Писарев как литературный критик

Дмитрий Иванович Писарев (1840 - 1868) считал себя пря­мым продолжателем " реальной" критики Н.Г.Чернышевского и Н.А.Добролюбова. Правильно понять своеобразие литературно-критиче­ской позиции Писарева можно лишь с учетом ее значительных отли­чий не только от критики " эстетической", " органической" или " почвеннической", но и позиций Бе­линского, Чернышевского и Добролюбова. Это отличие проявилось в равнодушии Писарева к такой теоре­тической предпосылке критики его предшественников, как диалекти­ка. Немецкой классической философии Писарев противопоставляет методологию и выводы новейшего естествознания и современной исторической науки. Антропологизм, в целом послужил у Писарева (как и у Белинского, Чернышевского, Добролюбова) освободительным идеям и вере критика в конечную победу человеческой природы. Своеобразна и социально-политическая предпосылка писаревской критики: Писарев - революционный демократ в том смысле, что он отнюдь не исключает возможность и законность революцион­ного преобразования русского общества в интересах всех " голодных и раздетых". Ему вполне ясен и факт эксплуатации народа господству­ющими сословиями; это отчетливо дано понять в памфлете " Пчелы" (1862), статьях " Очерки из истории труда" (1863), " Генрих Гейне" (1867), " Французский крестьянин в 1789 году" (1868) и др. Решающую роль в русском общественном движении Писарев отводит не массам, но мыслящим личностям - демократической интеллиген­ции, всем, кого критик, начиная со статьи " Базаров" (1862), назовет " реалистами". Задачи современ­ной русской литературы: она должна быть подчинена также требова­нию прямой пользы и " экономии умственных сил", она вносит в об­щество естественнонаучные знания, способствуя правильному разу­мению человеком своей природы, а также формируя критическое мышление, она дает для последнего обильный материал из всех сфер общественной жизни. Наконец, она создает в своих произведениях образы " реалистов" с " реалистических" же авторских позиций. Писаревская трактовка задач литературной крити­ки. В конкретном преломлении пропаганда критикой " реализма" у Писарева означала: 1.борьбу за базаровых-" реалистов" и против их клеветников; 2.показ несостоятельности людей, далеких от " реалистов"; 3.разоб­лачение чуждых " реалисту" ценностей и теорий; 4.разоблачение мнимых " реалистов"; 5.анализ материалов, способствующих умст­венному формированию людей " нового типа".

5. Спор между журналами Спад революционной волны после 1861—1863 годов вызвал кризис реалистической критики. Наступило разочарование в рационалистических прогнозах, делавшихся на основе определенных представлений об историческом прогрессе и решающей роли народных масс в истории. Снижение уровня критики выразилось в оживлении разного рода субъективистских, волюнтаристских теорий, и даже в пересмотре «наследства».
Смерть Добролюбова, арест Чернышевского ослабили «Современник». В середине 60-х годов более активную роль в критике начало играть «Русское слово» во главе с Писаревым, Методологически эта критика уступала критике корифеев «Современника». Но и в самом «Современнике» теперь начали действовать менее даровитые критики и публицисты: М. А. Антонович, Г. З. Елисеев, Ю. Г. Жуковский. В «Русском слове», особенно после ареста Писарева, также выдвинулись новые, менее значительные фигуры: В. А. Зайцев, Н. В. Шелгунов, П. Н. Ткачев.
Критики обоих журналов считали себя по-прежнему верными последователями Чернышевского и Добролюбова, по-прежнему боролись со славянофилами и их газетой «День», с «почвенниками» Страховым, братьями Достоевскими, издававшими журналы «Время», «Эпоха», с либералами, сгруппировавшимися вокруг «Отечественных записок» Краевского и Дудышкина, и, разумеется, с реакционерами Аскоченским, издателем «Домашней беседы», Катковым и его сотрудниками в «Московских ведомостях» и «Русском вестнике».
Оба прогрессивных журнала во многом были близки друг другу. Недаром они одновременно приостанавливались властями в 1862 году, а в 1866 году были вовсе закрыты. Аресту подверглись Чернышевский, Писарев, Зайцев, позднее Шелгунов, Ткачев. Судьба их была до некоторой степени общей. Но наметился и очень обрадовавший врагов «раскол в нигилистах». Полемика между «Русским словом» и «Современником» была шумной, грубой, опускавшейся до мелочности и личных обид. Те принципиальные моменты, которые в ней были, одинаково относились к обоим журналам: в чем-то каждый из них отстаивал наследство, а в чем-то его ревизовал. Поводом к полемике послужила статья Щедрина в январском номере «Современника» за 1864 год из цикла «Наша общественная жизнь», в которой Щедрин в очень спокойной форме, но убедительно обвинил «Русское слово» в «понижении тона» критики, переоценке исторической роли интеллигенции, односторонних увлечениях популяризацией науки, естествознания, в забвении социально-общественных «жизненных трепетаний». Замечания Щедрина были совершенно своевременными. «Русское слово» действительно склонялось к либерализму, допускало вульгаризаторские концепции, особенно в статьях Зайцева («зайцевская хлыстовщина») и Писарева. Последний ответил статьей «Цветы невинного юмора». Антонович в статье «Современная эстетическая теория» в свою очередь намекнул на вредный, анархический характер «разрушения эстетики» Писаревым. Писарев еще раз отвечал в статье «Реалисты», справедливо обвиняя Антоновича в теоретическом отходе от Чернышевского. Сделал свои выпады и Зайцев в статьях «Перлы и адаманты русской журналистики» и «Глуповцы, попавшие в «Современник». Полемика затронула оценку отдельных писателей, произведений, героев произведений. Писарев выразил несогласие с Добролюбовым, якобы переоценивающим значение образа Катерины в «Грозе» Островского («Мотивы русской драмы»). Критики «Современника», в особенности Антонович, выступили с необоснованно уничтожающим разбором образа тургеневского Базарова, расхваленного Писаревым («Асмодей нашего времени»).
Большую бестактность допустил Зайцев в одной из рецензий, фактически оправдывавшей рабство негров в буржуазном мире. «Современнику» ничего не стоило камня на камне не оставить от такого рода «разухабистой» «нигилистической ерунды» Зайцева. Несомненно, в целом эта полемика еще больше ослабляла демократический лагерь. Щедрин вскоре вышел из полемики, не одобряя «грызню» Антоновича и Зайцева, тон их статей. Затем он вовсе ушел из редакции «Современника».
В полемику ввязывались, чтобы заодно свести счеты с тем и с другим демократическими журналами, реакционные публицисты. Не удержался и Достоевский. Он еще в 1861 году спорил с Добролюбовым по вопросу о целях искусства, а в 1864 году написал памфлет «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах».
Спорившие журналы в итоге продемонстрировали, что они взаимно виноваты в понижении общего тона критики. Антонович был прав, упрекая Писарева в «уничтожении» эстетики, недооценке искусства, искажении мыслей Чернышевского. Но критики «Русского слова», в свою очередь, верно подметили, что сам Антонович также искажает Чернышевского, неверно толкует ею тезис о прекрасном, делает поблажку «чистому искусству». Писарев был неправ в оценке «Грозы», Антонович — в оценке «Отцов и детей». Писарев напрасно иронизировал над сатирой Щедрина, но зайцевское оправдание рабства было возмутительно. Вульгаризацию отдельных эстетических проблем одинаково допускали как Антонович, так и Зайцев. Писарев был сдержаннее по сравнению с Зайцевым, Щедрин — по сравнению с Антоновичем. Наиболее мудрым и трезвым из всех критиков в этой полемике был Щедрин. Только он сумел отстоять «наследство» в полной чистоте и развить его дальше.

6. Зайцев Варфоломей Зайцев сотрудничал в «Русском слове» с весны 1863 по конец 1865 года. Вместе с Писаревым он прослыл как «разрушитель эстетики».
У Зайцева еще больше, чем у Писарева, намечался уклон интересов в сторону публицистики, естествознания, политэкономии. В эмиграции, начавшейся с 1869 года, он вовсе отошел от литературно-критической деятельности. Из статей, написанных в период сотрудничества в «Русском слове», наибольшую ценность представляют следующие: «Белинский и Добролюбов», «Стихотворения Н. Некрасова», «Эстетические отношения к действительности», «Сочинения Лермонтова», «Стихотворения К. Павловой», систематические обзоры под общим названием «Перлы и адаманты русской журналистики».
Очень близок Зайцев к Писареву в философских вопросах. Он без всякой критики принимал вульгарно-материалистические выводы Молешотта, пользовался этими выводами как откровениями, иронизировал над диалектикой и «законом причинности». Он торопился объявить, что Белинский по незнанию немецкого языка не успел окончательно испортить себя знакомством с гегелевской «философской гансвурстиадой» (клоунадой). Между тем известно, что Белинский как раз сумел обстоятельно познакомиться с гегелевской диалектикой, и в этом-то его великая заслуга перед русской критикой. Вульгарный материализм легко мирился у Зайцева с идеализмом в области понимания опыта. Зайцев высоко ценил А. Шопенгауэра за то, что его философия «положила конец всем метафизическим системам». Критик выдергивал отдельные положения из Шопенгауэра, стараясь доказать, что формула «мир как воля и представление» является формулой материалистической: ведь воля и представление есть продукты пяти чувств человека. Именно это доказывали излюбленные авторитеты Зайцева: Молешотт, Бюхнер, Фохт.
Антонович резко и основательно указал на ошибки Зайцева в статье «Последний философ-идеалист». Тот, как ни отбивался в своем полемическом ответе, все же должен был принять некоторые из упреков.
Зайцев, как и Антонович, написал статью в связи со вторым изданием диссертации Чернышевского в 1865 году. Статья проникнута глубокими симпатиями к Чернышевскому. Недаром Зайцев поместил также в герценовском «Колоколе» заметку о Чернышевском. Но свое собственное «разрушение эстетики» он хотел приписать автору диссертации. Признавая, что идеи диссертации ныне стали господствующими, Зайцев считает, что пора сделать последний логический вывод из посылки Чернышевского: «вне действительности нет истинно прекрасного». Если искусство не может дать того, что дает природа, то к чему же оно? «От добра добра не ищут». Это утверждение было равносильно отрицанию искусства. Искусство — только «болезненное явление», заслуживающее «полного и беспощадного отрицания». Оно нужно только для повторения картин действительности, их популяризации. Зайцев считал смешными уточнения Антоновича относительно разницы между копированием и воспроизведением жизни в искусстве. Искусство нужно было только для смягчения нравов варварских времен, а с развитием человечества его цена падает. Такая «защита» эстетики Чернышевского давала много поводов реакционерам «изничтожать» ее начисто.
И тем не менее Зайцев стоял за то сближение искусства с действительностью, за тот его демократический дух, к которым призывала диссертация Чернышевского. Зайцеву казалось, что он-то и является истинным защитником этих тезисов.
Критик «Русского слова» посвятил также специальную статью защите наследия Белинского и Добролюбова (1864). Теоретики «чистого искусства» начинали спекулировать на некоторых идеях Белинского, а Добролюбова обвинять в упадке критики.
Пересказывая идеи Белинского и Добролюбова, он искренне хотел доказать, что стоит ближе к ним, лучше продолжает их дело... На самом деле он приспосабливал Белинского и Добролюбова к своим вульгарным трактовкам эстетических проблем. Зайцев ошибочно доказывал, что Белинский никогда не выходил из пределов критики в область политических вопросов... Только будто бы в рецензии на «Выбранные места» и в «Письме к Н. В. Гоголю» Белинский вышел за пределы чистой критики. Зайцев верно противопоставлял взгляды Добролюбова на народ взглядам либералов. Но при этом Зайцева и «заносило»: оказывалось, по его мнению, что Добролюбов потому и велик, что не был литературным критиком, а, «будучи плохим или вовсе не будучи критиком, был сатириком, публицистом». У Добролюбова Зайцев находил некоторые черты непоследовательности, чрезмерной восторженности в ожидании революции. Зайцев хотел бы все это исправить. У Добролюбова, кроме того, были еще слишком «идеальные представления о народе», и они «заставляли его слишком много ждать от народа». Зайцев гордился тем, что он на все смотрит трезвее. На деле же Зайцев отходил от идей крестьянской революционности в сторону реформизма и просветительства.
В конкретных оценках писателей Зайцев меньше ошибался. Самым талантливым из поэтов для него был Некрасов. Статья Зайцева передает поистине исповедальную любовь молодых людей 60-х и затем 70-х годов к Некрасову, провозгласивших на могиле поэта, что он «выше» Пушкина. В ней верно решен вопрос о его народности.
Еще перед тем, излагая взгляды Белинского, Зайцев назвал Пушкина первым русским «национальным» поэтом и с характерной путаницей терминов добавлял, что его можно назвать также и «народным» поэтом. В смысловой разнице терминов «национальность» и «народность» Зайцев еще не разбирался. Он рассуждал так: «Народным поэтом я назвал бы Некрасова потому, что герой его песней один — русский крестьянин». Поэт не ограничивается объективным изображением страдания, но мыслит о народе и свои глубокие, просвещенные мысли передает в прекрасных, свободных стихах, в которые без натяжек укладывается народная речь и которые чужды поэтических метафор и аллегорий. Итак, различие между народностью и простонародностью проведено. Но незаметно для себя Зайцев провел различие и между «национальностью» и «народностью». Национальность необязательно связана с прямым выражением крестьянских дум, с изображением героя из крестьян. Некрасов — народный поэт именно в новом, прямом, по-щедрински «непосредственном», демократическом смысле слова: он изображает думы героев народа. Что же касается косвенно брошенных похвал Зайцева, будто в поэзии Некрасова нет «метафор и аллегорий», то перед нами очередная, характерная для него ошибка, которая снижает значение всех его оценок Некрасова.
Подобные же недостатки метода Зайцева-критика в подходе к художественной форме проявились и в статье о Лермонтове. Лермонтов «злоупотреблял» поэтическими тропами, а его произведения изобилуют иносказаниями, отвлеченностями.

7. Антонович Антонович после смерти Добролюбова возглавил критический отдел «Современника» (1862—1866) и популяризировал идеи прежних его руководителей. В период начавшегося спада революционной волны важно было даже просто поддержать престиж демократической критики. Антонович был первым, кто в печати заговорил о Чернышевском и Добролюбове как о явлениях целого направления в русской критике, крупнейших мыслителях, отводя от них наветы врагов («Добросовестные мыслители и недобросовестные журналисты», 1865).
Антонович выступил против попыток подменить программу крестьянской революции программой культурнической пропаганды естественнонаучных знаний. Смело Антонович полемизировал со славянофилами («Суемудрие «Дня», 1865), с реакционными «почвенниками» («О почве», 1861; «Стрижам», 1864), с либеральными «Отечественными записками», антинигилистическими выпадами Писемского в романе «Взбаламученное море» («Современные романы», 1864), вульгарно-материалистическими извращениями философии и эстетики в «Русском слове» («Промахи», 1865). Либеральные упования относительно начавшейся «эпохи реформ» Антонович разоблачил в статье «Надежды и опасения», едко разобрав новый цензурный устав 1865 года.
Как критик и мыслитель Антонович стоял ниже своих учителей. Но в решение частных вопросов он вносил некоторые новые важные штрихи. Антонович более исторично смотрел на сатиру XVIII века, чем, например, Добролюбов. В подцензурной печати он восстановил такое важное звено истории литературы, как творчество Новикова и в особенности Радищева («История восемнадцатого столетия» Ф. К. Шлоссера, 1871). Антонович защищал переизданное в 1868 году с пропусками «Путешествие из Петербурга в Москву» от фальсификаций, указывал на Радищева как на выдающегося политического мыслителя и философа, идеи которого были важны до настоящего времени.
В одних вопросах Антонович проявил замечательное постоянство мнений, как например в отрицательном отношении к реакционным взглядам «почвенника» Достоевского, а в других обнаружил столь же примечательную способность эволюционировать, как, например, в оценке Некрасова. В критической деятельности Антоновича наиболее ценными были три темы: защита и пропаганда эстетики Чернышевского («Современная эстетическая теория», 1865), критический разбор «Отцов и детей» Тургенева («Асмодей нашего времени», 1862) и полемика по многим вопросам с «Русским словом», в частности с Писаревым («Промахи», 1865). Самой нашумевшей статьей Антоновича была «Асмодей нашего времени» с критическим разбором «Отцов и детей» Тургенева (1862). Ее заглавие повторяло заглавие бездарного романа реакционного критика В. И. Аскоченского (1858), направленного против современного молодого поколения. Ошибочно усматривая некоторую связь между общим тоном и образами двух романов, Антонович отождествлял Тургенева с Аскоченским. Статья получилась бесцеремонно грубой, объявлявшей «Отцов и детей» клеветой на современное демократическое движение, а отношение Тургенева к Базарову враждебным. Антонович считал роман Тургенева вовсе не художественным произведением, а дидактическим трактатом, состоящим из разговоров героев, в которых «отцам» заранее отдается полное преимущество перед «детьми». Базаров якобы весь соткан из противоречий, он все отрицает сплеча, не отличается ни умом, ни тактом, ни любовью к людям. Он выглядит каким-то бесом зла — сущим Асмодеем.
Так об «Отцах и детях» судил не только экстремичный Антонович. Его статья до некоторой степени выражала общее мнение редакции «Современника» и окончательно оформляла разрыв демократов с либералами. Осуждал этот роман и сотрудник «Современника» Г. З. Елисеев. Солидарно с Антоновичем выступила также сатирическая «Искра».

8.Салтыков-Щедрин
В его статьях можно выделить основные тематические узлы: обсуждение сущности реализма в сопоставлении с чуждыми ему художественными методами; обсуждение тезиса о тенденциозности искусства, т. е. его «приговоров над действительностью» в новых пореформенных условиях; проблемы народности литературы в ее демократически-крестьянском содержании; перспектив развития героя времени как «нового человека» после того уровня, который был показан Тургеневым и Чернышевским; осмысление новых «форм жизни» и новых «форм» романа и, наконец, наблюдения над поэтикой сатиры вообще и своей в частности, над вынужденными и невынужденными чертами «эзопова» стиля.
Щедрин продолжал борьбу против «чистого искусства», «мотыльковой» поэзии К. Павловой, «эмбрионической», т. е. построенной на недомолвках, импрессионистических мотивах, поэзии Фета. Он беспощадно высмеивал реакционно-антинигилистические романы «Марево» В. П. Клюшникова, «Взбаламученное море» Писемского, «Некуда» Лескова, попытки Гончарова «по-уличному» карикатурно истолковать стремления передовых людей в романе «Обрыв» и особенно в романе Д. Л. Мордовцева «Новые русские люди». Щедрин преследовал либерально-обличительных сатириков и нравоописателей (А. Иволгин, М. В. Авдеев), сентиментальных хвалителей царской «свободы» (Ап. Майков), мещанско-порнографический натурализм (В. П. Авенариус, П. Д.Боборыкин).
Осторожно, с большой чуткостью, иногда тут же дружески подправляя их стиль, он хвалил за искренность и благородные стремления А. Н. Плещеева, Я. П. Полонского, Д. Д. Минаева, даже Н. А. Лейкина, С. В. Максимова, А. К. Михайлова и др. Особо выделял Щедрин поиски положительных героев в произведениях Ф. М. Решетникова, И. В. Омулевского.
Старыми противниками для Щедрина оставались «почвенники» - Страхов, братья Достоевские. Новые противники реализма обозначились среди «пенкоснимателей» из либерального «Вестника Европы», в частности А. С. Суворин, обрушившийся на «Историю одного города» с обвинениями в антиреализме.
Опираясь на небывалый расцвет активного демократического искусства 60-70-х годов, Щедрин пересматривал тезис «реальной критики» об отставании литературы от общества, о малой «степени участия народности» в жизни литературы. Заслуга Щедрина в том, что он вернулся к специальной отработке уже выдвинутого в русской критике эстетического понятия и термина «реализм» и вокруг него сосредоточил все методологические размышления о прекрасном в жизни и в искусстве, о тенденциозности искусства, его образной специфике. Реализм в широком, точном понятийном и терминологическом смысле был Щедриным резко противопоставлен натурализму. То, что было отработано в понятиях, но не воплощено в терминах у Белинского, то, что началось воплощаться Анненковым в терминах, но не было доведено до конца в понятиях, Щедрин раскрыл и в понятиях, и в терминах. Именно от Щедрина берет начало сегодняшнее истолкование реализма и натурализма. Практика русского реализма позволяла Щедрину смело и широко решать эти вопросы. В статье Щедрина о романе Решетникова «Где лучше?» содержатся очень важные мысли критика о единстве народной и общечеловеческой точки зрения. Проблеме общечеловеческого критик уделяет большое внимание в ряде своих статей. Подобно Чернышевскому и Добролюбову, Щедрин нигде не противопоставляет общечеловеческое народному, а всегда рассматривает эти понятия в неразрывном единстве. Само же содержание понятия общечеловеческого он исследует в плане развития прогрессивных идеалов передовых общественных слоев, имея в виду постоянное совершенствование и обогащение этих идей. Так, в известной цитате, где речь идет об отношении «управы благочиния» к общечеловеческим идеалам Пушкина. Щедрин имеет здесь в виду идеалы дворянской революционности. А самая постановка, им вопроса о свободолюбивых идеалах Пушкина свидетельствует о том, сколь бесконечно далек был Щедрин от типичной для критиков артистической школы трактовки Пушкина как художника чистого искусства. Ясно, насколько чужда ему была односторонность и бедность концепции критиков вроде Дружинина и его школы.