Класс старшей школы. После лета, будучи гордым учеником первого класса старшей школы, наконец, сделав Кёнсу на экзамене по математике

После лета, будучи гордым учеником первого класса старшей школы, наконец, сделав Кёнсу на экзамене по математике, Сехун понял, что его личный внутренний Пиздец совершенно не собирается проходить, ну или хоть немного сбавить обороты.
Самый пиздец, вероятнее всего, крылся в том, что острое и колючее «Цзытао» могло заменяться на ласковое и мяукающее «Тао», от этого хотелось в петлю, или куда еще, например, в окно.
Иногда, по вечерам, оставшись в одиночестве в своей комнате, Сехун прятался под одеяло, и пробовал – тихо-тихо, робко даже – произносить это коротенькое, нежное заклинание. «Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне» пряталось в этом имени. Беда только в том, что Сехун-то, как идиот, пришёл сразу, сам себе надел ошейник, сам привязал верёвку к колышку, сам сел и принялся верно ждать.
- Если бы он знал о твоей верности, думаю, он был бы тебе благодарен, - говаривал Чонин, за лето вытянувшись и чуть раздавшись в плечах.
- Он ржал бы, как умалишенный, - со спокойной улыбкой отвечал Сехун, даже не отрываясь от собственных занятий, - ему такие дурачки не нужны.
Год. Сехун любил целый год, спокойно и без истерик (ну почти), равномерно и как-то по-идиотски всепрощающе. Прощая все эти засосы на шее, громкий смех и пошлые шуточки, блядский взгляд и постоянные заигрывания с чёртовым Ифанем.
Ифаню очень хотелось что-нибудь куда-нибудь натянуть, чтобы ему было больно. И еще, чтобы он сделался некрасивым, чтобы Цзытао («Тао» произносилось только по вечерам и в одиночестве, даже мысленно) от него, наконец, отлип.
Впрочем, в середине сентября что-то случилось, и Цзытао потух настолько, что даже кожа его стала казаться бледнее, словно замерзшей. Мир слухами полнится, и уже через несколько дней Сехун узнал, что красавчик Ифань, поступив в престижный университет, нашёл себе новую пассию, пол которой варьировался от сплетни к сплетне.
- Чего не радуешься? – изумлялся тогда Чонин, сидя в школьной столовой во время пустой пары, - свободна твоя принцесса, завоёвывай давай. Ну не тормози же, ну.
Сехун не понимал. Не понимал совершенно искренне – как можно радоваться, когда человеку так паршиво? С людьми в Академии явно было что-то не так.
- Я не хочу быть утешением на пару дней или недель, понимаешь? Я всё еще не тот, кто ему нужен.
Чонин фыркал и в какой раз зарекался разговаривать с другом на тему его сердечных передряг. Начать с того, что Чонин вообще не понимал, как можно влюбиться в такого, как звезда ушу (и того, что при Сехуне не упоминалось, но все всё равно знали). Тем более – влюбиться так намертво. Он просто терпеливо ждал, когда Сехуна отпустит.
К зиме Сехун вошёл в тройку Принцев Академии, наряду с Пак Чанёлем из журналистского клуба и самим Цзытао. Только последний, почему-то, продолжал упорно не замечать Сехуна, словно его и вовсе не было на свете.
Говорят, что невзаимная любовь, она хуже яда, от неё умирают или становятся безумцами, но Сехун, видимо, и правда был каким-то не таким: он жил этой любовью, дышал ею, она заставляла его двигаться дальше. Как топливо, как нескончаемая батарейка.
- У него, на самом деле, очень добрые глаза, - однажды, совершенно не к разговору, сказал Чунмён, который теперь часто таскался с парочкой младших, «приглядывал за детьми», хотя все трое прекрасно понимали, что за Чонином. Но, так или иначе, Чунмён был вторым на всей земле человеком, удостоенным знания великой любовной тайны вечно хмурого мальчика, - добрые и одинокие. Не думаю, что хоть половина слухов – правда.
Сехун тогда не нашёлся, что ответить. Только долго рассматривал Чунмёна и думал, что Чонину надо бы мозгов и ни за что такого человека не потерять.
Через пару дней после этого разговора Сехун увидел, как мальчишки классом младше, видимо, подцепив очередной слушок с гнильцой, обступили Цзытао и откровенно смеялись над тем, что Ифань так весело его кинул. Цзытао, вопреки образу нежной и ранимой лани, ланью не был и больше напоминал дикую лисицу, наполненную природной мощью вольного зверя, грацией и хитростью. Но иногда можно застать врасплох кого угодно, и, кажется, это был тот самый момент: Цзытао просто стоял и слушал, с паникой глядя на каждого обидчика, явно не собираясь предпринимать что либо для собственного спасения.
Выставлять китайца еще большим слабаком Сехун не хотел, поэтому он терпеливо дождался конца уроков и просто пошёл за весёлой компашкой по школьному двору. Сехун сам никогда не был ни ланью, ни лисицей, но он умел быть яростным и умел защищать. Всего лишь за углом Академии один из четверых «остряков» лишился зуба, а остальные обзавелись ссадинами, синяками и кровоподтёками.
- Ты ума лишился? Ты ёбнулся совсем? Сехуни, дебил ты шепелявый, ты же еще более шепелявым станешь, - возмущался Чонин, рассматривая расцарапанный кулак и гордую рожу Зорро местного пошиба, - Чего лыбишься, идиот? Они ж тебя...
- Я его защищал. - Сехун улыбался, как совсем безмозглый, словно это ему по голове настучали пару часов назад, - Понимаешь?
- Если бы я знал, что всё так плачевно закончится, я бы ни за что не пообещал тебе не выдавать твою придурочную тайну. Пошёл бы к твоей зазнобе и... и... и я не знаю, что. Но это глупо, Сехуни. Это идиотизм – вот так сидеть и любить в тряпочку.
- Я не знаю, что с тобой делает Ким Чунмён, но ты незримо изменился, друг мой. Поумнел, что ли, или обнаглел...
- Я тебе двину.
- Болезных не бьют, я и так пострадал, смотри, один из тех красавцев разбил мне губу.
- Ну и гордись теперь до старости.

Цзытао не видел Сехуна. Не замечал, упорно, словно нарочно не замечал никак. Однажды, налетев на блондина в коридоре Академии, буркнул дежурное извинение с таким лицом, что Сехун только убедился лишний раз в своих догадках касательно собственной «популярности». Откуда вообще журналисты свою статистику берут.
Потом Цзытао не вернулся с рождественских каникул, по Академии говорили разное, и о больницах, и о возвращении в Китай, и о побеге в Ванкувер (вроде бы, именно оттуда приехал Ифань, о котором Сехун уже и думать забыл). Говорили всякое, но Сехун особо не слушал, он прекрасно помнил какую-то глухую тоску в глазах Цзытао в последний учебный день перед каникулами. Он просто верил и ждал. Просто ждал, потому что каждого человека кто-то должен ждать. В каждого, невзирая на количество грязи в жизни, кто-то должен безоглядно верить.
Цзытао не возвращался в Академию неделю, две, месяц. Сехун начал откровенно нервничать, поражаясь, как все остальные могут оставаться такими спокойными. Почему никто не беспокоится.
Потому что это Академия. Место, в котором со всеми что-то не так.
Цзытао вернулся в конце января, совершенно другой, словно родившийся заново. После первого урока, без всяких сплетен, Сехун понял: более ровный нос, идеально и заметнее изогнутые глаза, чёткие линии скул. Ни одна девочка в этом мире не девочка настолько, как Цзытао.
«Ну, зачем ты себя переделал, глупый? Я тебя любил и с тем, что было».
Но, вопреки законам жанра, чувство в уже почти окрепшей, почти взрослой груди, никуда не делось, а Цзытао стал действительно намного более красивым. Теперь смотреть на него было физически больно, Академия как взбунтовалась и всё шло к тому, что Цзытао переплюнет по популярности Ифаня, набрав сто процентов голосов в опросах ребят из журналистского клуба.
Цзытао стал красив до чертей, до жужжащих жуков в венах, до бессонниц и приступов жара, потому что когда тебе пятнадцать, будь хоть сто раз романтиком, не хотеть любимого человека (да еще и обладателя такой классной задницы!) – просто невозможно.
Начались прыщи, бессонница лютовала, организм разрастался как-то непропорционально, и Сехуну едва хватало сил, чтобы не натворить дел. Почему-то, все эти подростковые метаморфозы совсем не затронули стройного, высокого Цзытао, и это тоже послужило причиной его нечеловеческой популярности.
Разве что к середине весны Сехун уже пришёл в себя, оперативно завершив перевоплощения в весьма себе недурного красавчика. Красавчику, правда, к весне становилось всё хуже, гормоны захлёстывали с головой, и об учёбе думать было категорически невозможно.

Незадолго до экзаменов одно происшествие совершенно выбило Сехуна из колеи: на первом уроке в его парте обнаружилась записка, и не с простым пылким признанием, а с настоятельной просьбой явиться на чёрную лестницу четвёртого этажа на большой перемене, потому что автор записки желал признаться, глядя глаза в глаза. Все эти любовные штучки Сехуна совершенно не интересовали, в Академии его считали серьёзным, мрачным и даже бессердечным, а сам он просто хранил верность своему чувству. Но записка его заинтриговала и, не посоветовавшись ни с Чонином, ни, уж тем более, с Чунмёном, Сехун отправился в указанное время в указанное место.
К его изумлению на небольшой лестничной площадке, облокотившись о перила, с самым смущённым (!!!) видом, стоял ни кто иной, как сам Пак Чанёль. Его смешно торчащие уши были красными.
Сехун неловко прокашлялся и подумал уже, что что-то напутал, но в огромных глазах было столько радостной надежды, что сомнения пришлось отложить подальше.
- Хм?
Чанёль мялся, так не похоже на себя самого, даже краснел.
- О Сехун?
На этом моменте Сехун действительно развеселился. Скрестил руки на груди, улыбнулся приветливо-ядовито.
- Предположим.
- Да я не в том смысле, я знаю, что ты О Сехун. Ты мне очень нравишься, прикинь?
- Прикидываю, - Сехун кивнул, напоминая себе о том, где он находится и что тут со всеми нелады.
- Давай встречаться?
- Я люблю другого человека, извини.
- Ну... Ну и что? Я бы постарался, чтобы ты его...
- Я не хочу его забывать.
Если бы Сехун чувствовал, что у смешного и, в целом, безобидного Чанёля это серьёзно, он говорил бы иначе. А так, не чувствуя ничего, кроме бесшабашного баловства (возможно, на спор), он просто развернулся и скрылся за дверью в школьный коридор.
Баловство баловством, но из колеи это порядком выбило. Сехун стал думать о том, каково это – засыпать, обнимая любимого человека, целоваться до головокружения, задыхаться в смятых простынях, и наутро целоваться снова, наплевав на всё: будильник, учёбу, обязанности и обещания.
Оставаться с собой наедине в попытках уснуть стало невозможно вовсе, именно поэтому Сехун проводил всё своё свободное время той весны за учебниками. Схуднул, побледнел, обзавёлся синяками под глазами. Зато снова сделал Кёнсу с Чонином по большинству экзаменов.
- Ты маньяк, Хуни.
- Получу хороший диплом, поступлю в самый крутой университет на самый популярный факультет. Найду хорошую работу, будут деньги и, может тогда, смогу прийти к нему с предложением.
- А ему пойдёт белое платье, да?
- А в зубки белоснежные?
Чонин только ржал после таких разговоров, либо прятался за Чунмёном, либо просто отходил на пару шагов.
На самом деле, он очень сочувствовал другу. Потому что Хван Цзытао – это без вариантов.