Девятнадцатая глава

МАМАЙ

Степи тянулись далеко вокруг.

По холмам брели стада, и по степям растекался, как пыль, ласковый напев пастушьих дудок.

Осень дула с севера прохладой и порой гнала понизу серые облака.

В степи шли караваны — на юг к Каспию, на юго-восток к Бухаре, на восток в Китай, на юго-запад к генуэзцам в Кафу.

Верблюды смотрели на мир с высоты запрокинутых голов, надменно и равнодушно. Набитые осенним жиром горбы стояли высоко. А ветер раздувал бурые гривы, шерсть покрылась соломой и пылью. Зеленая слюна тянулась из пустых ртов.

День вечерел. Был тот час, когда каждая тень отчетлива и густа, когда земля становится выпуклой, яркой, золотистой.

Степи тянулись далеко вокруг Сарая. Но сам город мирно покоился в тени садов.

Мирно текли ручьи под деревьями, и в зелени сверкали алые платья татарок.

Мамай эти дни проводил в пригородном саду.

Окрест слышно было, как вспыхивали песни, как глухой стук бубна отбивал ритм напева. Спелые плоды, дар оседлой жизни, радовали кочевников, сменивших плеть на заступ.

В тени ветвей, у водоема, обложенного голубым камнем, на ломаных узорах ковра лежала шахматная доска, и генуэзец Бернаба обдумывал: выгодно ли воспользоваться правом короля на конный ход?

Единожды в игре, если король не уходил за башню, если король оказывался перед открытым нолем, у него было право вскочить на коня, совершить налет на врага. Но, раз проявив робость, зайдя под защиту башен, король лишался права на этот внезапный ход. Это правило вместе с шахматами завезли в Сарай из Ирана.

Бернаба раздумывал:

«Не лучше ли скрыться и башне, нежели рисковать, хотя и сбив вражеского слона?»

Белое узкое лицо, втиснутое в черный мех бороды, слегка вытянулось, дергался глаз-дурная привычка. Палец медленно полз к доске.

Но Мамай сквозь узкую щель глаз смотрел твердо. На круглом маленьком носу шевелились большие ноздри. Жидкая светлая борода вздрагивала; следя за генуэзцем, он улыбался одной стороной рта.

Разрисованная иранским мастером, просторная доска звякнула подвешенными изнутри колокольчиками: это король Бернабы скрылся в башню.

Мамай свободно вздохнул и тотчас пригрозил королю конницей.

Выточенные китайским резчиком, костяные воины снова замерли: Бернаба тщательно обдумывал каждый ход. Мамай отвечал сразу.

Туфля, расшитая золотом, вползла с поджатой ноги, и обнажилась пятка, окрашенная киноварью. Мамай, затаившись, снова ждал генуэзца.

Халат из плотного самаркандского шелка туго обтягивал мальчишеское тельце Мамая. Голова была тщательно выбрита, но борода огорчала — светла, редка. А в иранских рисунках так округлы и густы бороды ханов, так круглы глаза, так узки ладони. У Мамая же ладони, натертые, как и пятки, алой хной, круглы, а не узки, как хотелось бы ему. И Мамай все еще не хан, как хотелось бы Мамаю.

Темник, хозяин войск, он распоряжался ханами, он сменял их одного за другим, но всякий хан норовил распоряжаться темником.

Шестнадцать лет прошло, как зарезали хана Хадыря. Это Мамаю удалось, но стать ханом по удалось. Мамай поставил Абдуллу, но пришлось и этого прирезать. Поставил Магомет-Султана, но пришлось придушить я Магомета.

Невозможным оказалось вырезать всех, кто имел па ханство право. Нужен был хороший поход, свежая слава и новая дерзость, чтобы наконец-то сделаться ханом Бернаба тихо шептал какие-то стихи. Они разговаривали по-персидски. Мамаю плохо давался этот язык. Он не всегда понимал смысл стихов и скрывал презрение к Бернабе, когда тот восхищался кем-нибудь из поэтов.

— Слова подобраны хорошо, но смысл их темен! — говорил Мамай.

В ответ Бернаба молчал, но лоб его покрывался румянцем и глаза становились узки. В это время он прятал свой взгляд от глаз Мамая.

А Мамай и не старался любить стихи: любить их было обязанностью Бернабы, как обязанностью раба Абду-Рауфа — чистить Мамаева коня, как обязанностью раба Клима — готовить еду. «Если есть слуга, который умеет любить стихи, незачем это делать князю!» — так размышлял Мамай. Сколько еще дней оставалось ждать до новых рабов? Бегич приведет ему их.

День клонился к вечеру. Где-то ухали бубны, переплетаясь с песнями. Откуда-то проходил караван, и верблюды ревели под картавый звон тяжелого бубенца.

Гуще становился аромат цветов. Их привезли из Турана, как три года назад из Кафы привезли Бернабу, а ковры — из Персии, а ароматные дыни — из Шемахи. Водоем облицован искусным каменотесом из Бухары. Сад разбит садовниками — рабами из Мерва. Скоро из Москвы Бегич приведет голубоглазых пленниц.

Бернаба сделал неосторожный ход.

— Шах! — вскрикнул Мамай.

Бернаба отступил.

— Смерть! — поставил ферзя Мамай с такой силой, что колокольчики долго не умолкали внутри доски.

Калитка распахнулась. В сад ворвались пыльные, оборванные воины.

По садам замолкали бубны, обрывались песни.

Воины неподвижно остановились, уткнув глаза в землю. Так не извещают о победе!

— Не может быть! — тихо сказал Мамай.

Один из оборванных воинов поднял лицо, покрытое пылью. Да это князь Таш-бек, правнук Чингиза.

— Не может быть!

— Бегич убит.

— А войско?

Таш-бек прикусил губу.

— Ну!

— Говорю: все побиты.

— Кто мог побить всех?!

Таш-бек молчал.

Мамай кинулся к двум другим.

— Ну?!

Он схватил их за рваные халаты. Никто не ожидал, что в столь худых руках скрыта такая сила. Воины едва удержались на ногах.

Мамай опять подбежал к Таш-беку:

— Говори!

Таш-бек сурово и коротко сообщил все.

Мамай сжался. Халат оказался широк и сполз с плеча. Повелитель войск, он подбежал к ковру, ударил ногой в шахматную доску. Звон колокольчиков рассыпался в наступившем молчании. Доска раскололась под твердой пяткой.

Бернаба стоял, глядя на эту дикую пляску.

Чуть прихрамывая, Мамай добежал до князя и с размаху наметился ударить в лицо. Но Таш-бек перехватил Мамаевы руки, словно сковал их.

— Уймись!

— Пусти!

— Но!

Так же внезапно пришло успокоение.

— Расскажи еще раз.

Таш-бек вытер рукавом лицо. Прошел к блюду, на ротором лежала нарезанная дыня, сдвинул ломти в сторону и, подняв блюдо, принялся пить сок. Блюдо вздрагивало в его руках вслед каждому глотку.

Мамай покорно ждал за его спиной.

Обернувшись, Таш-бек впервые заметил, что Мамай очень мал ростом, кривобок, щупл. Только глаза быстры, злы, хитры.

«Хорек!» — но не сказал этого, а снова повторил, как шли, как перешли Вожу, как бились.

— Убиты и Хази-бей, и Бегич, и Каверга, и Карагалук, и Кастрюк.

Мамай сказал:

— Теперь вижу, ты в лошадях лучше всех понимаешь. Сумел ускакать.

— Побывал бы там сам!

— Я побываю.

— Ты?

— Не успеет этот сад пожелтеть, я сожгу Москву, а Дмитрий будет мне собирать навоз для топлива.

— Так и Бегич думал.

— Бегич — не я. А ты так не думал?

— А ты?

— Отвечай!

— Вместе с тобой так думал. Здесь.

— Со мной и пойдешь.

— Не откажусь.

Мамай кивнул Бернабе:

— Иди. Созывай совет. Быстро.

Бернаба вышел.

Мамай сказал:

— Ты им расскажи, почему вы разучились биться.

Вдруг снова его наполнила ярость:

— Почему? Не могли смять? Не могли изрубить? Вас было мало? Не умели рубить? Разучились в седлах сидеть? А?

Таш-бек, отвернувшись, крикнул одному из воинов:

— Вели принести воды!

Мамай растерялся: его перестали бояться? Он соберет новую силу, двинет новое войско.

Ноздри Мамая то раскрывались, то опадали, суживались, как рты рыб, выброшенных на песок.

А в сад уже начали сходиться вожди ордынских войск. Многих недоставало — тех, кто остался на берегу Вожи. Эти — живые, уцелевшие, отсидевшиеся в Сарае — не могли заменить тех. Не было среди них никого, равного Бегичу, ни Кастрюку, ни Хази-бею.

Придется ему, Мамаю, одному заменить их.

Мурзы и военачальники Орды входили в дом Мамая, смущенные неожиданным зовом.

Этот дом, нарядный и славный, давно их привлекал, но из них лишь немногие переступали его порог: у Мамая были любимцы. С ними он ходил в походы, с ними долил свой кумыс и свою баранину.

Нелюбимых, ненавистных, бездарных собрал Мамай в этот день. Любимые полегли на берегах Вожи.

Вверху сверкал потолок, густо расписанный узорами и цветами. Внизу молчали ковры, плотные, как верблюжьи шкуры. Алебастровые стены, резные, как Кружева, были похожи на морскую пену. Многим доводилось видеть моря; немногим — покои Мамая.

Все видели: Мамай не в себе. Весть о разгроме уже дошла до них. Но меру разгрома они медленно постигали лишь здесь.

Они сидели в прохладной мгле комнаты, поджав пыльные ноги, силясь сохранить достоинство; силясь, сохраняя достоинство, понравиться Мамаю.

Мамай знал: есть среди них ликующие. Есть, которые думают: пали друзья Мамая, падет и Мамай.

Некоторое время все сидели молча.

Но он собрал их не затем, чтобы молчать. Он обернулся к Таш-беку:

— Люди собрались, князь, тебя слушать.

Многие подумали: «Хитер! Выходит: не он нас звал, а сами мы собрались сюда!»

Таш-бек неохотно пододвинулся:

— Что я скажу? Мы бились так, что уцелевшим стыдно. Живые завидуют павшим И я завидую. Русы разбили нас. Из троих бившихся вернулся один. Из троих вернувшихся снова идти на русов решится один. Сама считайте, сколько уцелело воинов. Других слов у меня нет.

Мамай:

— Ты говоришь, как раб, как трус. А я тебя почитал за князя.

— Нет, я не трус. Я снова пойду на Москву.

Мамай:

— Если клинок не дает взамен трех клинков, если, потеряв одного коня, воин не приводит трех — незачем держать войска. Мы резали, и мы впредь будем резать кобыл, если от них нет ни молока, ни приплода. Мы завоевываем, чтоб с побежденных брать приплод себе. Не много — одну десятую часть со всего. Так стоит Орда. Так она будет стоять. Надо опять идти! Говорите, скоро ли сможете вы встать в поход и как вы в поход пойдете? Русь принадлежит нам, и мы ей напомним наше право.

Таш-бек сказал:

— Многое завоевано Ордой. Нового нам не надо. Надо брать с того, кто завоеван. Так поступал Чингиз. А мы с одних упускаем дани, а на других с кровью и лишениями налагаем их. Мы стали от войны беднеть, а войны хороши, если приносят добычу, если…

Мамай перебил его:

— Я и говорю о том! А если не дают, надо заставить давать.

Один из мурз попрекнул:

— Не надо было уступать Дмитрию. То ты снизил им дани, то сзываешь в поход, чтобы поднять прежние дани.

Еще голос — голос старого Барласа:

— Сам прощал, сам возвращай.

— Что?! — воскликнул Мамай.

Когда притихли и присмирели, Мамай приподнялся с полу.

— Приказываю: собирать всех, кто возвращается из Бегичева похода. Вам завтра быть здесь всем. Кто говорит?

Все молчали.

Они встали, торопясь уйти.

Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.

Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:

— Они ненадежны, хан. Надо искать других.

— Воины — не верблюжий навоз. По степи не валяются.

— У меня есть план…

— Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!

Снова вскочил, побледнел и затопал:

— Жечь их! Резать! Давить!

Вскоре успокоился.

— Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.

Бернаба смолчал.

— А как я тебе велел: ты учишь русский язык?

— Каждый день.

— Уже говоришь?

— Понемногу.

— За русского годишься, как мы условились?

— Рано еще.

— Торопись.

Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:

— Остерегись: хан будет рад твоему поражению.

Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы, помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая — это гибель Бернабы. всех его генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник, хотя и генуэзец!

Мамаю этот хитрый проходимец во многом помог. Бернаба видел многие страны, над ним небосвод был высок и просторен.

Бернаба давал советы безжалостные, подлые, корыстные. Но. они совпадали с мечтами Мамая, и этот проходимец был ему ближе всех друзей.

Мамай сказал:

— Хан не будет рад. Я одержу победу.

Бернаба молча отодвинулся: в комнате с ковров собирал сор раб. Ухо раба было срезано, и он низко на щеку опускал рыжие волосы. Раба звали Клим. Он был рожден рязанкой от чьих-то воинов, проходивших мимо.

«Если на Рязанской земле родится человек рыжеволосый, белотелый, значит, родичи его пришлые,» — так хитро однажды объяснил Бернабе сей раб, когда Бернаба спросил: «Кто ты, бурнастый?»

Раб не видел родины тридцать лег. Он уже плохо стал говорить по-русски. Мамай заметил, что, чем чаще случались в Орде убийства ханов, тем одобрительнее раб глядел на Мамая, и Мамай приблизил раба: доверил ему уборку комнат и присмотр за едой. И стал отпускать молиться в русскую церковь.

Бернаба удалился. Раб ушел. Мамай спустился в сад.

Было невыносимо думать теперь о Воже. Но начинался новый поход, и крылья надежд прикрыли вожскую рану.

Ночь стояла тихая. Люди не пели; не гремели барабаны. Лишь кое-где розовели глиняные стены, озаренные отсветами вечерних костров. Да в темноте осеннего неба кровавой каплей висела одинокая звезда. Громко текла вода в ручье. Пахло степными травами — полынью и мятой, и к ним примешивался чуждый аромат садовых цветов: так по кошме, не сливаясь с ней, ложатся чуждые войлоку узоры.

Мамай не думал о поражении — его охватили надежды похода. Уже не терпелось поскорее тронуться в путь.

А Бернаба лежал на полу и неистово заучивал русские слова.

— Комонь, комонь, комонь…

Затем говорил вслух:

— Комонь — это лошадь.

Потом опять зубрил:

— Кметь, кметь, кметь…

И повторял вслух:

— Кметь — это воин.

Так Бернаба овладевал неодолимым языком русов.

Наконец он отодвинул из памяти и комоня и кмета, опрокинулся на спину и, глядя в низкий, собранный из палочек потолок, стал вспоминать Омара Персидский язык дался ему легче. Бернабе было восемнадцать лет, когда отец его умер в Казвине. Было Бернабе двадцать два года, когда, задержанного за отцовы долги, купцы выкупили и взяли его с собой в Кафу, на Черное море. Но не отпустили. Когда исполнилось Бернабе двадцать семь лет, он побывал в Константинополе, а тридцати лет оказался Мамаевым рабом в Сарае. Он поехал торговать, задолжал, и товарищи, не простив неудачнику долгов, продали Бернабу в Сарае, как осла.

А Омар так хорошо говорил:

— Все обратятся в глину! Как это стихами? И дальше: гончар возьмет ком этой глины и слепит чашу для вина из царских черепов и из ног рабов. Не спеши, брат! Не спеши! Ноги вынесут тебя из рабства. Но лучше будет, если с тобой они вынесут еще что-нибудь.

Вдруг в ужасе он вскочил. Но это только свеча, догорев, упала.