КОЛОМНА. Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды

Звонили на звонницах, ликовали и плакали; служили молебны и пели панихиды. Передовые полки и обозы уже переправлялись через Оку и шли по Коломенской дороге к Москве.

А Кирилл пошел в предместье, проведал коня, стоявшего у хозяина на постоялом дворище, и не спеша побрел вверх по Москве-реке.

Анюта тревожила его, словно должна сейчас прийти, да задержалась.

Немало дней минуло, как он увидел ее в первый раз на торгу, когда пришел из монастыря за солью.

Она стояла тогда, глядя на деревянные товары, расставленные по рогоже. Расписанные ярко, сбитые складно, радовали взор и манили бадейки, чашки, ковши, солоницы. И она стояла среди них — коренастая, белолицая, с темным ртом и глубокими влажными ямками в углах сухого упругого рта.

В ее плечах, в шее, в ее быстрой руке удивила его стремительная звериная сила. И эту силу он угадал по темному пушку на скулах.

«Горяча любить!»

Он остановился около, но она не обернулась — что ей за дело до чернеца.

Он стоял около.

— Аль помочь выбирать?

— Сама справлюсь.

— Ох, ендова красна.

— Мне медов не варить.

— Отчего ж?

— Некого поить.

— Сама пей.

— Одной скушно.

— Ну, меня позови.

— Чернецам грех.

— Я не боюсь.

— Не льстись. Не такая.

Он пошел за ней и между возов сена, в густом летнем запахе, схватил ее за руку:

— Ну позови, что ль!

Она не отняла руки и еще сильней его раздразнила взволнованным женским шепотом, где смешались тоска, и веселье, и жалость. Озираясь, чтоб не приметили их, она сказала:

— Ну что тебе? Зачем позову?

— Погреться.

— Мне-то, вдовой, тож зябко.

— Так чего ж?

— Да с чего я с тобой пойду! Чернец ведь!

— Позовешь — рясу отдам тебе на сарафан.

— Грех!

— Обдарю!

— Даров не хватит.

— А приняла б?

— Сперва поглядела б.

— Что хочешь дам!

Она вырвала горячую руку и впервые взглянула ему в глаза.

— Уйди, чернец. Сама боюсь. Уйди.

И быстро вернулась в толкотню рынка. Он сразу ее потерял, словно растаяла в толпе, — там мелькнул платок, схожий с ее платком; там плечи, подобные ее плечам; мелькнула рука, с такими, как у нее, пальцами. Словно в ней одной собран был весь народ и вдруг распался на части, а он ищет ее одну!

— Тут чернявая баба стояла, не видал?

— Анюта-то?

— Она.

— Видно, домой пошла. Чего ей тут делать?

— А ты знаешь ее?

— А кого ж у себя в городе я не знаю? Не чужой ведь!

— И меня знаешь?

— Што ж, ты первый раз, что ль, из Голутвина сюда пришел? Кириллой те звать. Каждый рынок небось тут бога славишь.

— Да я нонче за солью.

— А чернец и соль берет — божье дело деет. На братью ведь.

— Истинно.

— Ну, купи чего-нибудь.

— Не осуди — не заказано.

— Ну, так не засть товар от людей.

— Прости, добрый человек.

— Бог те простит.

Но имя ее было узнано. Кирилл уходил и думал:

«Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?»

Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.

Однажды он раным-рано добрался до перевозчика, чтобы на заре поспеть к рынку.

Ему показалось, что берегом вверх по реке идет женщина. Он пошел следом, взволнованный знакомой ее повадкой. Она уходила все дальше.

Все гуще становился ольшняк.

Анюта вошла в заросль, и он, подкравшись, увидел: она стоит у воды и развязывает повойник.

Развязала густые волосы, и широкими свитками они опустились ей на спину. Быстро сбросила сарафан и осталась в холщовой, расшитой по подолу исподнице.

Ее ноги, плотные и смуглые, топтались в траве, словно ей не терпелось сбежать в воду.

Сердце его замерло, и дыхание ссохлось, когда, быстро через голову скинув рубаху, она осталась среди ветвей, чуть прикрытая лишь тенью листьев.

Она сложила руки и пощекотала себя под мышками, пробуя ногой воду. И прыгнула в реку; быстро, как золотистая рыба, мелькнула ее рука, мелькнула снова, и она поплыла не спеша, спокойно.

Струи сопротивлялись ей, она преодолевала их, они перекатывались через нее; легкими движениями крепкого тела Анюта боролась с ними легко и ласково. Они упрямо настаивали, а она беззаботно сопротивлялась им.

Потом повернула и сильными взмахами быстро, словно от погони, поплыла к берегу; вышла и остановилась над водой отжать волосы.

Река в этот час была безлюдна.

Кирилл, затаясь, следил, как она вытерлась, как, закинув за голову руки, принялась заплетать волосы, и тогда выступил из кустов.

Она застыла как каменная, глядя на него из-под нахмуренных бровей.

Он наступил на ее белье и тихо сказал:

— Анюта!

Она вскрикнула и кинулась прочь.

Ее голое тело в тени деревьев засверкало как быстрый ручей. Ветви ловили ее за волосы. Сучья подвертывались под ноги. Он настиг и схватил ее плечи. Сразу его охватил женский запах, схожий с запахом сена. И руки ее хрустнули в его руках.

— Анюта!

Так началась их любовь.

Наконец она вырвалась и молча быстро ушла в заросль.

Он подошел к ней. Она стояла, одеваясь, глядя на него глазами, полными слез:

— Ты это что ж? Зачем же так-то?

— Сам не чаял так.

И вдруг гнев ли, сожаление ли о чем подняло в ней голос. Она выбежала и закричала. Собрался народ, и Кирилла увели далеко. В Рузу.

Два года минуло с той поры!

Как тогда, Кирилл прошел ольшняком. Начинались ивняки, гибкие лозы. Он узнал место и лег в траве.

Что бы он сказал ей, если б она лежала здесь рядом? Как много надо сказать. Как мало у человека слов.

Много дней минуло с той поры, а с этой земли все еще нет сил подняться.

Городом шли обозы, шли раненые. Иные лежали в телегах, прикрытые рогожами или армяками. Устало и жалостливо смотрели их ввалившиеся глаза. Вели пленных. Сквозь разодранные одежды темнело избитое и грязное тело чужого народа. Татары смотрели пугливо и жалостно, а жалостно ль глядели б они, если б случилось им сюда ворваться! Никто не жалел их. Никто не подавал им ми еды, ни воды.

С хохотом смотрели на баб в штанах, на пленных татарок. А они, позвякивая бубенчиками, подвешенными к косам, босоногие, бежали в пыли или, сжавшись, сидели, как больные птицы, на возах с добычей.

Уже над городом кое-где поднимались вопли: коломяне оплакивали родичей, павших на берегах Вожи.

Кириллу показалось, что где-то вдали слышится причет Домны. Но женские причеты схожи между собой, как схоже между собой людское горе.

Кирилл поднялся из лозняка и пошел в город.

К вечеру загудели колокола по Коломне; зазвонили в Голутвине. С хоругвями, с иконами, с торжественными долгими гимнами пошел к переправе крестный ход. Пошел весь народ Коломны.

Через Оку перешел Дмитрий и обнял приехавших в нему навстречу москвитян. Наклонившись, он поцеловал сухощавого, небольшого Боброка.

— По твоему слову держал полки, Дмитрий Михайлович, — подковой. И ждал, чтоб навалиться на нехристей сверху. Спасибо тебе.

— Полно, князь. Сам ты хотел их так поставить.

— Опасался, годно ли так будет против татар. А ты меня уговорил. Вспомни-ка!

— Всегда так надо держать, чтоб враг свою привычную силу не смог в ход пустить. А у каждого врага — своя сила.

— Я опасался, как бы они по крылу не ударили.

— А подкову ж всегда повернуть можно! Ты ж это сам в Москве домекнул. Я тут в стороне, Дмитрий Иванович.

— Ну, спасибо. Больно ты скромен, брате.

— Ты скромен, Дмитрий Иванович.

— А как Москва? Овдотья, Анна?

— Плакали об тебе. Ночи напролет гонцов дожидались. Сергий в Симоновом жил, молился.

— А дети?

— Им что! Здоровы, балуют.

— Ты из Москвы давно?

— Вчерась.

— Гораздо скакал!

— Опасался без тебя Москву оставлять. Мало ль что! Враги есть всюду.

— Ну, пойдем.

— Сергий Митяя благословил. Первый от него благословение принял.

— О! То пуще Вожи!

Дмитрий задумался. Он стоял на коврах перед столом, накрытым узорной камкой: начинался молебен.

Среди людей Дмитрий заметил Капустина и пригнулся к Боброку:

— А чего Гришка тут делает?

— Его Михаил Ондреич сюда пригнал. Супостата искать. Убили твоего гонца-то к Сергию.

— Царство небесное! — перекрестился Дмитрий, в клир, приняв это за знак к началу, запел молебен.

А обозы шли, войска шли. Скрипели телеги. Плакали коломянки. Гудели колокола.