная скудость и убогость нашей жизни вызваны тем, что все меньше становится людей, ищущих смысл жизни, людей глубоко мыс­лящих, своей внутренней работой прибавляющих в мире добро. Мы только тратим то, что создали наши предки, и основные причины кри­зиса нашей жизни заложены именно здесь, а не в экономических потря­сениях, не в отсутствии иностранных инвестиций, не в непоследова­тельности демократических преобразований.

Избранные тексты

О «скорбном неверии»

«Это скорбное неверие есть одно из самых характерных и трога­тельных явлений духовной жизни нашей эпохи. Человек разочаровался не только в суетной вере утопизма, но и вообще в осуществлении в ми­ре высших ценностей; он пришел к убеждению, что добру и разуму не только не гарантирована победа в мире, а скорее даже предопределено поражение, ибо по общему правилу в мире торжествуют силы зла и бе­зумия. Я не забуду краткой и печальной формулы этого пессимизма, которую мне пришлось однажды услышать: «Чтобы быть пророком, достаточно быть пессимистом». Но этот пессимизм в отношении миро­вого порядка и хода мировой жизни... не уничтожает в человеческом сердце самого поклонения добру и разуму, святости человеческой лич­ности. Святыня оказывается в мире слабой и бессильной, но от этого она не перестает быть святыней. Из этого умонастроения вытекает моральное требование защищать безнадежную позицию добра против победоносной, всемогущей силы зла. Смысл человеческой жизни заклю­чается здесь в том, чтобы отстаивать достоинство идеала при сознании полной безнадежности осуществить его в жизни; подвиг состоит в том, чтобы героически погибать, защищая дело добра и правды, обреченное на гибель. <...>

Это умонастроение, которое мы называем «скорбным неверием» есть, конечно, ближайшим образом и прежде всего, в общепринятом смысле слова, неверие. В известном смысле оно прямо противоположно той наивной, массивной вере, которое дарует человеку чувство полной обеспеченности всей его жизни в силу сознания неограниченной, всемо­гущей власти над миром благого и мудрого Промысла. В противопо­ложность такой массивной вере скорбное неверие беспощадно отвергает всякое доверие к силам, управляющим реальностью, и утверждает ил­люзорность всякого упования человеческого сердца, безнадежное оди­ночество и обреченность человека в его любви к святыне, которая одна есть истинный идеальный фундамент его бытия.

Поскольку, однако, это неверие есть неверие скорбное, — поскольку человеческое сердце скорбит от сознания торжества зла в мире, восстает против этого торжества, считает себя обязанным хранить верность и слу­жить безнадежному в его глазах делу добра и правды, — это духовное со­стояние вместе с тем в некотором отношении родственно вере. Именно оно содержит в себе тот элемент веры, в силу которого вера есть бескорыстное почитание высшего священного начала, благоговения перед святыней. Эта открытость души для действия на нее святыни, стойкий.... отказ подчи­ниться злым силам мирового бытия, эта готовность к бескорыстному героизму — все это, без сомнения, имеет высокую ценность перед тем высшим судом, который судит не мысли, а сердца». (С.Л. Франк. Свет во тьме // С.Л. Франк. Духовные основы общества. М, 1992. С. 421-422).

Поговорим о прочитанном:

1. Как вы понимаете слова Кьеркегора о том, что вера — это парадокс,
особое измерение мышления, которое «нормальному» рассудку пред­ставляется безумием? Ведь верить, что «Бог может сделать бывшее не
бывшим» — значит отрицать законы природы. Как можно примирить
науку и веру?

2. Как понимать слова Декарта о том, что настоящий математик не может
быть атеистом? Есть в них рациональный смысл, или это предрассудок
того далекого времени?

3. В мире есть много вещей, в которые мы вынуждены верить (а не знать):
мы верим в то, что друг нас не предаст, в то, что есть высший смысл в
нашей жизни и в жизни всего человечества в целом, мы верим, что
жизнь наша сложится счастливо. Имеет ли все это какое-либо отноше­ние к религиозной вере?

4. Как вы можете прокомментировать слова русского философа: «Любовь
в своей основе есть религиозное восприятие человека, видение в нем
божественного начала»?

5. В христианской религии Бог есть любовь. Означает ли это, что любящий
человек уже является в определенном смысле верующим?

6. Если прав С. Франк, утверждая, что всегда слепая страсть, глупость и
зло будут царить на земле, то имеют ли смысл мои личные усилия быть
добрым, порядочным и честным?

7. Согласны ли вы с тем, что народ без религии и веры перестает быть на­
родом, становится населением? Может быть, этот этап уже наступил, —
ведь сейчас мало истинно верующих и религия не имеет для большинст­ва людей особого значения?

8. Когда немцы подошли близко к Москве, И. Сталин отдал приказ от­
крыть давно закрытые церкви и возобновить в них богослужения. Каки­ми, по вашему мнению, соображениями он руководствовался?

Тема 3.3. ФИЛОСОФИЯ ИСКУССТВА Искусство и творение мира

Главная функция искусства заключается в том, что оно творит мир и в этом смысле художник является соавтором Бога. Мир творит и философия — существуют миры Платона, Декарта, Ницше; мир творит наука — есть мир Ньютона и мир Эйнштейна. Но в этих мирах нельзя жить, это абстрактные миры, продукт нашего интеллекта. Искусство же делает наш мир возможным для жизни. Мир, в котором мы живем, и есть в большей своей части продукт искусства.

Например, мы видим, что некоторые умершие существуют более реально, чем большинство живущих. Пушкин более живой, чем многие наши современники, потому что живы для нас его переживания, его мечты и надежды. Вся его жизнь сейчас — это чистая актуальность.

А наша жизнь чаще всего не является жизнью в полном смысле этого слова, поскольку в ней преобладает нудная монотонная повторяе­мость серых будничных дней. В ней много случайного, нелепого, не зависящего от человека, которого чаще всего бросает, как щепку по волнам, и никогда не известно, к какому берегу прибьет его водоворот не им определяемых событий. В этом смысле только искусство создает живую жизнь, оно не отражает серую монотонность будней, оно их одухотворяет, выжимает квинтэссенцию из жизни, берет ее в чистом виде, а в чистом виде жизнь как таковая, освобожденная от глупых слу­чайностей или просто от скуки, — прекрасна.

Человек должен создавать себя так же, как создается произведение ис­кусства — отбрасывая от себя все случайное, наносное, избавляясь от ав­томатизма существования, то есть становясь живым, ибо только тогда он может придать своей жизни целостность, завершенность, смысл. Жизнь без подобных усилий, жизнь сама по себе — только распад. Человек не являет­ся живым по факту рождения, или, лучше сказать, он живой только биоло­гически. Но сущность его в метафизике, а не биологии, он должен стать тем живым, для кого существует живой Бог, ибо Бог есть Бог живых. Тем жи­вым, для кого существует истина, ибо истина всегда живая.

Не только великие люди прошлого, но и герои великих художест­венных произведений кажутся более живыми, чем многие реальные лю­ди. Среди нас по-прежнему есть люди, напоминающие Гамлета, Дон-Жуана, или Плюшкина, мы видим в том или ином человеке черты Смердякова или Базарова. Россию мы до сих пор видим через гоголев­ских персонажей, и часто вместо образа человека видим чудищ: Чичи­кова, Ноздрева, Собакевича и т.п.

Все окружающее есть продукт искусства. По словам французского писателя М. Пруста, природа «как она есть на самом деле» — это при­рода, увиденная поэтически. Поэзия — не добавка к природе, поэтиче­ски увидеть — значит увидеть так, как есть на самом деле. Здесь терми­ны «философия» и «поэзия» совпадают.

Не только природа, но вообще все, что есть «на самом деле», явля­ется искусством в широком, древнем смысле этого слова: искренность есть не намерение быть искренним, а искусство, добро — не намерение или желание добра, а искусство. Благими намерениями вымощена доро­га в ад. Человек хочет быть добрым, а творит зло, потому что не может предусмотреть всех последствий своих поступков, потому что не иску­шен в искусстве жить, потому что судит о других со своей, узко субъек­тивной точки зрения. Неискушенный человек вообще не знает различия между добром и злом, не знает, насколько они взаимопроникаемы и насколько сложно каждый раз, в каждом конкретном случае устанавли­вать границу между ними.

Не искусство подражает жизни, а жизнь подражает искусству. Если произведения искусства — это формы жизни, великие мысли природы, то я могу считать их более реальными, чем наша «реальная» повседнев­ная жизнь. Жизнь не имеет силы искусства; она получает ее только в ослабленном и деградированном виде и воспроизводит себя лишь на самом низком уровне и в минимальной степени.

Искусство удивительный феномен, произведения искусства — словно узлы, организующие жизнь. Даже не осознавая этого, мы придаем своей жизни целостность, подстраивая ее под искусство, делая ее произведе­нием, которое похоже на какое-нибудь действительно существующее произведение. Я не мог бы относиться к своей жизни, как к чему-то це­лому, если бы не те произведения искусства, котор