Власть и реформы. СПб., 1996. 4 страница

Однако созданное большевиками государство реально и не было федерацией. Равноправие народов и федерализм были элементами большевистской идеологии, причем имевшими непререкаемое догматическое значение. Но именно догматический, квазирелигиозный характер этой идеологии исключал добровольность и какой бы то ни было реальный федерализм, как он вообще исключал какие бы то ни было свободы. Идеологические догмы требовали федерализма и равноправия. Но квазирелигиозный характер идеологии требовал абсолютной унитарности. В результате возникает государство, в котором догматически закреплены принципы равноправия и федерализма, но которое на самом деле более унитарное и более централизованное, более жестко управляемое, чем предшествовавшая Российская империя.

С самого начала это государство было построено на прямо противоположных друг другу основаниях. И соединение их, возникновение такого государства было возможно лишь при господстве догматической идеологии, которая позволяет не замечать противоречий, которая позволяет таким фикциям существовать в течение долгого времени. Все понимают, что вроде бы никаких добровольности и равноправия нет и быть не может, но все же все в них верят.

И очевидно, что это был единственный путь, следуя которому можно было воссоздать единство этого пространства. Воссоздать его просто как новый вариант Российской империи было уже невозможно. Процессы нациеобразования зашли достаточно далеко. И даже если представить себе ситуацию, что белые каким-то образом побеждают, через некоторое время все начнет разваливаться. Задержать процесс развала на все годы существования советской власти, очевидно, можно было только этим очень своеобразным и странным путем. Что и было сделано.

Но все эти годы в специфических советских формах, в новых формах, продолжались те же самые процессы, которые подрывали Российскую империю. Те же процессы нациеобразования были задержаны, но они продолжались внутри нового советского государства, и в конце концов, когда к концу советского периода стало ясно, что находящийся в идеальных условиях, полностью защищенный от каких-либо угроз извне, организм государства подточен этими процессами до такой степени, то распад его потребовал минимальных усилий, произошел с удивительной легкостью и с удивительной простотой.

Как происходил национальный распад советского государства? Я уже говорил, что Российская империя разрушалась с двух концов: и посредством российского национализма, который стремится превратить ее в империю русского народа, в национальное государство, и посредством национальных движений других народов, которые пытаются этого не допустить. С тех же двух концов разрушалось советское государство.

Вначале созданное большевиками государство мыслилось не как преемник империи. Но что такое унитарное государство, жестко централизованное, возникшее на территории бывшей Российской империи, в котором естественный центр — Москва (и Санкт-Петербург, но это неважно), в котором единственный возможный и естественный язык национального общения — русский, во главе которого стоят или русские, или обрусевшие - как сейчас говорят, русскоговорящие - представители национальных меньшинств? Вне зависимости от своей идеологии это государство объективно является новым вариантом Российской империи.

Отчасти это выражается даже в его формальной организации. Формальная организация советского государства могла ну очень далеко отстоять от его реальной организации. Правовые конструкции могли быть самыми разными, потому что государство не было основано на этих правовых конструкциях. Но даже при таком возможном расхождении реальности и правовых конструкций, тем не менее, все равно была воссоздана некая иерархия народов. Существовала фикция — равноправие великой России и маленькой Грузии, но даже в чисто теоретической конструкции мы не могли подключить к этому, скажем, Бурятию и Адыгею. Это было бы просто слишком смешно. В это невозможно было бы поверить.

В рамках даже формальной структуры советского государства были большие различия между Россией и другими республиками. Россия не имела своей Академии наук, не имела своего ЦК. В некотором роде она как бы была лишена того, что имеют другие республики. Почему? Потому что было ясно понимание того, что общесоюзный ЦК, общесоюзная Академия, все эти общесоюзные институты и есть, в основном, российские. Появление вторых — собственно российских — означало бы создание двух реальных центров сил, что невозможно и что привело в конце концов к крушению государства, когда эти институты все-таки появились.

Постепенно, хотя и довольно быстро, происходит процесс, когда главенствующее положение России в этом государстве начинает постепенно осознаваться, начинает переходить из реальности в сферу идеологии. Эсхатологические ожидания мировой революции отходят в прошлое. Мировая революция не происходит, и при Сталине происходит важная идеологическая трансформация, которая, как и многие подобные трансформации, внешне может казаться незаметной, из-за того что словесное изменение очень маленькое. На самом деле, оно имеет глубочайшее значение.

Сталин говорит о возможности победы социализма в одной отдельно взятой стране, в СССР. Если до этого СССР мыслится просто как первый взятый мировой революцией плацдарм, и смысл существования СССР — это дальнейшее распространение этой революции, когда, как это было у ранних большевиков, он может быть брошен в “топку” мировой революции, он слуга мировой революции. Теперь возникает прямо противоположное. Если возможен социализм, возможно осуществление утопии в одной отдельно взятой стране, то эта страна становится высшей ценностью, и, наоборот, все мировое коммунистическое движение должно происходить вокруг этой страны и для этой страны.

Постепенно преданность большевиков мировой революции трансформируется в преданность государству, первому в мире социалистическому государству. И это государство, по мере отступления эсхатологических ожиданий... А собственно говоря, у нас в 20—30-е годы происходит примерно то же, что происходило после победы христианства. Очень интенсивные ожидания второго пришествия Христа и тысячелетнего царствия Христова не могут быть отменены — это догма, но это пришествие может быть отодвинуто на когда-то, Бог его знает, когда. То же происходит с идеей мировой революции и конечной победы социализма — когда-то.

По мере этой трансформации государство начинает все больше и больше осознаваться не как зародыш новой хилиастической всемирной общности, а как преемник старого государства. Это новое государство с новой идеологией, но и в новой идеологической форме это то же государство, которое создавалось и расширялось русскими самодержцами и теми русскими полководцами, чьими именами стали называть ордена.

Если Ленин, страстный интернационалист, очень страстный противник русского шовинизма, даже можно сказать, наверное, русофоб, выражаясь современным языком (есть его фраза, которая сохранилась в мемуарах Горького: “Умный русский человек или еврей, или с примесью еврейской крови” — жутко русофобски звучащая фраза), то Сталин, с одной стороны, продолжая быть марксистом, верным учеником Ленина и даже новым классиком марксизма, с другой стороны, уже классический русский авторитарный владыка, верный ученик Ивана Грозного и Петра I.

Эта возникающая при Сталине поразительная комбинация имперских символов, ощущения преемственности со старым российским имперским государством и одновременно сохраняющихся марксистских и интернационалистических символов, по-моему, совершенно идеально выражена в одной фразе нашего старого гимна — совершенно потрясающая по своей противоречивости и по своему безумию фраза: “Союз нерушимый республик свободных // Сплотила навеки Великая Русь”. То есть республики свободные, но союз их вечный и нерушимый, и сплотила их одна республика — Великая Русь.

Я говорил о первых ловушках, о тех ситуациях, когда люди стремились к одному, а получалось все совершенно по-другому. Белые стремились воссоздать единую Россию, и это не получилось. И вдруг в 30-е годы некоторые белые начали понимать, что абсолютно антинациональные силы, эти большевистские комиссары, в громадной степени состоявшие из бывших представителей национальных меньшинств, неожиданно ее восстановили, что все возвращается на свои места. В 30-е годы ощущения очень многих белых эмигрантов и неэмигрантов, “внутренних” эмигрантов, оставшихся в России, сводились к тому, что: Боже мой, ничего страшного не произошло; было смутное время, но страна продолжает жить, мы снова живем в этой стране — это наша страна.

И наоборот. Те ультраинтернационалисты, которые создавали это государство, попадают в ловушку. Государство оказывается не их, значительная их часть идет в лагеря и гибнет.

Война с фашистской Германией — это уже не революционная война, не идеологическая даже война, это прежде всего Отечественная война. И в ходе этой войны, этого периода, Сталин практически восстанавливает территорию Российской империи: возвращает Прибалтику, и после победы над Гитлером Российское государство в своей новой форме достигает немыслимого величия. Таких государств в истории практически не было, когда из одного центра управлялась территория от Меконга до Эльбы. Это больше, чем то, что было у Чингисхана.

Очень интересно, что это новое осмысление СССР как продолжения Российской империи, как продолжения того же государства, старого русского государства, является некоторым ограничением российской экспансии. Факт, на первый взгляд, может быть, даже несколько странный: в сознании Сталина границы старой Российской империи значили очень много. И он их практически не решался переступать. Ленин и вообще ранние большевики, конечно, не задумываясь, переступили бы их. У них просто не получилось, но совершенно ясно, что если бы победила венгерская революция, Венгрия вошла бы в Союз Советских Социалистических Республик. Сталин воссоздал старые границы Российской империи, но не присоединил даже Польшу: он создал систему вассальных государств, которые фактически были подчинены Москве, но все-таки не входили в состав СССР.

Здесь очевидно, присутствует какое-то понимание, что включение этих государств разрушит структуру. Мы включим большие народы с сильным самосознанием, и сохранение русского государства уже будет невозможно. Все-таки прежде всего русское государство.

Империя начинает принимать форму трех концентрических кругов. Самый маленький круг — это Российская Федерация и маленькие народы, которые включены в нее. Дальше второй круг — это теоретически равноправные республики, входящие в СССР. Третий, самый большой, самый широкий круг — это вассальные государства, которые теоретически вообще являются независимыми, они связаны как бы только партийными узами и межгосударственными соглашениями.

Эпоха Сталина — это эпоха предельного напряжения обоих компонентов осмысления советского государства: и марксистского осмысления, и русского националистического осмысления. То есть Сталин - и классик марксизма, новый Ленин, и новый Иван Грозный. И такое интенсивное соединение столь противоположных компонентов могло происходить лишь в условиях очень сильного террора, который не давал задумываться, и в условиях очень больших побед, которые вроде бы легитимизировали эту ситуацию. Если мы победили Германию, если мы распространили свое влияние и на Китай, и на Вьетнам, и на куда угодно, - значит, это правда, значит, все так возможно.

После разоблачения культа личности интенсивность обоих этих компонентов ослабляется, новые правители уже и не классики марксизма, и не новые Иваны Грозные — Петры Первые. Но страстный интернационализм раннего большевизма уже не восстановим. И начавшийся еще при Сталине, а затем продолжившийся процесс распада внешней советской империи усиливает национально-русский компонент в восприятии советского государства.

Территория соцлагеря, как он сформировался при Сталине, слишком велика, чтобы она могла реально контролироваться из одного центра. Уже при Сталине появляются первые трещины: отпадает Югославия. После смерти Сталина отпадают Китай, Албания, Северная Корея, и усиливаются тенденции к самостоятельности как в форме национальных, антикоммунистических движений, так и в форме стремления к самостоятельности самих коммунистических верхушек.

Процесс расширения империи начинает сменяться процессом ее сжатия. Он в какой-то степени камуфлируется появлением наших новых союзников и сателлитов в 60-е годы в ходе распада колониальных империй, но идея победы социализма во всем мире и эсхатологический компонент в осмыслении СССР практически исчезают. Процесс имперского переосмысления внешней политики, начавшийся при Сталине, фактически завершается в эпоху Брежнева. СССР теперь мыслится просто великой державой, ведущей с другими державами лишенную какой бы то ни было ясной перспективы вроде победы социализма во всем мире бесконечную борьбу за влияние, такую же бесконечную и, в общем, бессмысленную, как борьба империалистических держав в начале ХХ века. Вечная борьба без логического конца и идейной перспективы.

Постепенный упадок марксистско-ленинской идеологии и некоторое ослабление идеологического контроля приводят к тому, что русский национализм вновь начинает оформляться как относительно самостоятельное движение, несколько оппозиционное. То есть все процессы происходят примерно такие же, как и в ХIX веке. И отношение власти к появляющемуся русскому национализму примерно такое же. Как Николай I боялся и не любил славянофилов, потому что понимал, что славянофильские идеи и доктрины при всей их формальной лояльности несколько разрушают империю, подтачивают ее основы, так же и советская власть несколько боялась русского национализма. И как утрачивающая традиционную легитимизацию царская власть начинает искать какую-то новую идеологическую опору, и эта новая опора оказывается национализмом, которому она поддается, точно так же и советская власть, которая утрачивает старые коммунистические идеологические основания.

Продолжается русификация, с большей интенсивностью, чем в царское время, достигает колоссальных успехов. На этот раз ей в большой степени способствовало исчезновение конфессиональных барьеров. В царскую эпоху был очень жесткий барьер: стать русским можно было, лишь перейдя в православие, что довольно трудно. Здесь это не требовалось, барьеры были более легко преодолимы. Также этому способствовала модернизация общества: практически всеобщая русская грамотность, громадная мобильность, потребность в языке межнационального общения.

Возникает идея слияния наций. Фактически это означало их слияние на русской культурной основе, расширение пространства русского языка и расширение русской нации. И к концу советской эпохи могло казаться, что это, в принципе, уже не то чтобы за горами: действительно, процесс русификации зашел очень далеко. Но, как в эпоху Российской империи успехи русификации не могли компенсировать ослабление традиционалистской лояльности к самодержавию, так и успехи русификации в СССР не могли компенсировать упадок скрепляющей государство идеологии. Тем более, что ряд структурных элементов, имманентных советскому государству, ограничивали возможность русификации и, наоборот, способствовали прямо противоположным процессам — процессам становления из окраинных этносов современных наций. Для них становится все более и более тесной оболочка становящегося все более и более русским союзного государства.

Коммунистический интернационализм был закреплен догматически, и это накладывало определенные ограничения на возможность трансформации государства в национально русское. Федерализм был фиктивным и не мог не быть фиктивным, но одновременно он был догматически принятым, он был одним из сакральных элементов идеологии.

При этом в республиках велась работа с “национальными” кадрами - та же самая работа, которая шла в Российской империи. В Российской империи не по отношению к развитым народам, имевшим свою сформировавшуюся и развитую элиту, как поляки, а по отношению, например, к казахам, к более отсталым народам, (то же делали англичане и французы в своих колониальных империях) создается слой европейски образованных, но принадлежащих к данному этносу людей, без которых невозможно управление. И именно этот слой становится в дальнейшем руководителем всех антиколониальных войн. Созданный самой империей для управления колониями слой и становится той новой элитой, которая ведет антиколониальную борьбу.

Сам процесс становления из колониальных народов новых наций в громадной степени совершается руками колониальных владык. Англичане создают индийские языки: они их фиксируют, они создают грамматику, они определяют границы между ними и так далее.

Что происходит в советской России: продолжаются все те же процессы, что шли в Российской империи, только с большей интенсивностью и с большим размахом. Изучаются и кодифицируются языки, создаются словари и учебники. Быстро достигается всеобщая грамотность, изучается фольклор и записываются народные эпосы. Развивается социалистическая по содержанию, но все же национальная по форме литература, а также театр, живопись, современная музыка, культивируется (хотя и в каких-то ущербных формах — нигде нельзя было говорить о русском завоевании) национальное самосознание. Государство стремится развивать национальную интеллигенцию, национальную бюрократию, без которой вообще невозможно управление. Более того, стремление ускорить модернизацию отсталых народов порождает систему привилегий для них при приеме в вузы, приеме в партию и так далее. Система некоторой дискриминации русских в обмен на признание их старшими братьями, что сохраняется почти до конца советской эпохи.

Государство стремится создать в республиках все атрибуты полноценных социалистических наций и государств. В каждой республике должны быть свои ЦК, Верховные советы, Советы министров, Академии наук, творческие союзы, театры, филармонии, свои памятники великим людям прошлого, признанным идеологически приемлемыми. И если при Ленине при всем страстном интернационализме большевиков реально окраинными республиками управляли не представители местных народов, а кто угодно, присланный из центра, то со сталинской эпохи возникают новые советские элиты, и управление республиками переходит в руки представителей местных национальных элит. Устанавливаются границы между республиками. В Российской империи вообще не было этих границ, были губернии. Советская власть вначале создает эти границы, но они мобильные и могут меняться. Но по мере общего окостенения советского государства границы, которые изначально создаются во многом случайно, окостеневают, и переход республик в иной статус или присоединение области одной республики к другой, что очень легко осуществлялось при Сталине и еще было возможно при Хрущеве — пресловутый Крым, — становится затем абсолютно невозможным. Межреспубликанские границы приобретают незыблемость государственных.

Практически незыблемыми становятся и национальные границы. Один очень важный интересный момент советского государства — это, конечно, паспорта, фиксация по родителям национальной принадлежности. Если бы этой фиксации не было, то процесс русификации, перехода в русский народ был бы очень облегчен. Громадное количество людей — половина Украины! — говорила по-русски. Если бы не было вот этого, у них бы постепенно утратилось национальное самосознание, мало ли, что человек имеет фамилию на “-нко”. Но паспорт не дает это сделать до конца, там все равно зафиксировано, что ты украинец, еврей или кто угодно.

Пока сохраняет свое значение коммунистическая идеология и государство управляется не своими формальными конституционными органами, а подчиняющимся жесткой дисциплине партаппаратом, федерализм остается камуфляжем, фикцией. Но постепенный упадок коммунистической идеологии вел к тому, что как во внешнем круге империи, в странах народной демократии, ослабевал контроль Москвы и фиктивная независимость этих стран становилась все более и более реальной, так и внутри СССР своеобразную реальность начал принимать советский федерализм. СССР к концу своей жизни, естественно, не был той федерацией, которую провозглашала советская Конституция и которая вообще не могла существовать. Но он и не был тем унитарным государством, каким он должен был быть на основании также превращавшихся постепенно в фикцию партийной дисциплины и партийного устава.

Республиканские элиты непрестанно выражали свою преданность идеалам коммунизма, русскому старшему брату — замечательная фраза Шеварднадзе о том, что солнце для Грузии встает на севере. Но удовлетворенная этим и стремящаяся лишь к стабильности Москва не вмешивается во внутренние дела республик. Фактически национальные республики превращаются в нечто вроде вассальных царств, где правили местные элиты, руководимые несменяемыми рашидовыми, кунаевыми, алиевыми и так далее.

Очень интересные события — это, конечно, события 1986 года в Алма-Ате. Горбачев посылает туда русского, и возникает восстание. До такой степени зашли процессы, которые шли постепенно, медленно и незаметно, что коммунистическое казахстанское руководство стало осознаваться как национальное руководство. Попытка убрать его привела к восстанию. Это был очень важный момент, своего рода момент истины.

Постепенно возникает еще один интересный и важный момент. Реальные, неформальные механизмы социальной жизни начинают все больше и больше определяться не нормами коммунистической идеологии, а нормами национальных культур. И все отчетливее проступают национальные различия. Формально общественная жизнь Эстонии подчинялась тем же законам, что и жизнь Туркмении. Фактически же внутри СССР начинают складываться абсолютно разные общества. И то, что после распада СССР невероятно быстро они пошли совершенно разными путями и очень быстро достигли предельных точек, возможных в их политическом развитии, говорит о том, что все это уже было заложено в них.

Фактически к концу советского периода обруч коммунистической идеологии предельно ослаб, а степень готовности нерусских наций СССР к самостоятельному государственному существованию была во много раз выше, чем во время распада Российской империи. Национальные государства вылупились из советского яйца уже практически полностью сформировавшимися национально-государственными организмами. Поэтому и сам этот распад произошел значительно менее болезненно, чем в 1917 году.

В 1917 году начался хаос. Границы не были определены: ни одна нация не знала своих границ. Сразу же начинается борьба всех со всеми. Теперь же есть границы, есть четкое определение того, кто входит в эту нацию, есть сформированные языки, есть система власти, сформированная элита — есть все.

Однако когда мы говорим о подготовленности распада СССР, мы должны очевидно различать объективную подготовленность и субъективную готовность к этому общества. Особенностью распада СССР, с моей точки зрения, было сочетание очень высокой объективной подготовленности — сама легкость этого распада говорит о том, что СССР созрел для него, — и очень низкой субъективной подготовленностью. Как очень больной человек может не знать о своей болезни, так СССР был на грани смерти, но советское общество об этом не знало.

Эта особенность проистекает из самой природы советского общества. Тоталитарное общество — и его руководство, и массы населения — по определению не может знать само себя, у него нет инструментов самопознания, его болезни и слабости глубоко запрятаны от него самого. Поэтому его реформирование, предпринятое Горбачевым, было попыткой лечить организм, анатомия и физиология которого были абсолютно не известны. Причем не только Горбачеву, но и вообще никому. Американцам так же, как и нам.

Естественно, столкнулись с непредвиденными результатами реформаторских действий. Самым важным из них было быстрое разрушение советского государства, которое, как быстро выяснилось в ходе перестройки, скреплялось лишь обручем КПСС и распалось, как только этот обруч был снят.

Распад этот не был подготовлен, и в условиях СССР он и не мог быть подготовлен какой-либо длительной антиимперской и сепаратистской борьбой, как, например, борьба за независимость Индии, которая велась десятилетиями. Он был подготовлен процессами, которые шли под поверхностью общественной жизни, значение которых совершенно не осознавалось. Поэтому он прошел с удивительной скоростью, но практически неосознанно.

К чему приводит горбачевская либерализация? Она вызывает к жизни националистические движения, как сепаратистские движения в Прибалтике, так и полусепаратистские, направленные друг против друга; возникает масса национальных конфликтов. Эти движения не представляют собой смертельной физической угрозы для государства и могли быть относительно легко подавлены силой. Но их подавление означало бы конец предпринятой Горбачевым либерализации, и центр на это не идет.

Между тем по мере ослабления центра, роста низовых националистических движений и опасности, исходящей от неконтролируемых процессов в России республиканские номенклатурные элиты сами начинают склоняться к сепаратизму. Республиканские власти быстро шли к пониманию того, что в их руках есть механизмы, позволяющие им контролировать их страны. Что независимость и отказ от коммунистической идеологии, в которую уже практически никто из них не верил, будет означать не только освобождение от контроля Москвы и освобождение от угрозы со стороны своих националистов, лозунги которых они таким образом перехватят, но и резкий подъем собственного социального статуса. Сохранение власти сложившихся внутри советского государства национальных элит потребовало разрушения этого государства.

СССР разрушался не только процессами, происходившими в национальных республиках, но и процессами, происходившими в русском обществе. Здесь Горбачев сталкивается с демократическим антикоммунистическим движением во главе с Ельциным. Оно смогло захватить руководство Съездом российских депутатов, а затем добилось победы своего лидера на выборах президента России. После этого конфликт российской демократической оппозиции и Горбачева принимает форму конфликта российских и союзных органов власти.

Идеология российского демократического движения очень аморфна. Она соединяла очень разные и противоречивые элементы, очень эклектична. В ней есть реальный антиимперский компонент. Но в ней был и другой компонент, без которого, наверное, победа не была бы возможной.

Это русско-националистический компонент. Одним из важнейших элементов агитации Ельцина и демократов являлось утверждение, что Россия эксплуатируется союзным государством, что она неполноправна (например, нет своего ЦК).

Насколько это было искренне и насколько это было демагогией, сказать невозможно. Я думаю, что они сами не могли бы это сказать. Но с политической точки зрения эти лозунги были очень выгодны. Выдвигая их, демократическое движение солидаризировалось с противниками горбачевского либерализма из противоположного имперского, русского шовинистического лагеря, фактически создавая с ними единый антигорбачевский фронт.

И здесь опять мы видим те ловушки, которые история расставляет разным идеологическим течениям. В очередной раз русский национализм попадается в ловушку. Русский национализм, как и в Российской империи, не стремится сначала к распаду империи, а потом — к распаду СССР. Он стремится к превращению СССР в государство с ясными преимуществами русских, ясное национально-русское государство. Он не хочет, чтобы русский народ продолжал приносить какие-то жертвы. Это старший, главный народ, и он должен ощущать свое главенство и старшинство.

Но именно выдвижение такого рода лозунгов и привело к разрушению того государства, только в котором Россия и могла бы быть великой державой. Очень характерно, что первым мысль о возможности выхода России из состава СССР озвучил не кто-либо из демократов-западников, а русский националист писатель Распутин. Русский национализм попадает в ловушку: его борьба за величие России приводит к разрушению того государства, в рамках которого Россия только и могла бы быть великой.

Если бы горбачевский центр столкнулся лишь с сепаратизмом национальных республик, он бы еще мог с этим справиться. Если бы он столкнулся с этим сепаратизмом и небольшим чисто демократическим движением в России, он бы тоже смог справиться. Но когда он сталкивается с мощным движением, которое синтезирует, комбинирует и демократические лозунги, и идеи национализма, он уже справиться не может. С русским сепаратизмом справиться было невозможно. Создание российского президентства и избрание президентом России Ельцина явилось переломным моментом в процессе распада союзного государства.

Этот распад происходит очень быстро, но он происходит в результате действия самых разных сил, и лишь очень немногие, не самые важные и сильные из них, сознательно стремятся к этому распаду.

Даже Ельцин и его ближайшие соратники, которые упорно боролись с союзным центром и призывали голосовать на референдуме против СССР, не имели никаких ясных идей о будущем Союза. Борьба с союзным руководством была для них прежде всего не идейной борьбой с империей, а борьбой за власть, в которой они могли использовать самые разные лозунги и самых разных союзников. И когда после августовского путча ГКЧП стало ясно, что центр предельно ослаб и больше не представляет угрозы, а нерусские республики готовы к отделению, у Ельцина и его сподвижников возникла идея, что они смогут перехватить союзную власть.

Это очень интересный период, в будущем, наверное, он будет очень много изучаться — период между августовским путчем и Беловежскими соглашениями. Ельцинская власть стала угрожать союзным республикам территориальным переделом и фактически войной, если они выйдут из Союза. То есть только что они боролись с Союзом, и тут же начался новый период, очень недолгий, когда они пытались сохранить Союз, - но поставив себя на место Горбачева, на место союзного центра.