Четырнадцатая глава

ВОЖА

Бегич смотрел вдаль: все туман и туман! Сырой холод вставал с земли. Орда вставала. Воины вскакивали на коней; сотня за сотней мчалась вперед по его слову. Они внезапно появлялись и тотчас исчезали в тумане, словно их поглощал воздух.

Лишь назойливое ржанье коней, крики и свист людей не смолкая катились перед ним вперед.

Бегич стоял на своих коротких ногах, непомерно широкоплечий, круглоголовый, с глазами, оттянутыми к вискам. Ноздрями, вздернутыми вверх, он вдыхал воздух чужой земли, улавливал в этой земле, в траве, в воздухе неопределенный, но чуждый, гнетущий запах: за туманом, где-то далеко или близко — впереди, пахло гарью и дымом костров.

Чуть заспанные, раскрасневшиеся от холода и сырости, прилаживая оружие или оправляя седла, всадники проходили на рысях.

«Наша конница хороша на рысях, — подумал Бегич. — Русы сказали бы: „Добры тухтарски комони на грунах“. Некого спросить, верно ли так?» (Много лет силился он изучить язык русских.)

Позади воин держал Бегичева коня. Пегий конь шевелил розовыми ноздрями. Позади стояли в стременах ордынские князья-мурзы. Некоторые из них знали и персидский, и джагатайский языки. Бегич обернулся к Хазибею:

— Русского не разумеешь, князь?

— Я общаюсь с ними не языком, а плетью.

— Давно общаешься, князь?

— Их у нас в Орде немало.

— Но это пленники, князь.

— Все они одинаковы.

— А их воинов ты видел?

Хази-бей показал на мимо идущую конницу:

— Достаточно видеть этих, чтобы не задумываться о тех.

Бегич нахмурился.

В гомоне и тумане гонцу долго не удавалось отыскать Бегича. Наконец он подскакал:

— Говорю: первый караул пытался перейти реку, но брод охраняется.

— Пробовали сбить охрану?

— Они сидят в завалах и не подпускают к берегу.

— Искали другой брод?

— Пошли искать вниз по реке.

Хази-бей спросил у гонца:

— Как называется река?

Бегич ответил:

— Вожа.

Карагалук презрительно посмотрел на Бегича:

— Можно подумать, что князь Бегич хочет служить Московскому Дмитрию: язык Руси учит, все на Руси реки помнит.

— Потому что Бегич не хочет служить Дмитрию.

— Каждый по-своему понимает долг военачальника! — вступился за Бегича мурза Кастрюк.

Гонец продолжал стоять перед ними, держа в поводу лошадь. А уже прискакал новый гонец:

— Говорю: нашли брод. Видели на той стороне русов. Мы пустили стрелы, они ушли.

Хази-бей хлопнул ладонями о колена:

— Они всегда бегут от нас! Не надо было тратить стрел: показали б им плеть, и они ушли бы.

Воин косо усмехнулся, но продолжал смотреть в глаза Бегича.

— Много было русов?

— Туман. Видно было троих.

Бегич посмотрел в сторону мурз.

Хази-бей, любимец Мамая, одевается персом, не умеет сам панциря надеть, рабы ему ремни застегивают на доспехах. Каверга не стесняется спрашивать у старых воинов, хороши ли русские полонянки. Таш-бек в войске занят только лошадьми. Карагалук — родственник Мамая, и Мамай дал Карагалуку высокую степень в коннице. Силен в плечах Кастрюк и смел в битвах. Этот может вести за собой на врага, но как обойти врага — не догадается. Один глаз у войска — это единственный глаз Бегича.

Бегич кивнул воинам, и ему принесли доспехи. Сбросив халат, он быстро влез в панцирь, припоясал меч, вскочил в седло и принял из рук воинов остальное оружие.

— А стоит ли спешить с этим? — спросил Хази-бей.

Но Кастрюк тоже вооружился. Во всеоружии стояли вокруг Бегича старые его соратники.

Не оборачиваясь на мурз, Бегич тронул сапогами бока коня и поехал в туман. Князья последовали за ним.

Так, еле различая землю, ехали до полудня.

Днем туман стал рассеиваться, проглянуло солнце.

Татары перешли брод.

Позади, за рекой, еще оставались обозы, женщины, кочевое имущество, рабы, полонянки, скот. Но ждать их стало некогда: впереди, на горбатых холмах, стояло русское войско.

Солнце освещало русских с запада, и доспехи их сверкали, как лед.

Дмитрий смотрел с холмов на движение татар. За Дмитрием стояли отборные полки и великокняжеская дружина.

На левом крыле стоял князь Данила Пронский с конницей и пешими полками.

На правом — окольничий Тимофей Вельяминов с Полоцким князем Андреем Ольгердовичем.

Попы, сопровождавшие воинство, держались позади. Один лишь грек Палладий, черный, курчавый, блудник и корыстолюбец, находился в передовых рядах.

Бегич с удивлением увидел строгий строй русов, их спокойную неподвижность, блеск оружия.

Кастрюк с воплем вырвался вперед и понесся на Дмитрия, увлекая за собой конницу, мурз, головные отряды и старые боевые сотни. Пыль взвилась. Задние не хотели отставать и тоже, вопя, ринулись вслед первым.

Русы продолжали неподвижно ждать.

Бегич с размаху ударил лошадь камчой и завертелся на месте.

Русы стояли, ждали. Не бежали, не кричали. Этого не бывало! Конница Великой Орды привыкла сминать сопротивление, опрокидывать, топтать, преследовать и на плечах врага врываться в покоренные области. Эти же не бежали. Это была стена, а конница не таран, чтобы бить ею стену.

Головные части сдерживали лошадей. Задние смешались, наваливаясь на передних. Перешли на мелкую рысь. Пошли исподволь, вглядываясь, чего ждут русы.

Татарские переные стрелы взвились в небо. Солнечный свет померк от летящих стрел. Но первый порыв прошел, кони крутились на месте, плохо продвигаясь вперед: горячая страсть налета переломилась.

Тогда Дмитрий блеснул мечом.

Тяжелым топотом давя мягкую землю, русские хлынули вдруг вниз с холмов, навстречу врагу.

Застоявшиеся кони рванулись, затекшие плечи поднялись, и древний воинский клич покрыл татарские гомоны.

Стремительно рухнули русские на татар.

И на много верст вокруг вздрогнула земля, и травы пригнулись, как от порыва ветра, и облака всколыхнулись в небе, и татарские лошади шарахнулись на земле.

Еще воины Кастрюка отбивались от полков Дмитрия, а уж Дмитрий Монастырем опрокинул Таш-бека. Карагалук открыл тыл перед Данилой Пронским. Всадники Хази-бея и копейщики Каверги, откатываясь назад, бросали свои хвостатые копья; отбиваясь клинками, они бежали к реке.

Каверга принялся хлестать своих татар:

— Вперед!

Некоторые покорно оборачивались, сгибая спины, но кто-то, озлясь на удар, хлестнул саблей по круглому животу Каверги, и мурза, запрокинувшись, повалился в седле.

Татары бежали к реке.

Мчавшийся в Дмитриевой конной дружине поп Палладий обрушивал тяжелый кованый крест на головы спешенных татар.

Увидев золотую цепь на шее Карагалука и отбив крестом занесенный над собой полумесяц сабли, Палладий свободной рукой вцепился в цепь. В тот миг лошадь мурзы достигла обрыва и конь Палладия ударился о нее грудью. Перелетев через шею коня, Палладий уткнулся в грудь мурзы. Оба они выпали из седел и покатились с кручи к воде. Всплывая над водой, они продолжали бороться. Поп, не выпуская цепи, бил мурзу, а мурза, захлебываясь, не выпускал из рук бороду грека. Так оба они утонули в Воже.

Бегич кричал воинам. Испытанные воеводы грудью своей останавливали бегущих.

В это время Бегич увидел Дмитрия. Князь мчался к реке, преследуя Кастрюкову конницу. Шелом слетел с его головы, волосы растрепались, глаза сощурились.

Бегич не узнавал Дмитрия: рот, который так ласково улыбался в Орде, глаза, которые так открыто смотрели в лицо Мамаю.

Но некогда было размышлять — чья-то дерзкая рука схватила повод Бегичевой лошади. Бегич тотчас отсек эту руку.

Рядом с Бегичем вдруг встал знакомый воин. Он был стар, и шрам, как розовая ящерица, вздрагивал на его свинцовой скуле. Бегич сплюнул через плечо, но воин схватил руки Бегича вместе с саблей, запрокинул их ему за спину и так повел его прочь от битвы, как птицу, которую держат за оба крыла.

Выбравшись, Ак-Бугай отпустил Бегича.

— Я хочу, князь, посмотреть, не рано ли ты выгнал меня из воинов.

— Как ты смеешь, раб!

— Берегись!

Бегич кинулся на него. Ак-Бугай отмахнул удар. Бегич повернул лошадь и снова кинулся, и Ак-Бугай снова отмахнул удар. Когда же Бегич кинулся в третий раз, резкий свист клинка блеснул у самых его глаз, и от уха до уха сталь пересекла череп. И тогда рука его, сжавшись в кулак, дернула узду с такой силой, что лошадь, встав на дыбы, выкинула из седла безголового мурзу Бегича.

Свалка сгрудилась на берегу Вожи.

Кастрюк, достигнув берега, круто обернул лошадь и один против обступивших его русов принялся прокладывать себе путь, сечь руки, плечи, головы, ногами понуждая лошадь наступать на русских коней. Так отбивался и пробивался он. Но выхваченное кем-то из татарских рук хвостатое копье ударило в грудь и повергло Кастрюка на землю. Здесь он задохнулся под копытами мчащихся лошадей.

Бросая оружие, татары кинулись вплавь. Тяжелые панцири тянули книзу; непривычно было степным всадникам нырять в реке. Тысячи, тысячи татарских всадников ввалились в черные пучины Вожи. Тела запрудили реку. Вода, ворча, начала прибывать.

Стало смеркаться, а татары еще отбивались на берегу и тонули в Воже.

Смеркалось. А люди еще бились во тьме, еще кипела вода.

Встала ночь. И когда уже глаз перестал отличать мурзамецкий шелом от русского шелома, сеча затихла. Тьма помешала преследовать татар. Русские остановились — впереди темнела даль, куда скрылся враг; позади — Русь. А между Русью и воинством — поле битвы.

Всю ночь над полем метались оклики, стоны и вой. Скликали живых и тех, которые больше не откликнутся.

Ревели трубы, скликая разбредшихся. Раскладывали костры. Дозоры рысью уходили вслед за врагом.

К Дмитриеву костру приволокли мертвого Монастырева. Худощавый и бледный, он изменился мало, но приоткрытый рот словно звал за собой. И Дмитрию стало страшно, он перекрестился:

— Упокой, господи, душу убиенного болярина… Дмитрия. Ой, будто о себе самом!

Дмитрий снова перекрестился:

— Упаси, господи!

Звали воеводу Кусакова. Кричали во тьму, обернувшись в русскую сторону.

— Назар Данилыч!

Но только поле разносило:

— Ы… ы… ч…

И каждый кого-нибудь кликал из тьмы: отец — сына, сын — отца, друг друга, брат — брата. И нельзя было понять, откликаются ли позванные, либо души усопших вопят о покинутых телах, Русь ли из-за той стороны поля сокрушается о павших своих детях.

Лохматый и уже седой воин, скинув шелом, вышел вместе с другими от костров к краю ночи и упал, выкликая свою отрубленную в битве руку.

— Ой шуйца! Шуйца моя, игде ты? Игде ты лежишь, родимая? Много тобой попахано, поскорожено. Игде ж ты нунь? Ой шуйца, шуйца моя! Лучше бы ми костьми лечь, неже без тебя быть! Что я теперь? Ой, и не воин я, и не пахарь я…

Он уткнулся лицом в траву, и никто не подошел к нему: каждого долила своя печаль, каждый кричал во тьму. А многие уходили туда, рыскали между битыми и недобитыми.

Блуждали и меркли огни.

Попы разбрелись, напутствуя умирающих, торопясь отпустить грехи:

— Всякий грех прощается ти, сыне мой, ежели жизнь свою положил за родину свою. Ныне и присно и во веки веков.

У некоторых, лежавших в поле, еще хватало силы промолвить в ответ:

— Аминь.

А многие спали, утомленные битвой, безмятежно пораскинувшись на траве. Другие примеряли оружие, охаживали и осматривали коней. Кони злились, шарахались от своих, бились, рвали ремни, гремели цепями. Может быть, чуяли мертвечину вблизи или зверей, собравшихся к мертвечине.

Поутру, едва засветлело на восходе, Дмитрий поднял войска.

Отставшим страшно было переходить через темную реку: ноги коней спотыкались о мертвые тела, оба берега чернели от трупов. Кони храпели, сердца замирали у людей, узнавая дружков в иных из распростертых тел.

Войска изготовились. Но и теперь, на заре, невозможно было преследовать татар: над землей, как и в прошлое утро, густо висел туман. Впереди ничего не было видно.

Может быть, татары собрались и готовят новый удар? Может быть, они на расстоянии полета стрелы? Может быть, протянутая рука упрется в них?

Томительно ждали. Но это не было вчерашнее ожидание, когда враг шел на виду, когда его подпускали, дрожа от ярости. Теперь ждали тоскливо. Тогда знали, что будет бой, теперь были в предчувствии боя.

Заставы не возвращались. Первая стража давно уже ушла в туман, и не было от нее вестей. Ушла и вторая стража, а вестей не было. Отъезжали, будто в пасть Идолищу.

Солнце поднялось уже на полудень, когда мгла начала помалу рассеиваться. Тогда же вернулась и первая стража. А вслед ей и вторая. Обшарив вокруг, стражники не нашли никаких признаков Орды.

Дмитрий в прежнем порядке, идя в голове, а Пронского и Тимофея Вельяминова держа позади на крыльях, осторожно тронулся вперед. Он ждал засады, обхода, коварных козней Орды.

Туман редел; врага нигде не было.

Конница перешла на рысь. Пешие побежали. Надо было догнать, добить врага!

Но леса безмолвствовали. Просторное Рясское поле раскрылось впереди. Оно было загромождено покинутыми обозами.

Выпряженные телеги, опрокинутые шатры, добро и товары, наваленные на телегах и разбросанные по земле, кибитки и юрты, разбредшийся скот, оружие, кинутое в траве, толпы рабов, укрывшихся за телегами, женщины, с воплями побежавшие прочь. Все богатство непобедимого ордынского войска, опрокинутое и бесчисленное, оставили хозяева, чтобы облегчить прыть своих лошадей, чтобы быстрей уйти от страшного места.

Конные отряды, пренебрегая добычей, кинулись вдогон за врагом. Другие кинулись к пленным, к телегам, к скоту. Иные поволокли визжавших татарок попытать ордынской любви. Ковры и золото из амирских шатров, рабы из-за телег, крики и оклики отовсюду.

Лишь один татарский воин оказался среди захваченных женщин и рабов. Хватаясь за руки и за онучи победителей, он умолял, чтобы прежде смерти его провели к воеводе.

— Мы взяли сотни вас. Не хватит у князя ушей внять каждому, отвечали воины.

Его легко б убили в бою, но убивать без боя никому не хотелось. И хотя был он вражеским воином, теперь, когда стоял, дергая старым шрамом на скуле, седобородый, к нему относились, как к старику, — участливо и благодушно; Некоторые пробовали говорить ему татарские слова. И радовались и хохотали, когда он понимал их.

Наконец порешили спросить о нем у Пронского.

Князь Данила, еще разгоряченный удачей, широкогрудый, широкобородый, розоволицый, развалился на пушистом ковре и приказал привести пленника.

— Кто ты такой?

— Был десятником Бегича.

— Как зовут?

— Ак-Бугай.

— О таком не слышал.

— Разве можно знать всех в Орде?

— Не сомневайся: знаем!

— О!

— Чего ж ты хочешь?

— Если бы я ушел в Орду, меня там убили бы. Я привык убивать. Но убитым быть мне непривычно.

— Чего же ты хочешь?

— Быть в русском войске.

— Почему ж ты боишься своих?

— Могли меня видеть в битве. Я убил Бегича.

— Что ты бормочешь?

Один из воинов подтвердил:

— Истинно речет, княже: слух был, убили Бегичку. Наши дружинники их бой видали.

Пронский сказал Бугаю:

— Ну-ка подь до поры в мой стан.

Пронский забыл об отдыхе. Вскочил в седло и кинулся к Дмитрию.

Дмитрий прохаживался в поле с Андреем Полоцким, сбивая плетью сухие головки цветов.

— Слыхал ли, Дмитрий Иванович? Сказывают, Бегич-то убит!

Дмитрий ответил спокойно, будто и не могло быть иначе:

— А чего ж ради мы бились, коли дивишься сему?

— А истинно ль?

— Уж у меня в седле и сабля его.

— У меня один татарин кается: сам, говорит, убил.

— Да, как в Коломне дед пел; стали мы бить татар татарами! Досадно сие; я б оставил Бегича: пойдем, мол, мурза, поглядеть Золотую Орду на зеленом ковыле, на русском поле.

Пронский задумался:

— То ему б горше смерти.

А среди телег находились две женщины, которые не отворачивали лица; они радостно смотрели в глаза победителей.

— Батюшки! Откеда ж вы?

— А вы откедова?

— Из Курчавы-села.

— А и где ж оно?

— На небе! Татары на дым его спустили нонеча ночью. Нас волокли-волокли. За день ко второму хозяину попались.

— И целы?

— Целехоньки! Упаси бог!

— А чего ж вы в татарской ветоши-то?

— Да катуни нас обкатали в свои обноски.

— Ну куды ж вас деть?

— А Курчавы нашей уж нет ноне, берите с собой.

— На Москву?

— А то куда же?

— Ну, там разберем куда, курчавушки.

— Ой, кмет, не блазнись!

— А што?

— От татар упаслись ради тебя, что ли ча?

Окольничий Тимофей из погони воротился едва к ночи, настигнув лишь малое число раненых и пеших — остальные сгинули. И лишь следы по земле да поразбросанные в бегстве пожитки показывали их путь.

Дмитрий улыбнулся Полоцкому:

— Вот как оно вышло, Андрей Ольгердыч.

— Готовясь, рассчитывай на худшее. Это говорил мой дед Гедимин.

— Я эти слова знал! — засмеялся Дмитрий.

— Ими ты и победил. Иначе не был бы так тверд и уверен.

— Это еще в писании: Спаса проси, а себя сам паси…

Стояли на месте битвы три дня.

Попы отпевали павших. В светлое небо поднимался ладанный дым. Укладывали раненых на телеги.

Собирали разбредшийся по лесам скот. Увязывали добычу в телеги. Рыли ямы братских могил.

Впереди войск Дмитрий отстоял отпевание. Кинул горькую горсть земли в наполненную телами могилу.

Небо было светло. Коршуны низко кружили на плавных крыльях.

Дмитрий приказал трубить поход. Трубачи подняли длинные тяжелые трубы, и это поле в последний раз услышало их долгий звериный рев.