КОЛОМНА. По улице, заросшей травой, мирно вились тропинки

По улице, заросшей травой, мирно вились тропинки. Синеватой плесенью оброс сруб колодца. У колодца стояли женщины. Воды не черпали, бадей возле них не было.

Кирилл шел, оглядывая плетень, частоколы, серые стены изб. Где тут ее стена, ее огород? Вслушивался: не прозвучит ли где-нибудь ее голос.

Одна из баб крикнула:

— Не с торгу ль, удалец?

— А по чем угадала удальца?

— По ухватке да по поглядке.

— Зорка!

— Не с торгу ль?

— Оттоль.

— Что там про войну слыхать?

— Побьют татаровей.

— Ужли ж?

— А нешь нет?

— Кто же знает?

— Знаю, побьют. На торгу татарина поймали.

— Ой, господи!

— Поймали! Минула беда.

— Ну, слава те, господи! А мы все слухаем, не завопит ли кто.

— А тогда что?

— Бежать станем.

— Куда ж?

— В леса. Там не сыщут.

— А ежли…

— Загрызем! Все одно — не дадимся.

— А не все ль одно — мужик ведь!

— Сказал! Татарин-то?

— А ваши-то где?

— А на татар пошли.

Кирилл подумал: «Будто на медведя пошли али на бобра. Ох, бабы!»

— А где тут Анюта-вдовка живет? Вестно?

— А те на што?

— Да я ей давал порты стирать.

— Ой, молодец, давно, видать, дал!

— А что?

— Да ей тут уж год нету.

— Чего ж так?

— Да она одного молодца на казнь подвела — засрамили.

— А что за молодец?

— К ней один расстрига сватался, а она его — назад в монастырь.

— А! — смекнул Кирилл. — А куда?

— Да не то в Рязань, не то в березань.

— А все ж таки?

— К родителям.

Сердце остановилось: умерла?

Но баба разговорилась:

— У нее отец там гдей-то, на хлебном торгу прикащиком.

— А! Ну счастливо вам жить, бабоньки!

— Да мы и так не тужим. Тебя вот жаль.

— Ну-ка?

— Пропали порты-то — в Рязань увезла!

У колодца засмеялись. А Кирилл подумал: «Истинно: душу мою отстирала от пакости».

Он снова спросил, но суровее:

— Так верно, хохотухи, что уехала?

— Ну верно, верно. Перед Ильиным днем купцы туда с обозом ехали, так и она с ними. Вот уж другой год пошел.

— А где ж ее дом-то?

— А пониже к речке. Эна, отсель видать — крыша соломляная.

Баба подняла руку, указывая туда, и Кирилл приметил: статна молодка. А может, тоже сейчас вдовкой станет. А может, и не чует, что уж стала вдовой?

Он поклонился ей и пошел. Свернул в боковую улочку и, еле пролезая между двумя заборами, пошел к соломенному верху Анютиной избы.

За тыном под яблоней рылись в земле цыплята и прыснули прочь, когда он распахнул калитку.

Пожилая женщина строго и опасливо смотрела ему навстречу.

— Здравствуй, сестрица!

Женщина молча поклонилась. Нехорошо было сразу приступать к делу, но женщина была одна, смотрела опасливо, дни стояли тревожные, и Кирилл заспешил:

— Я об Анне думал спросить. Где она?

— А почто?

— Она постирать обещалась, так я зашел.

— Давно уж ее тут нету.

— А где ж она?

— Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.

Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:

— А куда ж она, Анна-то, делась?

— К брату переехала. На Рязань.

— Он у нее что ж, в самом городе?

— В Затынной слободе. Огородник.

— Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?

— Горденей.

— Не слыхал.

— Да он тут мало и жил. И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана. А жизни-то и не вышло.

— Как это?

— Так, милой, какая ж жизнь: полтора года с мужем прожила, мужа убили. И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У брата жена теперь померла, поехала за его ребятами приглядеть. В чужой семье молодой бабе разве жизнь?

Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней. Все, чего недоставало, выведал.

— А ты-то, сестрица, чего тут?

— А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж — старик. Я у него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?

— Как не знать!

— Ну то-то!

— Ну прости, сестрица.

— Так приноси, постираю.

— Принесу.

Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.

День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.

В корчме было людно. Всюду было людно — в банях, в церквах, в корчмах.

Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:

— Али горлушко пересохло?

— Нет. Дай сперва так посидеть.

— А то нонче баранинка вельми хороша.

— Ну, не обидь!

— Да уж пойду поищу. С хреном будешь?

— А ты уговорлив!

— Дело такое.

— Ну, к хрену и медку поднеси.

— Да без питья какое ж угощенье.

Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.

Старик в высоком кругловерхом странническом колпаке, с берестяной кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел застольников. Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:

— А может, побывальщину спеть?

И словно волна тишины захлестнула всех. И голос певца, сначала, у запева, нетвердый, прояснялся, светлел, разрастался. Размеренно и спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.

Дороги тянутся далеко… Ушла Анюта, унесла свой стыд. Застыдили бабу. Застыдили за предательство милого. А был ли он ей мил? Да и она только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось…

А ведь хаживала среди этих стен, голосила по покойнику-мужу, сокрушалась о Кирилле, когда схватили. Стены стоят, на которые ее тень ложилась. А ее уж нет. И след ее в пыли потерялся, и голос ее здесь отзвучал. И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось только, что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые колоски волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта — глубокие и влажные ямки. И вдруг вся она встала под мерную песню странника. Ее взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий подбородок и широкая шея. И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И высокие, будто девичьи, груди под расшитой холстиной. А старик пел, как Алеша Попович уговаривается с Батыгой:

Ну уж ты, Батыга, поганый пес,

Не замай ты города Киева,

Не мути ты матушку Непрь-реку,

А спусти татар в красен Киев-град.

Пусть казнят бояр, пущай вешают,

Пусть купцов-жильцов потрясут слегка.

Ворошите у них злато-серебро,

Вы берите у них добрых коней,

Порушьте терема златоверхие.

И пока ехали татары в Киев, пока рушили терема, и городовые стены, и соборы, пока возвращались с несметной добычей из разоренного края стемнело.

Светлые космы певца тихо покачивались в лад песне. Он пел строго, но спокойно, все это было давно, иначе к не могло случиться. Но Алеша увидел, что не сдержал Батыга зарока: пожег всю страну, погубил Киев и замутил русской кровью Непрядь-реку. Старческий голос вдруг возрос и наполнился неожиданной силой; сердца слушателей дрогнули, словно вся песня складывалась сейчас и надо каждому кинуться на неверного пса Батыгу, схватить обманщика за ноги и, как топором в лесу, прочищать себе улицу сквозь войска татарские, доколе Батыга не взмолится:

Укроти ты свое ретиво сердце,

Опусти-ка свои руки белые,

Оставь ты мне хоть на приплод татар,

Оставь мне поганых хоть на семена.

И кто-то вздохнул из глубины корчмы:

— Хорошо б с корнем, чтоб и на семена не осталось!

А корчмарь между тем раздул бересту на угольке и затеплил светец. Кирилл увидел, что ковш его давно выпит да и баранина съедена, и, видно, мешал чего-нибудь хозяин к меду для крепости — в голове ныли и ломило в висках.

Певец взял из рук хозяина чашку и ломоть хлеба и пошел к двери. Кирилл следил за ним.

Старик сел на порог и в теплой мгле сумерек покрошил хлеб в похлебку. Когда ломти напитались, он костлявыми черными пальцами доставал их из чашки и не спеша ел, а жижу допил через край. Кирилл наклонился к нему:

— Отколь у тебя, дедка, сила петь?

— Изнутри, детка.

— Видно, широко у тебя нутро!

— Хоть и не ширше матушки-Руси, а будто с ней вровень.

— Спасибо тебе, дедушка.

— А за что ж, милый? У тебя нешь не такое же?

— А кто его знает? Недомыслил того.

— А ты домысли — горек человек, ежели всей Руси не вмещает, горше татарина.

Старик протянул обратно корчмарю свою чашку:

— Прими, добрый человек.

— А ты куда ж?

— В путь надо.

— К ночи-то?

— Слепцу и день темен. А зрячий свой путь и во тьме зрит.

— А все, думаю, боязно?

— Боязней того на бой идти. А тыщи людей пошли, убоя не убоялись. Чего ж опасаться единому да ветхому?

— Да не в бой ведь выходишь.

— В бой, сыне, в бой! Кто копьем, кто разумом, а кто голосом свой удар несет. Пойду: может, еще где спою. А там уж и заночую. Он ушел, постукивая посохом. Его страннический колпак уже потерялся во мгле, когда Кирилл вскочил и заспешил вслед.

— Дедка!

— Ась?

— Дозволь спросить. Ты про татар пел, про то, как русский богатырь позволил им в Киеве бояр да князя грабить? О чем тут сказ? Не разумею я.

— Запомни: Киева-града, Руси богатырь не велел касаться! Но враг разве разбирает, где правый, где виноватый! Сам хрестьянского врага хрестьянской рукой души. А врага на помогу не кличь — чужой рукой Русь не поправишь. Вот о чем тот сказ.

— А можно поправить?

— Пытлив больно!

— А думаю, было время, когда ни купцов, ни князей не было, так жили.

— Было. Народ, сказывают, тогда по лесам жил. Их не было, так жили.

— А будет когда, что никого их не будет?

Старик покачал головой, наблюдая за Кириллом:

— Так, видно, богу надобно, чтоб были.

— Нигде того не писано — про русских князей.

— Не писано? — улыбнулся старик. — А попы ж говорят!

— Читал, как убивали князей. Брутий убил кесаря. Многих римских кесарей убивали. А может, то и у русских было, но нигде о том не записано!

— А ты, вижу, книгочей!

— Дмитрий, коли победит, высоко занесется. Из наших костей башни ставить надумает!

— Дмитрия не станет — Василий станет, что у него растет. А доколе князья башни городят, не жди пощады нашим костям! Может, народ поймет, что силен князь народом. А коли народ своей силы князю не даст, где ее взять князю?

— Так как же ж быть, дедко?

— Надо народу свою силу познать. А на то надобно время. На досуге с князем спорь, а коли враг у ворот, держись за князя. Но время свое знай да ступай в корчму обратно. Корчмарю-то небось не заплатил?

— Ну прощай, дедка.

— Иди, иди.

Кирилл в корчму не вернулся. Он шел в тумане, раздумывая: «Бабы да я — только мы не несем в эти дни страды. Гоже ли таиться у корчмарева светца при моей могуте, при моих силах?»

Он вспомнил, как тосковал в Царьграде по родине…

«Душно без родины. А ежли теперь побьют, пуще насядут на нас татары>.»

С площади донесся гул голосов, я Кирилл остановился. Неожиданно в темноте заблаговестили. Что означал неурочный этот звон? Он заспешил к собору.

Навстречу ему вырвался из тьмы, проскакал и сгинул во тьме всадник. И еще несколько всадников промчалось вслед.

— Гонец!

Кирилл кинулся бежать к народу. В церквах звонили. Попы служили молебны о ниспослании победы. Меняя коня, гонец успел сказать всем, что битва началась. Город наполнился криками:

— Бьются!

— Где же?

— Верст за семьдесят.

— А как?

— Послали только сказать, что встретились.

Заголосили, запричитали бабы. Со всех сторон потек их разноголосый протяжный вой.

А гонец, охраняемый стражей, уже мчался с вестью где-то во тьме, лесными просеками, к Москве, и звери кидались прочь от неистовой быстроты коней.

Всю ночь принимались звонить. Церкви не пустели. Каждый спешил от себя поставить свечу, заказать молебен.

К утру в Коломне сменился второй гонец.

— Наши берут!

— Ой, правда ли?

— Господи! Слава тебе!

— Возьмут, не сумлевайтесь. Поганцы побегли.

— Батюшки! А ваших коломенских никого не видал?

— Где ж там видать!

— А Мишу Кувердю не знаешь?

— Не слыхал.

— И Прошу не знаешь?

— Да нет. Я суждальский.

— Так бьют, значит?

— Бьют окаянных.

— Ну сохрани тебя господи!

Днем уже знали: войска кинулись преследовать бегущих татар.

С деревьев летели листья. Повсюду звонили колокола, всюду гудели веселые говоры и переклички; казалось, что это весенний пасхальный день, полный торжественного звона, досуга и радости.

Еще войска Дмитрия не ушли с Вожи, а в Коломну уже начали прибывать очевидцы боя. Их встречали нарасхват, и в их рассказах правда мешалась с мечтой, благо верили всякому слову.

— Побито татар, братия, тьма. Потоплено да потоптано тьма. Несть числа. И всех князей татарских побили. Теперь иссякнет Орда!

Мчались гонцы. Наспех меняли коней, спешили к Москве. Между воинами шел спор:

— Ты слазь. Мне скакать на Москву, я уж отдохнул.

— А я и сам не притомился.

— Семьдесят верст-то проскакавши?

— Сам поскачу, слыхал? Коня!

И гонец пропадал, оставляя позади лишь затихающий топот.

Кирилл смотрел им вслед. Москва за лесами.