Коломна

Нутро города — торг. Все сословия, все ремесла, всякий городской житель идет сюда. Здесь начинаются похороны и свадьбы — отсюда несут на пиры и тризны припасы. Здесь начинаются войны, ибо на площади глашатай читает приказы и вызовы. Здесь и мудрец, и убогий юрод, и краснобай, и косноязычец откликаются на весть, на слух, на все, что происходит в стране, на всякий отзвук дальних и близких дел.

Тревогой, страхом встретила коломенская площадь день одиннадцатого августа тысяча триста семьдесят восьмого года, в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят шестое.

С Устья тянуло туманом и сыростью. В тумане примолкла бессонная Коломна. Лавки и лари пустовали. Купцы неохотно заходили в них. Всякий предпочитал быть в толпе, слушать, говорить — когда мысль свою выскажешь, будто и в самом деле все повернул по слову своему, будто иначе и не может быть.

Только церкви стояли распахнутые настежь. В их темной глубине пылали свечи, и ладан плыл, и молитвы гудели, словно тысячи пчелиных роев. О ниспослании победы возглашал клир, о сохранении жизни отроков божиих и рабов божиих взывали матери и жены коломянки.

Далеки ордынские поля, и леса заволокло туманом, а дорога тянется до самой Орды. Идут навстречу друг другу воинства. Где суждена им встреча, где суждена им смертная брань?

Не было побед над татарами. Никогда. А много было смертей, пожарищ, бедствий. Оттуда полтораста лет назад проходил по этой дороге Батый. И Дюденя проходил. И оставалась Коломна в чаду, во прахе; не город, а кострище. Многолетний труд, тяжелое счастье жизни, любимые люди и, паче того, любимая Русь обращались во прах под поганой пятой басурманина. Под тяжелой его пятой поныне, как пленная девушка, тоскует Русь. Двигаются на Коломну ордынские всадники, а ведет их Бегич. И нехороший слух ползет о Бегиче — силен, хитер, опытен, беспощаден. Князь, а спит на голой земле, седло подсунув под голову. На подкуп не льстится, к ласковому уговору глух. Нет от Бегича ни пощады, ни жалости. И на глазу у Бегича бельмо, дурной знак. Нерадостны слухи. И только утешительно и мирно звучат молитвы в церквах: душу успокаивают их мгла и запах ладана, привычный с младенческих лет.

Войска прошли. Долго смотрели их. И князя смотрели.

Свой князь. Коломну любит. Венчался в Коломне у Воскресенья. Укрепляет город. Коломян жалует, не то что ружан в Рузе либо можаян в Можае. Много оружия. Богато снаряжение на дружине. И сам. ехал в шеломе, в боевой справе, воином. Не любит княжеской шапки на голове, с детства воин.

Войска прошли. Проволоклись вслед обозы. И сторожевые полки прошли. И купцы, и попы, и челядь прошли. И вслед за ними много ушло коломян: купцы свою корысть блюсти, местные — за вестями.

Подолгу ждут на Оке перевоза. На Рязанской дороге и пешие и конные. Кони в Коломне вздорожали — всякий норовит заблаговременно сложить скарб в телеги. У кого нет — в сани. Проволокутся и сани при такой беде. Смотрит Коломна за Оку, в туман. Там далеко за лесами стелются татарские степи, целятся татарские луки. Чего ждать, к чему готовиться?

— Хорошо прошло воинство, да како назад придет?

— Ведь не Литва липучая, не Рязань кособрюхая, не Мордва мордастая, а непобедимая конница Великой Орды движется на Русь!

Бабы, подвывая от ужаса, сладостно вслушивались в слова мужиков.

Люди стояли на башнях, и на звонницах, и верхом на верхах теремов. И все взоры были обращены за Оку. Но ничего никто не видел: стоял туман.

Кирилл шел, смутно распознавая улицы. По галдежу угадал площадь. Вошел в толчею и вник в ее говор. Он увидел спокойные глаза стригача, стоявшего в стороне возле пня. Кирилл обернулся к нему, быстро решился:

— Ну-ка, волосы обкороти да бороду справь.

Стригач подивился:

— Нонче народ не о том думает.

— А чего ж ты тут делаешь?

— Чево? Мое ремесло блюду. Иде ж мне быть, коли тут моя стригольня?

— А коли так, нечего зубами ляскать.

Стригач покосился на широкие Кирилловы плечи, на кинжал у ремня и заспешил:

— Сядь на пень.

— Сел. Ты новгородец, что ль?

— Я-то? По чем спознал?

— Говор слышу.

— Бывал ли у господина Новгорода?

— Стриги, стриги.

Мастер туго обвязал тесьмой Кириллову голову, а узелок дал в зубах держать. По линии тесьмы срезал волосы. Вышло ровно и складно.

Молодая баба, бездельная, как и все в эти дни, остановилась поглазеть:

— Чего ж надумал — в такую страсть лепоту наводить!

— Тебе, видать, невдомек, зачем борода из человека растет.

— А зачем?

— Баб под мышками щекотать.

— Ой, срамной какой!

А не уходила, присматриваясь к его лицу.

— Аль во сне меня видела?

— Запамятовала.

— Увидала б, запомнила.

— Вот пристал!

А все смотрела карими тихими глазами.

— Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!

— А с чего!

— Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.

Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:

Ой, не могу я слез удержати,

Самоскатные росинки утирати:

Увели тебя, удалую головушку,

В чужую во дальнюю сторонушку,

С молодой женой тя разлучили,

От малых детушек тя отрешили…

Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:

— Ну, дура!

— Как мне теперь быть, может, уж и нет его!

— А он там, что ль?

Она покачала головой, глотая слезы:

— Там.

Кирилл твердо сказал:

— Вернется!

— Ой, откуда ты знаешь?

— Слыхал.

— А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?

Кирилл еще раз сказал:

— Не плачь: вернется.

Она недолго в оду мала:

— Ну, пущай.

Кирилл сказал:

— А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.

— Нехорошо! — осудила коломянка.

— Да ты с земли-то встань. Изваляешься!

— А кому до меня дело? Поспею, встану.

— Ну, сиди.

Ей, видно, не хотелось уходить. А Кириллу уж и не хотелось без нее оставаться: Тимоша с Топтыгой сгинули, а в корчме у каждого своя тоска, на другого недостает жалости.

В этот день всем хотелось быть вместе, все поведывали друг другу свои горести. Всяк в разговор лез. Всяк разговор стал достоянием Коломны. Стричься сел, все любопытствуют, — словно один за всех голову на плаху кладет:

— Испакостил бороду!

— А кудревата была, окладиста, — сказал козлобородый шорник.

— На чужой каравай рот не разевай, — ответил Кирилл.

Этот ответ козлобородому шорнику не по сердцу пришелся.

— Все одно татары голову-то снесут, на бороду не глянут.

— Какие такие татары, козел?

— А как ты меня назвал? — Видно, слово Кирилла попало не в бровь, а в глаз.

Подстриженный Кирилл встал во весь рост.

— Ты, козел, уж не татарами ль подослан народ стращать? За эти слова…

Козлобородый исчез. Кто-то благодушно угадал:

— Спужался!

— Татарский хвост. Держи его! — крикнул Кирилл.

Кто-то в толпе подхватил:

— Держи!

И когда народ отвернулся, увлеченный ловлей, Кирилл подошел к бабе. Она уж горевала:

— Поймают окаянного?

— А как тебя звать-то?

— Домной.

— Я мнил — Коломной.

— Норовишь обсмеять?

— Ты постой, не уходи.

— А на что ты мне?

— Порты зашить.

— Неохота домой идтить.

— А что?

— Пуст дом.

— А дети?

— Прибрал бог.

— Еще будут.

— А ныне-то пуст.

— Все об муже сохнешь?

— Ну его!

— А что?

— Да ну, пойдем! Зашью.

Она его повела в слободу. Сердце Кирилла заныло. Улица заросла травой, мирно вились тропинки. Гусята жадно, большими глотками рвали пушистые ростки ромашки. На такой вот улице, где-то здесь, недалеко-от колодца, Анюта хоронится в ветхой хоромине. Может, и в Коломну-то лесами шел, и в лесах изловчался, только б пройти этой улочкой, глянуть на колодец и снова навеки сгинуть в лесной тьме. Домна остановилась у своей калитки.

— Нет, — сказал Кирилл, — недосуг сейчас. Другой раз.

— Чего ж вел?

— Другой раз приду.

— Подь поснедай.

— Другой раз, Домна.

— Заладил. Не пойду домой одна!

— Я тебе муж, что ли?

— А чего ж мне дома одной сидеть?

Нежная тоска сжала его дыхание. Пусть бы хоть она вот так звала и вела домой… Всю жизнь без семьи, без дома. В дорогах, в труде, в обидах рос. Рос до бороды. Одиноко, неласково. Сварливый бабий попрек Домны неожиданно приласкал его, как, может быть, ни одна ласка не смогла бы пригреть. Не попрекнула бы, если б не нужен ей был.

— Ну, покорми, что ль.

Они вошли в низкую дверь. Потолок покосился и навис.

Кирилл сел у двери за стол. Домна заспешила у печки.

— Чего ж сел? Скинь одежу-то. Ноги-то разуй.

Как сразу свободно и хорошо стало.

Она села рядом, и они похлебали варева из одной чашки.

Кирилл смотрел на ее худощавую смуглую руку, лежащую на столе, и положил на эту руку свою ладонь.

Но Домна отодвинулась:

— Ой, нет!

— А что?

— Не венчаны.

— А ты попробуй.

— Смотри, сгоню.

— А повенчаться хочешь?

— Думаешь, он не вернется?

— Не знаю.

— А ты говорил: вернется.

— Не знаю.

— Ой, пожалей меня.

Он погладил ее по голове неловкой рукой. Потом обхватил и прижал к себе. Но она отбилась.

— Сгоню! — Поправив сарафан, встала. — Ну, что чинить? Сымай.

Он вдруг поднялся.

— Не надо.

В пояс поклонился ей:

— Благодарствую, Домнушка, за хлеб-соль.

— Не взыщи.

Не сводя с него глаз, она стояла посередь избы. Он пригнулся, пролезая в дверь, и не услышал за собой ее шагов. Стоя за дверью, он обернулся и увидел ее на том же месте.

— Чего ты? — спросила она.

— Так, взглянул.

— Слышь-ка!

— Ну?

— А ежли — женишься?

— Ежли что?

— Ежли его убьют.

— Не знаю.

— Ну ступай. Да дорогу ко мне запомни.

— А зачем?

— Ежли его убьют…

— Ладно.

Туман как будто редеть стал. На тесовых крышах густыми пятнами зеленел мох. На берегу Оки горбились бани. По дыму, сочащемуся меж тесовин в крыше, видно было, что бани топятся.

В предбаннике было людно, трудно пробиться. Одетые и голые теснились, слушая парня, которого посылали разузнать новости.

— А на торгу, — рассказывал он, — татарина поймали. Вот истинный бог! Сам видел!

— Кто ж таков?

— А Сысой-шорник. Вот кто!

— Вот сучий сын! Кто б мог подумать? — удивился хилый голый старик, прикрывая веником срам.

Кто-то переспросил:

— Сысой? Ух и язва был!

— Татарин! — объяснил поп. — Они все злы на христиан.

— А попов татары милуют, — ответил Кирилл, — знать, за христиан не чтут!..

— Ох, я тебя за эти слова…

— А что? — спросил Кирилл, трогая рукоять кинжала.

— Да слова как слова! Что в них такого? Благослови тя бог! — ответил поп.

— Ну ин и добро, что заспешил: мне место ослобонилось! — одобрил Кирилл.

— Да он что-то забыл помыться. Только было раздеваться сел! — сказал банщик.

— Звонить побежал.

— Чего?

— О поимании супостата Сысоя благодарственный молебен служить.

— А! — догадался банщик.

Едва вошел в парню, тело запахло лесом, смолой, дегтем и ладаном, пока не домылся до нежного аромата тела.

Кирилл хлестал себя веником, и кожа зарозовела, заблагоухала березой. А парня пахла дымом и сыростью, мутная склизь текла со стен, и скамья, на которую сел, осклизла. Но он лил на себя воду, воду Оки, реки, на которой жила Анюта.

«А может, и она теперь тревожится? Куда ей идти, если и впрямь побегут из города?»

Он вышел в застланный свежей соломой предбанник, напился воды из ушата. И оделся.

Пока он мылся, прояснело. К западу текли низкие облака, и в прорывах темнела густая синева августовского неба. Но, как ни зорко вглядывались коломяне в заокские дали, дорога оставалась пустой, не было вестей от войска, словно никого и не было там, за сизыми шеломами лесов.

Это был час, когда Бегич перешел Вожу.