Весна и ее беды

Стремление все увидеть глазами, понять мыслью и испытать чувствами есть похоть очей, ума и плоти. Стремление узреть вну­тренним зрением Невидимое, постичь сердцем Невыразимое, Не­ведомое и Немыслимое, удержав и успокоив движения ума и тела, есть Богопознание. Извращенное любопытство ищет прозорливо­сти и чудес. Смиренное стремление к спасению ищет благодати и святости во Христе.

Душа продолжала вбирать в себя все, происходящее с нею и во­круг нее, превращая это в свое вечное достояние.

К вечеру снова начал порошить мелкий снежок. Супруги вышли провожать нас с керосиновой лампой. Узнав, что я забыл фонарик, они дали нам свою “летучую мышь” в дорогу:

Потом вернете, с Богом!

Мы с Марией, которая спешила к своим коровам, двинулись вверх по еле заметной тропе в сгущающуюся тьму, предполагая добраться до хутора за три часа. Она быстро шла впереди, на ходу поправляя то и дело сбивавшийся платок. Хотя идти было трудно, но при свете лампы все вокруг казалось удивительно красивым. Золотистый свет фонаря высвечивал порхающие снежинки и словно осыпал золотыми искрами снежный убор на пихтах, перенеся нас в волшебное царство зимней сказки. Где-то на половине пути мы остановились передохнуть. Неожиданно тяжелый прыжок какого- то крупного животного нарушил снежное безмолвие:

Медведь, что ли? - вздрогнул я.

Может и медведь, батюшка. Да вы не бойтесь, он не тронет!

А я не боюсь... - отозвался я, прислушиваясь к ночной тишине.

Тогда мне еще не было известно, что в лесу водятся рыси. Но ста­рушка со смехом покачала головой:

А чего же вы так встрепенулись? Значит, боитесь!

Так, с шутками, мы добрались до ее дома, а дальше мне при­шлось идти одному сквозь снежные декорации горной зимы. При свете фонаря я с радостью увидел улыбающуюся морду моей вер­ной собаки, встретившей меня у калитки.

В доме стоял жуткий холод. Пока я растопил печь и прогрел дом, сильно замерз от мокрой одежды. Коты приветствовали меня жа­лобным мяуканьем. Они сразу после моего ухода съели оставлен­ный им запас сухарей и были очень голодны. Накормив свое “брат­ство”, я почувствовал, как сильно простыл. Пришлось забраться на горячую лежанку, где озноб, охвативший меня поначалу, постепен­но прошел. Спать не хотелось. Чувствуя под спиной горячее тепло, я еще долго лежал с четкам и в руках. Впечатление от молитвен­ников Псху было настолько глубоким, что жалко было засыпать, несмотря на сильную усталость и простуду.

Погода установилась. По ночам небольшой мороз прихватывал подтаявший за день снег. Дни стояли солнечные и ясные. Неосла­бевающий гул канонады продолжал уносить жизни людей, при­нося новые тревоги и новые беды. Орудийная стрельба за хребтом говорила о том, что страдания людей продолжаются. В один из та­ких погожих зимних дней я внезапно услышал сильный свист. Вы­бежав из дома, я остановился в растерянности. Над огородом, раз­дувая снежную метель, завис огромный военный вертолет. В окна кабины мне удалось мельком заметить смеющиеся лица пилотов и среди них - лицо отца Виссариона. Машина села прямо в снег, под­нимая тучу снежной пыли.

Проваливаясь в снег по колено, я поспешил к вертолету. Из две­ри выпрыгнул священник в рясе и сразу увяз в снегу. На мой по­клон он ответил братским объятием и прокричал:

- Надо было бы тебя забрать на побережье, некому служить в храмах, но люди на Псху упросили, чтобы я тебя оставил! Хотел посмотреть, как ты живешь, жаль времени нет... Служи литургию и молись за всех нас. Что нужно, всегда говори, помогу! Будь здо­ров, с Богом!

Его большую седую бороду трепал ветер, а в бровях сверкали снежинки. Отцу Виссариону передали из двери большой мешок, и он вручил его мне, словно Дед Мороз. С мешком в руках я отбежал от вертолета. Машина взлетела, засыпая меня снегом, и со свистом ушла над лесом в сторону Псху. Меня поразило то, что я не расслы­шал грохота двигателя, когда вертолет шел низко над деревьями. Стало понятно, что военная техника затем и создана, чтобы высле­живать и убивать, от нее никуда не убежишь - жуткое творение че­ловеческих рук, достойных другого применения.

Но поступок отца Виссариона вызвал во мне глубокое к нему уважение. В военной неразберихе и суете он нашел время вспом­нить обо мне и привезти самое необходимое для литургии: про­сфоры, вино и муку. Спасибо тебе, дорогой друг! После отлета вер­толета мне снова удалось вернуться в ежедневный монашеский распорядок. Погреб был закончен, и в нем удалось спасти карто­фель от промерзания, укрыв его мешковиной. Кукуруза собрана и полущена на зерна. Шишин сделал мне из снарядной гильзы ручную мельницу, в которой я начал молоть кукурузные зерна для мамалыги - очень сытной кукурузной каши. Половину урожая я отнес старушке-соседке, а часть поменял с помощью Василия Ни­колаевича на крупы и подсолнечное масло. Меня сильно выручили осенью грецкие орехи и каштаны, которые я успел собрать до нача­ла снегопада. Орехи я слегка поджаривал на сковороде, а каштаны варил в котелке. Это, а также поджаренный картофель было моим “утешением”. Оставалось только молиться, пилить дрова и безпрерывно откидывать с дорожек лопатой снег, снова поваливший с низких облачных небес.

На крыше дома накопились огромные массы снега, это стало вы­зывать безпокойство. Лесничий предупреждал меня, что на Псху бывали случаи, когда мокрый снег проламывал крыши во время оттепелей. Пришлось спешно пробираться по сугробам в лес, ис­кать подходящую жердь. Из нее я соорудил длинный скребок, ко­торым начал стягивать слипшийся и смерзшийся снег с крыши. От холода немели пальцы, снег валился на плечи, а сил было мало. Эта борьба со снегом запомнилась своей изматывающей однообразно­стью. Зыбкие туманы заглядывали в окна и проникали в дом. Под стенами поднялись высокие сугробы. Из окон ничего не бы­ло видно, лишь в их верхней части синела узкая полоска неба. Со­бака легко взбегала на конек крыши и сидела на ней, разглядывая тропу, идущую мимо калитки, время от времени лая на проходя­щих охотников. Я пек лепешки сразу на всю неделю - семь штук, по одной на день, чтобы экономить муку. Варил кукурузу и фасоль, от которой начал чувствовать себя не очень хорошо.

Моим частым гостем стал милиционер Валерий, заядлый охот­ник. Иногда он оставался у меня ночевать, ставя автомат в при­стройке. Обратив внимание на мой нездоровый вид, милиционер участливо поинтересовался:

А чем вы вообще питаетесь, батюшка?

Варю кукурузу, картофель и фасоль.

А отвар фасоли сливаете?

Нет, не сливаю...

Вот в ней и есть тот яд, которым вы отравляетесь!

После его совета мое недомогание исчезло. С благословения от­ца Кирилла я продолжал держаться всю седмицу без масла, за ис­ключением субботы и воскресенья. Летом к каше из круп мы до­бавляли похлебки из крапивы, свекольной ботвы и щавеля. Зимой я вместо трав варил кукурузу.

В этот зимний период на меня особенно глубокое впечатление произвели изречения египетских отцов из “Древнего Патерика”. Из них мне открылось, что цель поста состоит не столько в обуздании тела, сколько в обуздании помыслов. Опыт горной жизни показал, что если поститься с утра, то к двенадцати часам дня помыслы на­чинают успокаиваться. А если поститься до трех часов, то они усми­ряются настолько, что становятся почти незаметными. Поэтому я решил твердо придерживаться такого распорядка, исключив также и воду, которую я пил в три часа.

Зимой такое пощение не выглядело слишком обременительным. Нужно было только не застревать на мыслях о еде и воде. Но когда зима пошла на убыль, а солнце стало погорячее, такой распорядок потребовал значительных усилий воли. К тому же мне нельзя бы­ло оставлять хозяйственные работы. Так изо дня вдень началась борьба за чистоту помыслов и обуздание страстей. И начать при­шлось со страсти чревоугодия, которая при малом и однообразном питании норовила довести до отчаяния. Тем не менее ежедневный распорядок постепенно сам начал помогать мне, вырабатывая при­вычку к его соблюдению, которой подчинилось сначала тело, а за­тем, в некоторой мере, и помыслы. Удивительно, что червивые ма­кароны, пролежав зиму на чердаке, полностью очистились от чер­вей и стали съедобны. Возможно, мороз сделал свое дело и помог мне с питанием.

В конце февраля и в марте повалили такие снегопады, как будто к весне началась настоящая зима. Почти до конца марта я оказался заперт в снежном уединении, чему не очень огорчался. Тихая, мо­нотонная и молитвенная жизнь внешне выглядела простой и одно­образной. Но что в ней начало меня удивлять, так это то, что душа как будто потихоньку стала приходить в себя. Такое переживание можно сравнить с тем состоянием, когда человек пробуждается от глубокого обморока или просыпается после тяжелого сна. Гла­за словно начали видеть мир заново: они замечали не только снег, но и каждую снежинку, не только зимний лес в пушистой снежной бахроме, но и каждую тоненькую веточку, согнувшуюся под тяже­стью снега и ожидающую прихода весны, прихода теплого и ласко­вого солнца.

Молодые деревца слив, по колено увязшие в рыхлом подтаяв­шем снегу, покрылись белоснежной кисеей первых цветов. Странно и трогательно было видеть в снегу робкое цветение сливовых дере­вьев. Иногда, под вечер, когда заходящее солнце погружало долину в розовые блики заката, я подходил к цветущим деревцам и стоял, вдыхая тонкий аромат первого цветения. На розовых ветках ореш­ника повисли первые золотистые сережки. Высокие вербы у ограды распушились молодыми клейкими почками. Белым пламенем цве­тения занялись деревья алычи. Дрозды наполнили проснувшиеся леса звонкими голосами. Весна быстро набирала силу, свидетель­ствуя о своей мощи грохотом пробудившейся Бзыби. Душа моя из­быток сил отдавала стихам.

* * *

По лесам и свистят и бормочут.

Горько пахнет весенний настой.

Кто-то сладко поет дни и ночи,

Запрокинувшись вверх головой.

Горизонт в голубые полоски

Ярким оком косится вприщур.

Затихают во мне отголоски

Белым снегом осыпанных бурь.

По протокам с орешником вислым

Я пройду, не оставив следа.

Иисусе, отныне и присно

Полюбил я Тебя навсегда.

И под вербой, в проталинах солнечных,

Тонкий пух на ветвях теребя,

Твое имя, Христе, днем и ночью,

Я читаю и плачу, любя!

Приехал проведать меня Василий Николаевич. Он поделился со мной военными новостями о готовящемся штурме Сухуми, об об­стреле Нового Афона грузинами и о безжалостном огне с.найперов- латышек, нанявшихся на “работу” в грузинские части.

Ничего, все-таки сейчас положение на фронте получше, чем было вначале! - оптимистично подвел итог новостям пчеловод. - Как снег растает, у нас будет большая угроза со стороны перева­ла Доу... - Василий задумчиво поглядел на перевал. - Оборонять- то его некому... Война войной, а нам, крестьянам, работать на­до! - неожиданно сменил тему мой гость. - Берите, батюшка, топор и пойдем фундук рубить, а то он быстро огород забьет, если его не убирать!

Мы вышли в занесенный снегом огород. Толстые ветви кустар­ника, согнувшись, дугой, утопали в тяжелом снегу.

Тут работать нужно осторожно, батюшка! Когда рубите ветки, остерегайтесь получить удар в лицо...

Мы дружно принялись за работу.

...Очнулся я лежа на снегу. Сильный удар вырвавшейся из-под снега ветки сбил меня с ног и разбил губу.

Ай, ай, как вы неосторожно работаете, батюшка! - сочувствен­но сказал Василий Николаевич, осматривая мое лицо. - Осторож­нее, пожалуйста!

Он вновь принялся рубить ветви орешника. Свистящий удар разрубленного ствола сбил его с ног.

Вы живы, Василий Николаевич? - бросился я к нему.

Кажется, жив... Слава Богу, шапка спасла! Такой удар в лоб по­лучил... Тяжелая это работа, а чистить огород все равно приходит­ся только весной, когда фундук не дает побегов...

Гул орудий со стороны моря нарастал с каждым днем. Похо­же, что обе враждующие стороны накопили достаточно сил для решающего штурма. Периодически гул артиллерии переходил в шквальный рев взрывов, заставляя меня недоумевать, что бы это могло быть, так как сотрясалась земля и дребезжали стекла в ок­нах дома. Ко мне заглянул Валерий, возвращавшийся с охоты. Вы­яснилось, что абхазская сторона подтянула реактивные установки “Град” и впервые опробовала этот убийственный шквальный огонь на грузинских позициях. Если здесь, за перевалом, содрогалась земля и дрожь ее была такой ощутимой, что же происходило там, где смерть косила людей? От этих переживаний в сердце подолгу стояла сильная скорбь, убивающая всякую радость весны и начав­шегося цветения.

Мудрость Твоя, Христе мой, отогрела и обласкала сердце мое Твоим неизреченным светом. Те земные мудрецы, на которых я прежде смотрел раскрыв рот, предстали в свете Твоем подобными слепцам и рабам похоти и дурных похотений, гадающим во мраке о тайнах жизни, скрытых от них премудростью Твоей. Убили они ближних своих ради пустой тщеты их измышлений, и теперь их учения посягают уничтожить всех добрых ради торжества зла на земле. Но добрые не мстят злым, ибо судьбы их в руках мудрости Божией. Злые сами наказывают злых, дабы кроткие и добрые на­следовали землю и Царство Небесное.