Инвалидность. Субъективный опыт.

Лондон 2006г. Марк Куинн «Беременная Элисон Лэппер»

Образ пациента будет неполным, если не рассмотреть его в контексте понятия «инвалидность». Инвалидность врожденная или приобретённая является частью взаимоотношений врача и пациента. Особенно непростой оказывается ситуация, в которой причиной инвалидности становится врачебная ошибка. Инвалидность в любой форме всегда сопряжена со страданием больного, его близких, а нередко и врача, связывающего свою жизнь с деятельностью, призванной помочь инвалиду. Но инвалидность сама по себе как модус бытия, требующий от больного и его окружения ежедневного принятия и преодоления непростой жизненной ситуации, составляет уникальный смысловой и культурный пласт, тесно связанный с феноменом ценности человеческой жизни.

Инвалидность как модус человеческого существования может быть (хоть и весьма условно) раскрыта в двух цитатах из Священного Писания: «Довольно с тебя благодати моей, ибо сила моя совершается в немощи», «Блаженны нищее духом, ибо их есть Царствие Небесное». «Нищета духа», провозглашаемая Миссией может быть понята как недостаток «волевого усилия», не позволяющий изменить удела, положенного «нищему» свыше.

Тот самый дух-воля, дух-витальная сила, дух-усилие (сома), ставший в эпоху Возрождения смыслом Божественного Творения. По слову Петрарки, человек «создан для усилия, как птица для полета». Нищий духом, «немощный» не имеющий мощи для такого усилия, являет собой не просто высшую форму смирения перед Божьей Волей. Блаженная немощь – это немощь, страдающего в пустыне Иова, клянущегося «Да не сойдет с уст моих хула на Отринувшего меня» – мука человека, оставленного Богом и страдающего «всея казни душевныя, а паче и телесныя» трансформируется в устах несчастного в гимн Божественной Славе и Всемогуществу.

Если «радостный» пророк и царь Давид восклицает Богу: «Если ты, Господь Мой, со мною, Кто супротив меня?!», то измученный «безрадостный» Иов, страданием своим говорит: «Как ты Велик и Светел, сокрушивший Волю и Дух мой в сердце моем!» Инвалид – дословно: «лишенный цены», «неполноценный», своей неполноценностью и нищетой духа являет цену и мощь Божественного промысла. Нищий духом пребывает в практически райском, почти до греховном состоянии человека, не способного в данном ему бессилии ни совершать, ни «судить злое», ибо, как не устает напоминать Апостол Павел: «Судия всякому бесчестию есть Господь».

Инвалидность как покорность Воле Творца есть своего рода отказ от горделивого своеволия, отказ от удобства, комфорта, признанности своей персоны, но не богоборческий отказ, не отказ-вызов небесным силам, а скорее отказ-освобождение. Та самая «сила говорить себе “нет”», которая делает меня «Рабом Божьим» – то есть свободным человеком.

Означает ли это, что нищета духа есть синоним бездействия и безволия? В ответ на этот вопрос мы снова слышим слова Творца, Говорящего через Апостола Павла: «Довольно с тебя благодати моей, ибо сила моя совершается в немощи». Подобная сила уже не есть только неумолимость Промысла. Усилие, на которое решается в противоположность отчаянью, уповающий в своей немощи на Господа, и есть сила, совершающаяся в немощи.

Когда через крышу дома в городе Капернауме навстречу Христу опускают постель, с лежащим на ней «расслабленным» (парализованным) юношей, это действие – есть усилие, шаг бессильного навстречу спасению. Тем символичнее звучат обращенные к юноше слова Спасителя: «Дерзай, чадо!» Подобного рода дерзновенное стремление человека к исцелению – отнюдь не сопротивление Божьей Воле. Дерзание (шире – метафора существования вообще) не заслуга совершающего усилие. Попытка стать иным, как и само по себе стремление «стать», а не просто «быть» – есть явление силы Божьей, совершающейся в каждый миг человеческого бессилия, немощи. «Свершилось!» – один из главных глаголов Нового Завета, глаголов, сопровождающих, как Искупительную жертву Иисуса, так и каждое чудесное Деяние Спасителя и Его Апостолов.

Однако, несколько отойдя от библейского контекста, попробуем рассмотреть некоторые аспекты конфликтной ситуации между обществом и людьми, воспринимаемыми им в качестве неполноценных. В истории человечества люди, представляющие высшие силы (шаманы, жрецы) часто представлены лицами с физическими недостатками – нередко без ноги, без руки, без языка, без уха, без глаза. Их внешний вид уже вызывал трепет, мистичный ужас, страх. Наличие у пророков и героев разного рода «виктимных признаков» всегда порождало в обществе ряд стандартных реакций, таких как отторжение, ужас или напротив, обожествление.

Инвалид, как чужой, как предельное, зримое воплощение Другого, вызывал две крайние реакции ближнего: отчуждение, отторжение или страх, граничащий с преклонением.

В традиционном греческом полисе раб, получивший травму (например, ставший хромым), получал должность педагога – то есть становился детоводителем, сопровождавшим детей своих господ в дома учителей. Зачастую педагоги безропотно сносили насмешки и издевательства своих маленьких подопечных.

В подобном же обществе искренне считалось, что человек, лишённый с рождения какой-либо способности (например, связанной с органами чувств), по воле Богов обладает задатками предсказателя и оракула. Примером такого вещего инвалида является персонаж древнегреческих мифов и трагедий слепой от рождения старец Тересий. Именно он открывает отцеубийце Эдипу глаза на правду о невольном преступлении последнего, и предсказывает несчастному печальную судьбу. Кстати, тот же Эдип, чье имя означает «опухшие ноги» был хром.

Слепота совершенно обесценивает, слепой ни на что не годится. Но только слепец (Тиресий) наделен даром умного зрения.

Философия тут прямо просвечивает в идее, согласно которой «полноценная», «умная» жизнь обеспечивается готовностью отказаться от жизни. Ни в коем случае речь не идет о самоубийстве или калечении себя, потому что это злобный и мстительный отказ (Да, пропади всё пропадом!) Отказ же благодатный – это отказ от себя, делающий собой: не переступив через себя, собой не станешь. Такой отказ от «ценностей» в смысле обретения независимости от разных возможных благ переводит нас в режим свободы. Бог есть свобода, и когда я раб Божий, я – свободный человек.

Если верить Гомеру, победитель чудовищ Геракл, страдал не только приступами немотивированной жестокости (пелена Гекаты), во время которых «члены его тряслись, как ветви на ветру, а изо рта истекала бурая пена», герой был вдобавок наделен «парой глаз, подобной лунам» и «тремя рядами зубов». Хотелось бы знать идет ли здесь речь об эпилепсии или ином тяжелом заболевании? Тело Одиссея было покрыто шрамами и рубцами, затянувшееся раны героя имели свойство внезапно открываться. Зрелище едва ли приятное.

Не менее значимым примером мистификации физического недостатка является фигура хромого и горбатого Бога-кузнеца Гефеста и его увечного и безобразного сына – Бога Пана, царя лесов и полей. Пан, как известно, обладал невероятным влиянием на человеческую толпу, одним своим появлением сея среди людей ужас и смятение, получившие по его имени название паники.

Стоит ли говорить, что в германо-скандинавской мифологии, царь Богов – Один так же является носителем физического увечья, представляясь своим поклонникам в облике одноглазого воина, тем самым наделяя викингов, пострадавших на поле брани, героическим статусом. Наличие «виктимных признаков» среди сонма Богов является не только примером ужаса человека перед необъяснимым «отклонением от нормы», но и одной из сторон формирования взаимоотношений между инвалидом и обществом.

Древние культы «варварских» племен не различали увечий нанесенных духу и телу колдуна. Зооморфное воплощение колдуна, являющееся отражением духа или тотемного животного, напрямую ассоциировалось с телом. Так получив рану или увечье, колдун, находящийся в облике животного получал идентичное увечье своего человеческого тела. Отчасти, эта мистерия перенесена и в христианство, где издревле животными, олицетворяющими Христа, считались рыба и ягненок. Так культ крови принесенного в жертву Агнца Божия является частью таинства евхаристии.

Обычай древней Спарты предписывавший оставлять нежизнеспособных детей на волю судьбы или сбрасывать их со скалы, тоже являлся своего рода способом откупа смертных от прогневавшихся Богов, явивших своё недовольство через рождение несчастного уродца.

Интересно, что согласно одному из апокрифических Евангелий (Евангелие от Никодима) младенец Иисус также страдал врождённой хромотой. Эта деталь явилась одной из причин признания Никео-Цареградским собором данного Евангелия в качестве неканонического. «Совершенный человек и совершенный Бог» Иисус не мог быть носителем физического недостатка, бросавшего тень на Божественное происхождение Мессии. Хромота Гефеста и Пана при этом никак не мешала их пребыванию в Олимпийском пантеоне.

Иджма – житие мусульманского пророка Мухамеда содержит упоминания о том, что в момент получения пророком откровений от Аллаха глаза Мухамеда закатывались, и сам он «ревел подобно верблюду и ослу». Такие откровения, являвшие избранность пророка его отклонение «от нормы» наблюдались современниками, исполнявшимися мистического ужаса. Предположение Достоевского об откровениях основоположника ислама звучит прозаичнее: «А не в припадке ли обозревал пророк жилища Аллаховы?»

Так или иначе, следует отметить, что «отклонение от нормы» вызывает в обществе, как минимум еще одно чувство – любопытство. А чем ещё можно объяснить популярность в Европе, США и России так называемых цирков уродов? Артисты такого рода цирков – сиамские близнецы, «гиганты», «карлики», люди лишенные или наделенные «лишними» конечностями, пользовались популярностью, не меньшей, чем слава современных спортсменов, рок и поп звезд. Из своего «недостатка» артисты цирка уродов делали шоу, гвоздь представления. Так, например, в начале ХХ века в России существовал исключительно популярный цирк уродов – цирк «Брасс», носящий имя его создателя. В цирковой труппе именно создатель и хозяин цирка Брасс был единственным человеком без физических недостатков. Звездой этого цирка была безногая женщина акробатка и клоунесса, передвигавшаяся по канату и манежу на руках. Её необычный вид, вызывающее поведение и стремление эпатировать публику делали каждый номер коктейлем из шока, смеха и гротеска. Безногая артистка имела такой успех, что её номера в одиночку собирали практически всю кассу цирка.

Особенно трудным и неоднозначным следует признать положение инвалидов в «закрытых» и тоталитарных обществах. Формальную причину стремления таких обществ к устранению «проблемных» граждан следовало бы искать в присущем тоталитаризму культе здоровья. Подобно древней Спарте, в нацистской Германии был развит культ «здоровой нации», а сталинский СССР долгое время существовал с верой в то, что присутствие инвалидов войны в крупных городах порочит облик народа-победителя. Но если инвалидофобия спартанцев была вызвана постоянной необходимостью вести войну за выживание, то нацисты и большевистские вожди имели для борьбы с калеками куда более утилитарные причины. Отсутствие уродливых и увечных не просто демонстрировало миру превосходство «арийской расы» или «социалистического образа жизни», оно снимало с общества ответственность за судьбу, лечение и содержание своих неполноценных, негодных граждан.

В Германии идеологи данной «чистки» Альфред Хохе и Карл Биндинг предложили целую программу по физическому устранению неполноценных людей. Получившие от фюрера carte blanch на «уничтожение жизни, недостойной жизни», Хохе и Биндинг были убеждены, что люди с физическими и умственными отклонениями не достойны жизни и являются в обществе здоровых людей непосильной обузой. Во главу угла нацистами ставилась экономическая сторона «инвалидной проблемы». По подсчетам экономического ведомства Третьего Рейха, уничтожив 70 000 больных, Германия сэкономила на их лечении и питании около 890 миллионов рейхсмарок. Операция, названная «Т-4» имела подзаголовок: «смерть из милосердия». Под руководством профессора Карла Брандта и оберштурмбанфюрера СС Филиппа Боулера была составлена программа уничтожения. Список приговоренных, включал: пациентов психиатрических клиник, умственно отсталых, дееспособных инвалидов, больных с тяжелыми физическими уродствами и наследственными отклонениями, пациентов, находившихся на лечении более 5 лет, страдающих наркозависимостью или алкоголизмом. До 1944 г. под действие операции «Т-4» наравне с инвалидами подпадали гомосексуалисты и лесбиянки «как не дающие потомства неполноценные люди, уродующие облик нации». Умерщвление инвалидов, как правило, проводилось при помощи смертельной инъекции или массового удушения в газовых камерах с использованием газа Циклон Б. При всех прочих равных, немало интересен тот факт, что «проблема инвалидности» имела в Третьем Рейхе в буквальном смысле слова государственное значение. Дело в том, что министр Рейхс пропаганды Пауль Йозеф Геббельс с рождения был инвалидом, страдавшим тяжелой формой кифосколиоза, и всю жизнь носившим корсеты и ортопедическую обувь. А сам Адольф Гитлер, переживший в 1915 году ипритовую атаку, был страдавшим от наркозависимости инвалидом Первой Мировой войны. Не в последнюю очередь по этой причине газ иприт никогда не использовался нацистами.

Для решения той же «инвалидной проблемы» в послевоенном СССР никто не тратил ни газа, ни свинца. Жизнью неполноценных распорядились с простотой, которая могла бы вызвать зависть рачительных немецких коллег: большинство инвалидов войны медленно умирали в ссылке и изоляции.

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР «О мерах борьбы с антиобщественными, паразитическими элементами» 26 Июля 1954 года [РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 78. Л. 41–461. Архив МВД СССР]: «Закончить по РСФСР в 1954 году строительство домов инвалидов и интернатов в объеме, предусмотренном Постановлением Совета Министров Союза ССР № 2590–1264с от 19 июля 1951 года. Обязать также Советы Министров союзных республик построить в 1954–1955 годах необходимое количество домов для престарелых и инвалидов.

Для предотвращения самовольных уходов из домов инвалидов и престарелых лиц, не желающих проживать там, и лишения их возможности заниматься попрошайничеством часть существующих домов инвалидов и престарелых преобразовать в дома закрытого типа с особым режимом». – Формулировка «дома закрытого типа с особым режимом» не оставляет сомнений в том, что подобные заведения не многим отличились от лагеря. Один из таких домов был расположен на острове Валаам.

«На острове творились страшные вещи: в 1952-м со всей страны туда свезли убогих и калек и оставили умирать. Некоторые художники-нонконформисты сделали себе карьеру, рисуя в кельях человеческие обрубки. Дом-интернат для инвалидов и престарелых стал чем-то вроде социального лепрозория – там, как и на Соловках времен ГУЛАГа, содержались в заточении “отбросы общества”.

К сожалению, есть категория фронтовиков, несправедливо забытых, вычеркнутых из списков Победителей. Это обитатели домов-интернатов для инвалидов и престарелых, куда с конца сороковых годов прошлого столетия свезли с улиц городов, поселков и сёл неприкаянных безруких, безногих, слепых участников войны, просящих милостыню или жалобно играющих на гармошке на базарах и вокзалах.

Уехать с острова они не могли, не было документов, денег. Награды, наряду с любыми свидетельствами причастия обитателей подобных домов к событиям военных лет, были конфискованы. Единственной бумагой «пациента» была архивная карточка с именем и графой «дата смерти». Некоторые калеки вообще никогда не покидали своих мест: они постоянно лежали в корзинах, – это были инвалиды, оставшиеся без рук и ног.

Показать же богадельню эту туристам во всей ее красе было тогда совершенно невозможно. Категорически воспрещалось не только водить туда группы, но даже и указывать дорогу. За это строжайше карали изгнанием с работы и даже разборками в КГБ». [Кузнецов Е. Валаамская тетрадь. СПб., 2003].

И в наше время на фоне декларирования терпимости, отношение к людям, чья внешность и образ жизни выходит за рамки общепринятых представлений о норме, по-прежнему остается неоднозначным.

Проводящийся с 1999г. в Лондоне конкурс скульпторов «Четвертый пьедестал» позволяет победившей работе в течение года красоваться в самом центре британской столицы. В 2006 г. победителем конкурса стала работа Марка Куинна «Беременная Элисон Лэппер». Моделью скульптора стала женщина-инвалид на восьмом месяце беременности. Женщина появилась на свет без рук, а ноги были частично ампутированы. Такое отклонение во внутриутробном развитии является побочным эффектом от применения препарата «Талидомид» и получило название «талидомидная катастрофа». «Беременная Элисон Лэппер» – это почти пятиметровая статуя из белого мрамора.

«Я смотрю на это произведение как на дань феминизму, инвалидности и материнству. Это, знаете, нечастый случай, когда есть возможность увидеть физическую неполноценность без камуфляжа. Даже если бы у меня была неограниченная возможность изменить свое тело, я не стала бы менять ни одной детали», – прокомментировала Элисон появление в центре Лондона своего мраморного двойника. При этом британская газета «Guardian» не замедлила уколоть критическим замечанием скульптора Марка Куинна: «Едва ли Элисон Лэппер даже при всем к ней уважении можно счесть столь же значимой исторической личностью, как составивших ей невольное соседство Королеву Викторию и Уинстона Черчиля». При желании, данное замечание можно счесть свидетельством того, что все члены Британского общества наделены равными правами.

В завершении этого разговора хотелось бы сказать: кем бы ни был инвалид – избранником богов, смиренным рабом Божьим, поводом для страха или насмешек, звездой цирка уродов, обузой для общества или живым показателем степени нашей цивилизованности, – он, прежде всего, остается человеком, боль и опыт существования которого невозможно передать словами или изящными сравнениями. Опыт инвалидности – опыт по определению личный, субъективный и не экстраполируемый на кого-то не причастного к переживанию физического недостатка. При этом, именно фигура инвалида, всегда вызывающая столь полярные человеческие реакции, является напоминанием о том, что наши представления о свободе, несвободе, норме и патологии отнюдь не столь универсальны, как нам хотелось бы.

Приходиться отметить, что в самом общем смысле, в сознании инвалида жизнь является ценностью, довлеющей себе. Однако, во множестве частных случаев, ценность жизни вечного пациента значительно возрастает (сперва в его собственных глазах, а потом и в глазах общества), в тот самый момент, когда к инвалиду перестают относиться как к особому случаю, тяжелому пациенту и начинают видеть в нем человека, личность, достойную как споров, так и любви.

В этом и заключается феномен (полно)ценной жизни.

Инвалидность легкая или тяжелая всегда сопряжена, как минимум с неудобством, но чаще всего она влечет за собой страдание. Речь идет о мучениях не только инвалида, но и о страданиях и страхах его родных и близких.

Трудно переоценить и глубину переживаний врача, в случае если он не может помочь тяжело страдающему пациенту, особенно когда инвалидность является результатом врачебной ошибки.

Среди множества аспектов бытия, в которых «иной» человек стремится быть полноценным, значительную роль играет чувственность. Как покоряется стихия чувственного «вечному пациенту»?

Благодать желания в мироощущении больного.

Говоря о феномене инвалидности и возможности полноценной жизни для инвалида, нельзя забывать о том, что частью этой полноценной жизни является жизнь интимная. Более того, реализация инвалидом своего права на интимную жизнь может быть частью терапии, возвращающей больному чувство собственной полноценности, исцеленности или дающей надежду на исцеление и новую жизнь, что, в конечном итоге, является целью взаимоотношений врача и пациента.

Так уж сложилось, что необъятный космос эротического принято сводить к идее желания. Однако, говорящий: «Я хочу тебя» обычно не знает силы этих слов. Intentio намерение, направленность сознания на объект – лишь тень желания. Желание – направленная от меня к тебе энергия намерения. Желая, мы претворяем себя в других. Воссоздаем себя, в том, кого хотим как со-субъект, поскольку эротическое желание, но не обладание лежит в основе, как эроса, так и филоса и агапе. Владеть другим нельзя, а хотеть: открывая себя ему навстречу, возможно. В этом суть любого, акта (со) творения – творения друг друга, друг другом.

В случае с инвалидом, как «неполным» человеком метонимия желания – акта взаимного воссоздания двоих Я обнажена еще острее. Стремление, жажда восполнить собой обоюдную открытость-пустоту, выраженную в том числе и физически, умножает потенциальную силу желания, превращая его во всеобщее и необходимое условие самовосприятия человека как личности.

Оговорим необходимость разделить инвалидность на ментальную и физическую. Говоря о желании в связи с физической инвалидностью, нам придется исходить из феномена восприятия тела. Очевидно, тело не может являться нашей собственностью, поскольку распоряжаясь им, мы оказываемся привязанными к нему, а вовсе не наоборот. Тело – инструмент, актуализирующий наши поступки, и превращающий потенциальную энергию воли и желания в кинетическую. Повторюсь, тело – инструмент желания, но никак не просто объект его. Желать тело само по себе было бы столь же странно, как испытывать эротическое влечение к перьевой ручке.

Разумеется, тело может являться и является источником сексуальной привлекательности. Даже некая телесная черта в силах определять притягательность возлюбленных в наших глазах (вспомните оду Сафо лодыжкам Андромахи). Так происходит потому, что мы сами (наше желание) насыщаем тела возлюбленных, или просто их телесные черты определенного рода смыслами, близкими нам самим и соответствующими нашим представлениям о красоте. В таком случае, мы говорим: мне нравится. Если же мы говорим: Я люблю и хочу – это означает полное принятие нами наших возлюбленных в абсолютно любом качестве. Да не покажется никому обидной такая метафора, но дерево, любимое нами одинаково любимо нами в любое время года и даже расщепленное молнией.

В любви физическая инвалидность возлюбленного, врожденная или приобретенная, становится таким же качеством, как цвет волос или глаз, и принимается нами в нем, как и все остальное.

Ментальная инвалидность означает временную или полную утрату того, что античность называла возницей души или мехами души – утрату разума. Но и такая утрата, не позволяющая проявляться отпечатку души – не означает утрату любви или желания. Напротив, иногда, лишившись способа внутреннего контроля, чувства, чувственность и эмоции становится в страждущем последним островком человеческого, даже несмотря на то, что ближние страдают от их проявления. Так или иначе, чувства обращены к человеку, следы которого любовь может отыскать и во мгле неразумного.

На это можно вполне здраво возразить, заметив, что далеко не всякое ментальное или физическое поражение (приобретённое или врожденное) не является преградой для эротического желания. Внешность или поведение могут быть настолько отталкивающими, что не о какой сексуальной привлекательности в данном случае (казалось бы) не может идти речи. Однако мы также знаем, что Эрос не просто слепая энергия фертильности, но и энергия Воли, исходящая от личности. В классической античной мифологеме красота или уродство являются «печатью богов», раз и навсегда отмеченной данностью. Тем не менее, Платон ещё в тексте диалога «Пир» напоминал нам о том, что любовь прозревает не тело, но стремится к изначальному, ненаглядному, заставляющему всякую плоть сиять желанием. Встретивший это желание, сближаясь с другим может «вспомнить» изначальное сияние милой души. Это и есть работа эроса – дать каждому шанс «высветить» свою суть, помочь нам вспомнить, кто мы.

Вся древняя недремлющая мощь эроса, проявленная во всем, – от соединения нуклидов и прорастающей травинки до траектории движения планет, – есть то глобальное желание неутолимое в возможности присвоения объекта желания, которое движет сущим и определяет его малейшее изменение. Эрос, адресованный другому – это Я, жадно умоляющее об удостоверении своего бытия актом любви. Именно в этой связи осознание инвалидом эротического желания и по возможности реализация этого желания в любви становятся не менее, а то и более важным шагом к исцелению, самосознанию и облегчению собственного положения, чем любая иная помощь. Полноценное бытие нуждается в полноценной чувственности.

Эрос простирает свою силу повсюду: будь то любовь между людьми или притяжение мельчайших частиц в любом уголке космоса держащегося на эросе как на гравитации.

В христианском сознании его сила является и чудотворной, преображающей страдание. Неспроста в западной иконографии лица многих мучеников встречают зрителя выражением высочайшего блаженства, исходящего, разумеется, не от муки, как таковой, а от Того, за кого мука претерпевается. Глубина эротического блаженства, как страстного желания Бога осеняет лики Святого Стефана, Святой Тересии, Святой Агаты и Святого Себастьяна иступлено-торжествующим нездешним выражением. Приняв свой крест, святые упиваются вовсе не мукой (поскольку это не мазохизм), но мгновением почти недостижимого для нас, глубочайшего со-бытия с Господом. У меня нет ни малейших сомнений в том, что в основе такого со-бытия лежит эротическое начало.

К слову, «мой крест» «мой» именно в том смысле, что меня распинают на нем. Таинство искупления грехов, одно из величайших таинств христианства лучится эросом не только в смысле принятия мира его Спасителем и Искупителем, но и в смысле «оставляемой за возлюбленных» плоти и крови «Вселенского жениха Иисуса» (Св. Августин). Торжество Христа совершается именно на Голгофе, где по слову Петра Абеляра «орудие позора преображается в великое Брачное ложе, на котором от Жениха зачато Воскресение». Истинное мученичество торжествует в эросе как мистическое соитие нашей души с Господом, принимающим её в жены.

В любовных играх христианская цивилизация не всегда оставалась столь склонной к мистике. Наблюдая за влюбленными, как бы из-за сцены, Йохан Хейзинга в частности констатирует: «Выражение сексуального в терминах церковного культа практиковалось в Средние века с особенной легкостью. Авторы “Cent nouvelles nouvelles” (“Сотни новых историй” – фривольная книга 15 в.) употребляют в неприличном смысле лишь такие слова, как " benir" или " confesser", " [“благословить” или “признаться” – очевидно, как эвфемизм интимной близости], либо игру слов " saints" и " seins" [“святые” и “грудь”], повторяющуюся неустанно. Церковно-эротические аллегории развиваются в самостоятельную литературную форму. Это поэтический круг чувствительного Шарля Орлеанского, который несчастную любовь облекает в формы монашеской аскезы, литургии и мученичества: поэты именуют себя, в соответствии с незадолго перед тем проведенной реформой францисканского ордена, " les amoureux de l'observance" [“соблюдающими любовные клятвы”]».

В период позднего средневековья «…переживание печали связывалось не с эротической неудовлетворенностью, а со злосчастной судьбой. И только в куртуазной любви трубадуров именно неудовлетворенность выдвигается на первое место. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, при том, что связь с естественной любовью к женщине нисколько не нарушается. Именно из чувственной любви проистекало благородное служение даме, не притязающее на осуществление своих желаний. Любовь стала полем, на котором можно было взращивать всевозможные эстетические и нравственные совершенства. Благородный влюбленный — согласно этой теории куртуазной любви — вследствие своей страсти становится чистым и добродетельным. Элемент духовности приобретает все большее значение в лирике; в конечном счете следствие любви — состояние священного знания и благочестия, la vita nuova [новой жизни]»[121].

Секулярная культура видит в средневековых образах мучеников прямой, хотя и латентный эротический подтекст. Тем не менее, в своем «Использовании удовольствий» Мишель Фуко допускает важную, на мой взгляд, оговорку: «Сексуальность, внешне не сочетаемая в христианской традиции с Божественным началом, преображается этой традицией в некое трансцендентальное событие»[106].

Не становится ли в свете сказанного таким трансцендентным событием и любая близость любящих людей, в которой они отдавая плоть своему взаимному желанию во искупление друг друга, обретают близость божественного начала?

Именно в этой связи я мыслю эрос как о причастность (со-причастность) Абсолютному бытию. Как соединение, врастание двоих «в едину плоть» в Единый Дух, данное людям изначально в чуде творения и таинстве Причастия, когда сам Бог (возлюбленный, возлюбленная) прибывает в тебе, а ты в Нем. Когда Дух прибывает в нас через жертвенную кровь и плоть.

Понимание Эротического начала в философии Батая тесно связано с идеей страха смерти. Эротическое как цель, как получение немедленного удовольствия связано в понимании философа со страхом смерти, испытанным древним человеком, а вернее с осознанием возможности смерти в любую секунду, экзистенциальным осознанием, таящим в себе ужас. Именно поэтому «эротический отклик» – есть «тайная, слепящая, спящая цель», положенная, согласно Батаю в основу действий человека.

«Отклик на эротическое вожделение - так же как на, возможно, более человечное (менее физическое) вожделение поэтическое, или экстатическое (но как отграничить эротизм от поэзии или эротизм от экстаза?), - так вот, отклик на эротическое вожделение и есть цель.

Часто, во мне удовлетворение какого-то страстного желания противится интересу. Но я уступаю, ибо оно внезапно обернулось моей конечной целью!» - говорит философ, - «В самом деле, по всей видимости, и в глазах многих эротизм связан с рождением, с воспроизведением жизни, неустанно восстанавливающей опустошения, принесенные смертью. Тем не менее верно и то, что животному, что обезьяне, чувственность которой иногда ожесточается, неведом эротизм. Эротизм ей неведом как раз постольку, поскольку ей недостает знания смерти». Безусловно, вожделение представляет собой пик утверждения жизни, бьющей через край, и оргазм, как осуществление себя в другом – есть «маленькая смерть», которую встречает жизнь на самом своем пике. Батай усматривает в «распущенности» древних скрытое райское начало, связанное по его мнению с «незнанием о смерти».

Он противопоставляет такой «распущенности» диониссийскую мистерию, со свойственным ей слиянием комического (стыда, запрета) и трагического (исступления, трансгрессии).

«Греческие вакханалии, как представляется, выражали вначале опыт преодоления разгульного эротизма. Вначале дионисийство было неистово религиозно, вначале это было огненное движение, это было движение обреченных. Однако в общем это движение настолько мало известно, что трудно на самом деле точно определить связи культа Диониса и греческого театра. Не следует удивляться тому, что некоторым образом происхождение трагедии связано с этим неистовым культом. По существу своему культ Диониса был трагическим».

«Совокупление влюбленных или супругов имело вначале лишь один смысл - смысл эротического желания: эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же как и труд, есть сознательное преследование цели; эротизм есть сознательное искание сладострастия».

«Сознательное искание сладострастия» как тайную цель Батай противопоставляет поздней цивилизованной «полезной сексуальной деятельности», рациональной целью которой становится продолжение рода.

Именно «запрет на эротическое» с одной стороны (смешной, постыдный Эрос) и трагическое дионисийское исступление с другой придает Эросу по мнению Батая священный статус «запретного плода».

«Средневековье выделило эротизму местечко в своей живописи: оно водворило эротизм в ад! Художники того времени работали для Церкви. А для Церкви эротизм был грехом. Эротизм мог проникнуть в живопись в единственном виде: отмеченным печатью проклятия».[4]– Мне хотелось бы несколько оспорить такую категоричность.

Да, христианство, а шире: авраамистика в целом не обожествляла вожделение как таковое. Плоть с ее желаниями оправдывалась в свете необходимости продолжения рода, но даже в этом случае греховная связь (если она была греховной) требовала покаяния.

Вспомним эпизод из Ветхого завета. Содом разрушен в наказание за распущенность его обитателей. Ангел выводит праведника Лота и его дочерей из города.

После этого дочери Лота решают родить детей от своего отца. В нашем восприятии инцест является совершенно неприемлемым, и современное общественное сознание полностью отрицает его оправданность в каком бы то ни было случае.

Однако обратим внимание, что Писание предваряет историю объяснением: «И сказала старшая из дочерей младшей: отец наш стар, и нет человека на земле, чтобы войти к нам по обычаю всей земли». Даже не до конца понимая, что означают эти слова, мы можем заключить, что есть причина, которая заставляет дочерей Лота совершить этот поступок и родить детей от своего отца. И причина это не похоть, и не жажда удовольствий. Одно из объяснений говорит, что дочери Лота считали, что не осталось на земле людей, кроме них, и поэтому стремление их было - восстановить человеческий род.

Покаяние Лота, как известно, состояла в ухаживании за сухим пустынным ростком, покуда тот не зацветет.

Грех остается грехом, и наследующая ветхому завету христианская аскеза также отрицает наслаждение во имя наслаждения. Но значит ли это, что телесные желания понимаются христианством исключительно как «сосуд мерзостный и греховный». Не думаю. Христианская аскеза – это принесение в жертву желаний плоти во имя высшего таинства и наслаждения. По сути своей – это новая мистерия, придающая эротическому отклику иной священный статус. Если в основе импульса желания «древнего человека» действительно лежит незнание о смерти или ужас перед ней, а в основе Вакхических таинств – трагическое единство Эроса и Тонатоса, то христианская (авраамистическая) чувственность – это преодоление смерти через стремление к любви.

Именно авраамистическая традиция видит в человеке единое духовно-телесное существо, не разделяя его природу на чистую и нечистую. «Греховное желание» - в этой традиции – не любое желание плоти, но только победа этого желания над нашим стремлением к абсолютной любви и настолько же абсолютному желанию.

Христианство не «водворило эротизм в ад», но преобразило его.

«Да целует он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. Сотовый мед источают уста твои, невеста; мед и молоко под языком твоим...ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем». – эти строки Песни песней Царя Соломона, ни чуть не утратив своей чувственности в христианстве трактуются как брак Невесты (человеческой души) и Жениха (Всевышнего). Могло ли позволить себе подобную трактовку учение ввергающее эротизм в ад?

Телесное и незримое здесь благословенны и неразделимы, как никогда. С античных времен блаженно спящая Психея (душа) ждет встречи со своим незримым возлюбленным. Запрет принятый в христианстве на внешнее изображение эротического не обличает и не принижает чувственность как таковую. Отсутствие внешнего искушения не позволяет нам обмануться, дабы не растратить свой пыл в пустоту.

Эрос, принимающий Бога – это уже не смешной, испуганный или неистово гонящийся за нами огонь. Такой эрос – желание, вожделение любви, благодать, открывающая нас самим себе и дарящая нам встречу с Богом, явленным в наших возлюбленных.

Ставя секс на первое место, а соблазн – тонкую, глубинную эротическую тягу, которой пронизано бытие – на второе, наше сознание «путает» важнейшие понятия. Именно эта путаница, я думаю, и вызывает досаду, как отчетливо различимую в словах Жана Бодрияра: «…сексуальное в нашей культуре возобладало над соблазном и аннексировало его в качестве подчиненной формы. Наше инструментальное видение все вывернуло наизнанку. Потому что в символическом строе сначала идет как раз соблазн, а секс только присовокупляется — вдобавок к соблазну, как его нечаянный прирост…»[10]

«Прямое сексуальное приглашение именно слишком прямолинейно, чтобы быть правдой, и в то же время, в тот же миг отсылает к чему-то иному». Именно непостижимой поэтичности эротического, соблазнительного начала «удается показать обходной маневр, петлю непристойности, непристойность как соблазнительное украшение, т. е. как непостижимый намек на желание». Ибо даже в речи и молчании влюблённых «есть нечто непостижимое, что заставляет желать»[10].

Мощнейшая, светлая сила желания подобна благодати. Как всякая благодать, эта сила, (это невероятное состояние) дается и отнимается Богом. Поэтому, двое, не осознающие божественную, потустороннюю не зависящую от нашей воли природу эроса могут «страдать от любви».

Самая чудесная, и до сих пор не познанная нами тайна эротического желания состоит в том, что любовь и желание даны нам не для страдания. Они – есть сила, данная нам со-причастия миру, ради преображения других и самих себя. Причиной страдания может быть не только отнятая у одного или обоих влюбленных благодать желания, но и эгоистическое, неосознанное стремление объявить наше маленькое личное «хочу» эквивалентом того желания, что соединило нас. «Несчастного влюбленного», таким образом (вполне вероятно) делает несчастным вовсе не «не взаимность», не жестокое поведение его возлюбленного и даже не рок. Несчастный влюбленный несчастен, поскольку не сбываются его надежды, рушатся его представления. Все эти «его» приводят меня к мысли о том, что в конечном итоге «несчастными в любви» делаем себя только мы сами.

Сила эротического желания как сила гармоническая и миротворящая, рождающая в возлюбленных чудо восприятия и сопричастия друг друга, играет в жизни инвалида неоценимую целительную и социализирующую роль. Эротическое начало лежит в основе не только человеческих взаимоотношений, но и взаимоотношений сил природы, определяя так же заложенную в человеке тягу к божественному началу, самопожертвованию и обретению себя в Боге через любовь, а порой и через муку, принимаемую нами. Глубина этого переживания может быть весьма поверхностной, когда речь идет об уязвленном самолюбии или, напротив, абсолютной и даже преображающей страдание в блаженство, если мы говорим о стремлении к ближнему или творцу. Сила любви и эротического желания позволяет любому человеку ощутить и принять в любви и желании как всю полноту собственного бытия и бытия любимого им человека, так и мистическую полноту бытия Божественного.

И все же, говоря о телесности пациента, в том числе и в эротическом смысле, мы не можем обойти стороной сам концепт наготы. О чем здесь идет речь?

Нагота в зеркале мира.

Нагота является неотъемлемой и естественной частью общения врача и пациента. Обнаженность больного – естественное условие осмотра. Так повелось с античности. Однако, в истории Европы были периоды, когда в обществе существовал строжайший запрет на обнажение. Диагност средневековья обязан был догадаться о состоянии тела пациента по его рассказу, который из-за страха больного перед врачом или стыда пациента за свою болезнь редко бывал искренен и правдив. На приеме у врача в викторианской Англии больной вынужден был, рассказывая о своих симптомах, показывать очаги боли на специальном манекене. Это обстоятельство весьма осложняло работу врача вплоть до возвращения «права на наготу» в последней трети XIX века[132].

Нагота интересна уже хотя бы тем, что сопровождает нас всегда и всюду: с детства, в стенах музея, на приеме врача, на брачном ложе, на столе патологоанатома.

Мы постараемся совершить обзор феномена наготы в культуре, медицине, искусстве. Если речь идет о нашей собственной наготе, мы нередко испытываем чувство стыда.

«Чего стыдятся в наготе?» – спрашивал Максимилиан Волошин. – «Не форм тела — одежда их подчеркивает; трико уже никого не шокирует. По ту сторону кожи анатомический препарат, мускул, кость, скелет могут вызвать ужас, но не стыд. Никто не станет стесняться показать свою фотографию при помощи рентгеновских лучей» [17].

Христианское отношение к наготе традиционно было двойственным. С одной стороны мы унаследовали от христианства (и авраамистики в целом) представления о греховности, «непристойности» телесного. Нагота Адама и Евы была символом их грехопадения – отпадения человека от райского единства с Творцом. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания».

Такое «открытие очей» весьма специфически понимается Морисом Мерло Понти: «собственно человеческий (культурный) мир возникает в тот момент, когда складывается система “я – другой”, когда между сознанием и телом “Я” и сознанием и телом “другого” появляется внутреннее отношение, когда “другой” выступает не как “фрагмент мира”, а как видение мира и носитель поведения; тело “другого” является первичным культурным объектом» [66].

Хотя прежде «Адам и жена его были наги и не стыдились» (Быт.3; 2-7). Отметим для себя, что нагота первых людей до их грехопадения и после – не одинакова. Нагота в раю, райская нагота, как первоначальный замысел Творца о естестве твари – это нетронутость человека миром, чистота Адама и Евы. При сотворении Адам имел «тело душевное» (I Кор. 15, 44) и назывался «Адам афар» (в Синодальном переводе «человек из праха» — Быт. 2, 7).

Роль обнаженного тела, воспринимаемая современной феноменологией как роль «зеркала мира», удивительно близка идее о твари, как образе и подобии Творца: «Являясь продолжением мира, состоя из той же плоти, что и мир, будучи вплетенным в ткань мира, тело вместе с тем является “мерой всего”, “универсальным измерителем”.

Даже в первичном восприятии, где восприятие и опыт собственно тела взаимопроникают друг в друга, тело осуществляет свою функцию субъекта – оно выступает “дифференцированным единством”, благодаря чему спонтанное восприятие (“чувственно воспринимаемый хаос”) обретает целостность. Тело использует свои собственные части для символического выражения мира, именно благодаря телу человек вторгается в мир, понимает его и дает ему значения. Видит не глаз и не душа, а тело как открытая целостность» [65]. – Эти слова будто бы сказаны о до-греховной наготе.

Детскость и отданность Богу — это одно и то же. Будьте как дети, чтобы войти в царствие небесное. Потому и нагота детей и с точки зрения детей — не грех. Чистому — все чисто, – сказал об этом состоянии Апостол Павел в Послании к Коринфянам.

Однако связь с миром разрушается, и нагота после грехопадения – стыдливая беспомощность воли, нарушившей Завет Божий, и страх (как и при всяком поступке) невозможности обратить последствия.

«Свет, облекавший прародителей до грехопадения, исчез, и они узрели свою беспомощность. Духовные их очи стали закрываться, а открываться — ви́ дение материального мира, в который они, “нагие”, и были изгнаны» [134].

Так же на ум приходит тот факт, что на фреске смерть Адама Пьетра Делла Франческо Адам-старик вновь изображен нагим, сидящим у ног потомков. Это, вероятно, является знаком его беспомощности перед грядущей смертью.

Этот страх беспомощности и заставляет монотеистические религии табуировать обнажение.

«Наготы своей не открывай не перед кем из ближних. Наготы отца твоего и наготы матери твоей не открывай. Она мать твоя, не открывай наготы ее. Наготы жены отца твоего не открывай; это нагота отца твоего» (Левит 18: 7, 8). – Требует древне-иудейское подобие уголовного кодекса – Левит. Здесь не зря названы родные. Вспомним, что дочери Лота, напоив отца, «сочетаются с ним», согрешив ради продолжения рода. Нагота воспринимается как срам в случае со спящим Ноем и как наказание в случае с плененным народом Израиля, который Вавилоняне заставили, «идти пред всеми, не прикрыв чресел своих».

Итак, приходится признать, что само восприятие и взаимовосприятие берет исток в осознании наготы.

Английский искусствовед Кеннет Кларк сформулировал разницу между nakedness и nudity, (которые в нашем языке соответствуют по смыслу понятиям «раздетый» и «нагой»): «В первом случае это тело, еще хранящее следы одежд, то есть раздетое, (тогда как в принципе ему подобает быть одетым). Это обнаженность, подразумевающая нарушение общественных условностей. А во втором – это нагота без печати одежд, без печати греха. Она самодостаточна – как нагота античных статуй» [47].

В античности нагота понимается как естественный природный предикатив, связующий людей с антропоморфными богами-олимпийцами. «Одежда богов - нагота» - кратко и емко резюмирует Платон. Аристотель при этом свидетельствует о куда более утилитарных, медицинских функциях обнажения в античном обществе. Каждый странник посещающий полис обязан был, прежде всего, пройти через термы – общественные бани, где и проходила дезинфекция. Особое, отстраненное и, при том, крайне пристальное отношение к нагому телу со стороны врача демонстрирует Гиппократ: «Прежде иного, имеешь обязанность беспристрастно обозреть и касаниями изучить нагое тело стоящего перед тобой, не само только снаружи, но во всех складках его и отверстиях, дабы ничто не утаилось от тебя. Однако не дай себе показать больному ни страха, ни вожделения, ни брезгливости, ибо, как и перед болезнью, перед врачом все равны».

Несмотря на то, что эти слова цитируются Парацельсом, и, следовательно, мы не можем быть уверенны в их «античности», само руководство показывает типично медицинское отношение к нагому телу, как к объекту обследования. А к объекту должно относиться отстраненно, но внимательно.

Нагота больного, в сочетании со специальной одеждой врача (маска и халат) делает сущностную дистанцию между больным и врачом ещё более значительной. Если постороннее тело вообще – другой, то асексуальная нагота пациента, выступающая символом инаковости и беззащитности перед властью недугом и врачом – есть другой вдовойне.

«Обнаженное тело, лежащее перед врачом и утратившее в условиях сегрегации “больничного режима” всякие признаки гендерной социальной и даже сексуальной дефиниции, становятся отнюдь не настоящим телом, а лишенным телесности объектом врачебной манипуляции. Венчает это обезличивание тел тот простой факт, что находясь в морге, до дня похорон тело пациента становится материальным имуществом лечебного учреждения» [108].

В большинстве Западных клиник специальной одеждой пациента является легкий, полупрозрачный халат.

Находясь в отделении интенсивной терапии, больной зачастую остается обнаженным, но эта нагота страдающего, опять-таки нагота Объекта, лишенного гендерно-сексуальных признаков. Больному, находящемуся на грани жизни и смерти (как в раю) безразлична и своя и чужая нагота.

Уподобление болящего мученику, желаем мы того или нет заставляет нас говорить о двух важнейших вещах: чуме и юродстве.

Заболевание, стоившее жизни двум третям населения Европы, просто заставляло одних обнажаться перед врачом, других же – ещё плотнее запахивать одежды, в страхе быть уличенными в заразе и изгнанными прочь. Как бы то ни было, близость смерти порождает в западной Европе не только обыкновение обнажаться на приеме у врача, но и невиданное прежде течение флагелантов – монахов, бичующих свои обнаженные тела на городских улицах.

Флагеланство являет собою особую форму юродства, но говорить о наготе юродивого приходится как об отдельном ни на что не похожем феномене. Обнажаясь, юродивый надевает «белыя ризы нетленныя жизни». Нагота его символизирует и первозданную наготу Адама, и близость человека к смерти («Наг вышел я из чрева матери моей, наг и возвращусь туда») и обличение юродивым притворства, царящего в отвергаемом «Христа ради» «внешнем мире», где люди одеждами пытаются скрыть грехи и лицемерие.

«Голое тело больше всего страдает от зимнего холода и от летнего зноя, а это должно свидетельствовать о презрении к тленной плоти. Поэтому не случайно, что действие в житиях русских юродивых (в отличие от византийских) протекает большей частью зимой… Нагота, вот одна из важнейших черт юродства. Решив юродствовать, человек первым делом оголяется. Василий Великий, Савва Новый и другие известнейшие юродивые не носили одежды…»[55., с.22].

Обнажение юродивого так же своеобразно стирает гендерные границы, самовольно избавляя свое естество от страха публично предстать обнаженным. Так, обнаженное тело, будучи обнаженным слишком долго, теряет признаки плотского и как это ни странно преображается в то же самое «духовное тело», каким являлся Адам.

Волей, неволей вспоминается Микеланджело, вынужденный задрапировать обнаженные тела грешников, низвергаемых в гиену на фреске страшный суд. Таков был строжайший приказ понтифика, которого нагота телесная смутила больше правдоподобности страданий несчастных.

При этом эротизм, к слову сказать, выражается больше «в возможности сокрытого», распаляющей наше воображение, чем «в откровенности явленного…»

«Тело загадочно: оно, без сомнения, часть мира, но – странным образом – и средоточие безусловного желания сблизиться с другим...» [83., с.42].

Это является одной из причин того, что тело представшее взору врача во всей «откровенности явленного», как и тело юродивого, начисто лишено эротической коннотации.

Непохожесть, открывшаяся в чужой обнаженности, вынуждает нас осознавать и познавать себя. Именно в образе другого коренится исток нашей собственной сексуальности.

Вот как описывает вуайеризм классик японской литературы Юкио Мисима: «Большое зеркало находилось в скрытом от его глаз углу комнаты, и, если голая мать подходила к зеркалу слишком близко, подглядывать за ней становилось трудно. Тело тридцатитрехлетней женщины, регулярно посещавшей теннисный клуб, было все еще стройным и красивым. Обычно перед сном она с головы до ног натиралась духами, а иногда усаживалась на пол перед зеркалом и, уставившись в него рассеянным взглядом, сидела неподвижно, распространяя вокруг аромат духов, такой сильный, что слышно было даже Нобору. В такие моменты Нобору холодел, принимая за кровь алый лак ее ногтей. Впервые в жизни он так внимательно рассматривал женское тело. Плечи спускались плавной береговой излучиной, шею и руки покрывал легкий загар, а от основания груди начинались словно светящиеся изнутри белые плодородные поля теплой плоти. Мягкий скос, достигая груди, резко вздымался. Если помять его руками, пурпурные соски поднимались навстречу друг другу. Чуть заметно дышащий живот. Растяжки. О них Нобору вычитал в пыльном красном томе, стоящем на высокой — не дотянуться — полке в отцовской библиотеке. А потом Нобору увидел и те черные земли. Их никак не получалось рассмотреть, у него даже глаза разболелись от напряжения… Он припомнил множество скабрезных слов, но и с помощью слов ему никак не удавалось проникнуть воображением в темные заросли. Наверно, его приятели правы и там ничего нет. Просто — дыра в теле. Ничего, кроме пустоты. Интересно, она как-нибудь связана с пустотой его собственного мира?» [68].

Приходится вспомнить и героя Джойса Леопольда Блума, отправившегося в музей только для того, чтобы сравнить пропорции античных статуй и «зад собственной жены» [27].

Человек, сознающий пропасть между собственной и чужой наготой, рискует впасть в две опасные крайности: вуайеризм и эксгибиционизм.

Вуайеризм (фр. voyeurisme от фр. voir — видеть или визионизм) — сексуальная девиация, характеризуемая побуждением подглядывать за занимающимися сексом людьми или иными «интимными» процессами: раздевание, мочеиспускание.

Вуайер (вуайерист) — человек, который этим занимается. Вуайеризм в большинстве случаев связан с тайным наблюдением за человеком.

В случае если вуайеризм вызывается не естественным стремлением к новым впечатлениям, а является навязчивым состоянием, вытесняет другие формы половой жизни, он признаётся заболеванием, относящимся к категории расстройств сексуального предпочтения[26].

Придание, известное нам по ветхозаветной книге пророка Даниила, как Сусанна и старцы, является ещё одним «наглядным» (простите за тавтологию) примером Вуайеризма.

Сусанна (Шошанна) была дочерью Хелкия и женой Иоакима. Сказание говорит о том, как во время вавилонского пленения (с 598 по 539 до н. э.) одна прекрасная еврейка была ложно обвинена двумя высокопоставленными развратными старцами, подсматривавшими за ней. Предположительно, двое этих старцев были еврейскими старейшинами.

Однажды она купалась в своем саду, отослав прочь своих служанок. В это время за ней принялись подглядывать два старца, уже некоторое время имевшие подобную привычку: «Оба они были уязвлены похотью к ней, но не открывали друг другу боли своей, потому что стыдились объявить о вожделении своем, что хотели совокупиться с нею. И они прилежно сторожили каждый день, чтобы видеть её».

Когда, вымывшись, женщина собралась идти домой, они остановили её и принялись домогаться, утверждая, что если она не согласится на их домогательства, они обвинят её в прелюбодеянии и скажут, что в саду у неё было свидание с молодым любовником.

Она пренебрегает их шантажом: «Тогда застонала Сусанна и сказала: тесно мне отовсюду; ибо, если я сделаю это, смерть мне, а если не сделаю, то не избегну от рук ваших. Лучше для меня не сделать этого и впасть в руки ваши, нежели согрешить пред Господом». Она начинает кричать, прибегают люди и сбитые с толку старцы осуществляют свою угрозу. Сусанну арестовывают, и ей грозит смерть за прелюбодеяние, причем женщина клянется, что ни в чём не виновата. В это время в процесс вмешивается юноша по имени Даниил (будущий пророк Даниил), которому Бог открыл, что она говорит правду. Юноша разделяет обоих свидетелей и допрашивает их по-отдельности, подвергая перекрестному допросу. Поскольку ни один из них не знает, что именно сказал другой, они ошибаются в деталях — дают различные показания по поводу дерева, под которым Сусанна якобы встретилась со своим любовником.

Разница в показаниях обоих старцев становится очевидной для всех присутствующих.

Старцев осуждают на смерть, как лжесвидетелей «по закону Моисея» (ср. Втор.19: 18-21), а добродетельная Сусанна торжествует.

Эксгибиционизм (лат. exhibeo — выставлять, показывать) — форма отклоняющегося сексуального поведения, когда сексуальное удовлетворение достигается путём демонстрации половых органов незнакомым лицам, обычно противоположного пола, а также в публичных местах. Как правило, эксгибиционист не рассчитывает на продолжение контакта или завязывание отношений. Демонстрация половых органов нередко сопровождается половым возбуждением и мастурбацией. Отдельной формой эксгибиционизма является кандаулезизм — стремление к демонстрации другим лицам своего обнажённого сексуального партнёра или сексуальных действий с ним.

Различают ложный и истинный эксгибиционизм. При ложном эксгибиционизме обнажение является хулиганским действием. При истинном эксгибиционизме, который является заболеванием, относящимся к расстройствам сексуального предпочтения. Акт истинного эксгибиционизма совершается импульсивно, в состоянии суженного сознания, ему предшествуют такие явления, как раздражительность, тревожность, появление интенсивных сексуальных фантазий. Для истинного эксгибициониста противостоять стремлению к обнажению нередко оказывается невозможным[26].

«Я предпринимаю дело беспримерное…. — Я создан иначе, чем кто-нибудь из виденных мною, осмеливаюсь думать, что я не похож и на кого на свете… Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно, — я предстану перед Верховным судией с этой книгой в руках… С одинаковой откровенностью рассказал я о хорошем и о дурном. Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не прибавил… Может быть, мне случалось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. Я показал себя таким, презренным и низким, когда им был, добрым, благородным, возвышенным, когда был им. Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою ты видел ее сам, всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях. Пусть каждый из них у подножия твоего престола в свою очередь с такой же искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один из них, если осмелится, скажет тебе: “Я был лучше этого человека”»[93., с.16] - так начинает свою «Исповедь», страдавший эксгибиционизмом Жан Жак Руссо.

Мишель Фуко описал особенности болезни Руссо куда нарочитей и безжалостней его самого: «В своём трактате Руссо признает, что он гомосексуалист, мазохист, а эрекция появляется лишь после пары тумаков, а та коровница, полоумная, с которой он сожительствовал, делала детей от прохожих, а не от него. Экспонент и эксгибиционист, это одно и тоже. Эксгибиционист Руссо, стоя у окна, демонстрировал свой член проходящим мимо детям, за что не раз избивался их родителями. Клептоман, воровал и врал, за это тоже били. Страдал сперматореей, это непроизвольное истечение семени. Вывод, если в штанах сырость, лицо в синяках, значит перед вами гуманист и философ. Ну а после сорока лет жизни врачи признали Жака Руссо хроническим параноиком. Эта полная сарказма, полусумасшедшая личность состояла в переписке с некоторыми монархами Европы» [109].

Истинный эксгибиционизм может проявляться в связи с эмоциональными нарушениями, периоды приступов эксгибиционизма перемежаются с длительными периодами нормального поведения.

Говоря о наготе, мы не можем не сказать об одежде. Одежда – это не просто «опоясанья» Адама. Одежда дает иллюзию непохожести. Это «сменная кожа», иллюзия Другого, объясняющая неловкость дам, одевших одинаковые платья.

Ещё одним аргументом в пользу тела как другого, является непринятие нами его недостатков. Мы стесняемся шрамов, рубцов, родинок, полноты или худобы, не ассоциируя свое нагое тело со своим Я.

«Человеческое тело — это система анатомических различий. Дефект, даже случайный, вызывает у нас тревогу, потому что создает впечатление подрывающей системную стабильность динамики. Этот дефект сам по себе представляется угрозой для системы. Мы хотим его изолировать, но не можем: он вносит возмущение в соседние различия, которые становятся монструозными и низвергаются, сталкиваются, смешиваются вплоть до полного исчезновения. Внесистемное различие внушает ужас, потому что напоминает об истине этой системы — об ее относительности, бренности, смертности» [30].

Но к чему мы могли бы отнести обнажение натурщика перед художником и «подглядывание» за изображенным на холсте нагим телом? Вуайеризм? Эксгибиционизм? Ни то и ни другое.

Живопись – это событие, входящее в мир сквозь строгие пространственные рамки, и призванное вызывать эмоции. Живопись – это искусство, и потому она никогда не изображает реальность (вне зависимости от степени реалистичности изображения), живопись – это отражение взгляда художника на реальность.

Приняв это утверждение, мы вынуждены признать, что и нагота в живописи не является чем-то сопоставимым с повседневной или больничной наготой. Возмущение современников вызывали такие полотна как «Урок в анатомическом театре» (обнаженное тело мертвеца и его препарированная рука) и «Завтрак на траве» (обнаженная дама в соседстве одетых мужчин). Но указывая с негодованием на полотно, как и споря с юродивым, зритель фактически тычет пальцем в зеркало, испугавшись отраженной там собственной неприкрытой наготы. Тело предстает в качестве активного субъекта и объекта бытия. Непосредственного двигателя экзистенции. «Человеческое тело не просто присутствует в мире наряду с другими объектами, а благодаря способности к нацеленному движению оно присоединяется к миру; потребности и желания человека, выраженные в экспрессивных жестах, вписывают в мир направления, обозначают фигуры, словом, создают значения. Так тело проектирует вокруг себя мир культуры» [66]. В живописи эта «проекция культуры», пожалуй, выражена в абсолютной полноте, поскольку «как в литературе слова больше отражают пишущего, чем им написанное, так и в живописи, образ в большей степени несет на себе черты изображавшего, а не изображенного» (Жак Лакан).

А сколько шума при этом уже в ХХ веке наделало полотно Густава Курбе из-за одной анатомической подробности. История «L’origine du monde» – в русских переводах, «Начало мира», «Происхождение мира» и даже «Рождение мира» – не менее скандальна, чем жизнь ее создателя. Достаточно сказать, что, будучи написанной в 1866 году, она впервые была открыта широкой публики только в 1936г. На картине реалистично и антомически точно изображена вагина.

Анатомизм полотна Курбе выводит его из области искусства скорее в область естества. Не вызывающая ни тени эротического отклика демонстрация гениталий привлекала и шокировала зрителей своей запретностью, тем самым отводя телесности и наготе второстепенную роль.

Попробуем подвести некоторую черту.

Обнаженное тело как часть и зеркало мира, в европейской культуре обретает одновременно ореол запретности и первичного объекта культуры в момент «грехопадения» - осознания своей наготы и наготы другого.

Нагота античная, являясь признаком божественности, служит вместе с тем и весьма обыденным целям.

Нагота юродивых, как и нагота в живописи остается тем зеркалом мира, каковым служила нагота до грехопадения.

Непринятие обнаженного тела как Другого, может привести к патологии, болезненной тяге к обнажению или подглядыванию.

Нагота тела больного утрачивает в глазах врача гендерные и сексуальные дефиниции, превращаясь в объект исследования.

Тема телесности и наготы сама по себе неисчерпаемая трудно умещается в тесные рамки образов врача и пациента, а равно – и взаимоотношений, принятых в этой субъект-объектной парадигме.

Абсолютно неоспоримым фактом остается то, что восприятие нами собственной наготы, как и собственного лица, является частью процесса принятия или непринятия нами собственного Я, со всеми его природно-индивидуальными особенностями. Ничто иное как нагота страдающего тела освобождает нас от пут лицемерия, связанных с так называемыми общественными приличиями.

Она нивелирует социальные преграды и различия связанные с интеллектуальным уровнем развития людей.

Нагота Другого (в данном случае нагота пациента) открывает врачу плачевные последствия патологий.

Удовлетворенность зрелищем своего нагого тела, как и стремление к этой удовлетворенности нередко является синонимом выздоровления и признаком повышения ценности собственной жизни и личности в глазах пациента.

Нагота – как беззащитность перед болезнью, а равно и перед волей врача является естественным, природным состоянием человека. Здоровый улыбается своей наготе, больной – ужасается ей, но нагота как естественная явленность бытия, остается не только признаком чистоты и открытости Другому, но и условием искреннего сотрудничества пациента и врача.

Продолжая беседу о телесности, следует отметить, что тело как таковое, в пространстве современной медицины представляет собой ещё и органокомплекс – совокупность органов, пригодных к трансплантации.

Религиозно-этический аспект трансплантации.

Трансплантация – явление, зародившееся относительно недавно. Однако, поскольку традиция жертвенной плоти имеет глубокие религиозные и культурные корни, именно этот способ оказания помощи тяжелым больным до сих пор вызывает жаркие споры между теологами, культурологами и врачами.

Первые и вторые нередко говорят о секулярном обесценивании жертвенного тела донора и о его недооценённой роли. Споры касаются и особой связи между донором и реципиентом и права врача на осуществление самой процедуры трансплантации.

При этом, трансплантация остается непростой частью взаимоотношений пациента, нуждающегося в этой сложной процедуре, его врача, близких пациента и близких донора. Речь снова заходит о ценности жизни и о её спасении.

В 1967г. кардиохирург из ЮАР Кристиан Бернард осуществил первую в мире пересадку сердца, открыв в медицине эру кардио-трансплантации. А уже по статистике от 1982г. были пересажены сотни сердец (723), десятки тысяч почек (64000) и т.д.

Исследователи Е.К.Азаренко и С.А.Позднякова разделяют развитие трансплантологии на два этапа. На первом этапе трансплантация предполагала удаление хирургическим путем патологических изменений тканей и