Класс старшей школы

- Ты знаешь, мне совершенно плевать, Чонина. Мне херово, понимаешь? Херово совсем. Мне жить не хочется, могу я выпить, м?
Чонин долго молчал, не в силах принять правильное решение. Пить нельзя, маловаты еще пить, да и вообще, это не способ. Но, с другой стороны, может... может у Сехуна получится хоть немного расслабиться. И, наконец, хоть немного высказаться, а то таскает в себе свою любовищу, лелеет бережно, как сокровище самое бесценное. А от сокровища-то уже попахивать начинает, за два с лишним года бессловесного, безвыходного существования.
Чонин позвонил Чунмёну и попросил протащить в общежитие немного соджу. Чунмён, он парень здоровский всегда был, поэтому вопросы начал задавать, только тогда, когда поставил бутылку на столик в комнате Сехуна.
- Хуни, это не выход.
- Иди в жопу, хён, а? Давай сюда бутылку, если принёс, а нет, так оставьте меня в одиночестве предаться страданию.
Чунмён, в отличие от всего остального населения земли, никогда не обижался на всякую чушь, вроде неосознанного хамства, и даже умудрялся (два раза из трёх) услышать именно то, что человек хотел сказать. Вот и в тот раз: долго-долго смотрел на младшего, который сжимал кулаки на форменных брюках и явно старался не разреветься. Для таких, как О Сехун слёзы – несмываемый позор.
- Лучше пей залпом, хотя это совершенно недопустимо с точки зрения этикета. И учти, это первый и последний раз, до твоего выпускного, когда я разрешаю тебе пить.
Чунмён даже сам открыл бутылку, достал с полки кофейную кружку младшего и спокойно уселся на кровати, утащив к себе и Чонина, чтобы не возбухал.
- М... Хён, а ты не будешь? А то я себя подопытным кроликом чувствую.
Напились в сопли, потому что понятия всего человечества о том, что значит «немного соджу» разительно отличались от понятий Ким Чунмёна. Бедняга Чонин, не прикасавшийся к спиртному (возможно – ни разу в жизни) просто смотрел на то, как эти двое планомерно уходят к нулевому состоянию и диву давался двум вещам: как Чунмён умудрялся оставаться красавчиком даже в таком плачевном состоянии; и как Сехун до сих пор не разревелся от его вопросов.
- Самое веселое, - нараспев тянул Сехун, с огромным трудом ворочая языком и глядя внутрь своей чёрной кружки, - что в конце прошлого учебного года... этот самый Чанёль предлагал мне встречаться. Не... ох... не так, чтобы очень серьёзно был настроен, но...
- Но всё равно мерзко и обидно, - понимающе кивал Чунмён, разливая из, кажется, бездонной бутылки еще понемногу, - Я знаю, что это такое.
Всё дело в том, что с самого начала осени (а судя по слухам – с середины лета) Хван Цзытао крутил оглушительный роман с этим самым ушастым долбоёбом, не пойми, почему считавшимся таким популярным. Но, в принципе, так оно быть и должно, особы голубой крови до простых смертных не снисходят, и, получив отказ от одного Принца (коим Сехун себя упорно не считал), мудрый Пак Чанёль пошёл ко второму, за неимением других вариантов.
Что касается самого Цзытао, тут Сехун не имел никаких претензий: мальчику было одиноко после расставания с канадско-китайским божеством, ну а правило про голубую кровь и смертных никто не отменял. Для Цзытао всё было проще, и выбирать не пришлось: для него, кроме Чанёля, не существовало привилегированных учеников с тех пор, как Ву Ифань и Лу Хань выпустились в прошлом году.
И теперь эти двое, обнаглев от того, что остался шаг до выпуска, от обилия зависти и восторгов, которые они получали от каждого (тут слово подчёркнуто двойной жирной чертой) ученика, шатались по школе и переставали держаться за руки и тискаться по углам только перед учителями. Сехуну «везло» заставать их практически постоянно.
В целом, Сехун не злился, не ревновал и не ненавидел Чанёля. Как это ни странно. Цзытао (нежное мурлыкающе «Тао» теперь было под запретом даже дома, даже под одеялом) был явно счастлив рядом с лопоухим дураком, совсем не так, как со своей предыдущей пассией: Чанёль казался куда более искренним, бесшабашным и заботливым.
Сехун бесился на этих грёбаных учеников, которые все, от малявок из средней, до выпускников старшей школ, явно считали своим долгом пошушукаться, а то и в голос пообсуждать, как, когда, где, в какой позе и с какой скоростью новая пара проводит свой досуг.
Внутренний небосклон опасно кренился, пара звёзд оторвалась от Созвездия Здравого Смысла и прилипла к Созвездию Пиздеца, который моментально стал Полным Пиздецом.
Сехуну снились сны с леопардовым принтом.
Цзытао смеялся, таскал в школу то свой гун, то и вовсе нунчаки (оправдывая это тренировками после занятий), хвастался на переменах своими талантами и, неприменно падая или спотыкаясь, неизменно приземлялся на руки своему ушастому спасителю. Сехун склонялся к тому, чтобы поверить в непопулярный слух о том, что Пак Чанёль обладал способностями к телепортации.
Они оба выглядели такими счастливыми, словно вот только что сошли со страниц яойной манхвы для экзальтированных школьниц. Порой Сехуна перетряхивало.
До Кёнсу начал зудеть над ухом особенно мерзко к зиме, пытаясь вызвать Сехуна на поединок знаний, потому что два года проигрышей явно не давали ему спать спокойно. Сехун по началу ворчал и отмахивался, а потом принял вызов.
Книжки всегда были лучшим лекарством от мыслей и лучшими убийцами времени. Если бы Сехун не влюбился тогда, в свой первый день в Академии, он так и остался бы просто «хорошим» учеником. А тут, кажется, метит на место всё того же Кёнсу.
Книжки, конечно, помогали думать немного меньше, формулы немного успокаивали ритм пульса, но это как «колдрекс» - снимает симптомы на пару часов, но ни в коем случае не лечит, даже не залечивает.
Никудашеньки от своей любви не деться.
Ни от любви не деться никуда, ни от собственного доставучего организма, и шутки про мозоли на правой ладони грозили стать правдой.
Цзытао умел одеваться просто потрясающе: форменная рубашка у него была, вроде, как у всех, но словно чуть тоньше, и нижних маек он не признавал. Обычно внимание привлекает женская грудь, но у Цзытао она была практически совершенной, и её всё сильнее хотелось потрогать, расстёгивая пуговичку за пуговичкой на белой ткани. Тёмно-синий пиджак был притален чуть сильнее, явно перекроенный от и до, подчёркивающий немужественно узкую талию, еще менее мужественные округлые бёдра. Тёмно-красные клетчатые брюки, конечно же тоже суженные, повергали Сехуна в эти тяжёлые времена в совершенно апокалипсический ужас, и не помогали уже ни книжки, ни пробежки, ни мысли о чём-нибудь омерзительном. Чонин смеялся и заверял, что еще немного, и у Сехуна случится спермотоксикоз.
Сехун смотрел на Цзытао и уже не запаривался на то, чтобы делать это исподтишка: китаец и так его не замечал никогда, а теперь и вовсе глазел своими восхитительно изогнутыми новыми глазами только на ушастого придурка с улыбкой крокодила и шутками детсадовца. Сехун смотрел на Цзытао, на его смех и редкие обиженные слёзы (Чанёль порой не успевал уследить за собственными словами), на его припухшие тёмные губы, на острые ключицы в расстёгнутом вороте рубашки, и совершенно дурел, как мартовский кот.
Иногда Цзытао подпирал щёку рукой, кое-как вытянув бесконечные ноги под партой, мечтательно смотрел куда-то в сторону и так вздыхал, что у Сехуна всё сжималось внутри от великой жизненной несправедливости: китайцу нужно было родиться девочкой, и за такую не страшно и на войну, и в открытый космос, а любить такую, наконец завоевав – нежно и трепетно долго. Впрочем, трепетно и долго, это не отменялось и в нынешнем гендерном эквиваленте. Сехун представлял себе это в мельчайших деталях.
В другие дни Цзытао, жаркий от азарта, как-то особенно интимно сжимая гун в пальцах, распугивал непривыкших к его выходкам младших своими сальто. Сехун внимательно следил. Но вовсе не за тем, как одежда обтягивала наиболее привлекательные части тела ушуиста, а за лицом: глаза моментально чернели, сузившись до сосредоточенных щёлочек, губы поджимались. Поджималась, казалось, каждая мышца, и вот нежную девочку сменял настоящий боевой Лис, мощный и стремительный в каждом движении. Под такого хотелось нестерпимо, до жгучего жара внизу живота, самому стать нежной, ласковой девочкой.
Цзытао просто хотелось. Без всяких «трахнуть», «поиметь» или еще какой пошлости.
Наверное, пошлость не особо возможна, если любишь на самом деле.

На День Святого Валентина придурок Пак Чанёль преподнёс Цзытао огромного идиотского плюшевого медведя с сердечками на пятках, девчонки пищали от восторга, а Сехуна тянуло блевать от приторной безмозглости ушастого. Но Цзытао был счастлив и это немного успокаивало и депрессию, и раздражение.

Весной, кажется, в середине марта, Цзытао впервые повернулся к Сехуну, глядя на него совершенно осознанно, дежурно улыбнулся и, без обидняков, попросил списать домашку. Правда по имени не назвал, по понятным причинам. Сехун чуть не умер на месте.
- Меня зовут О Сехун, кстати.
- Приятно познакомиться.
Цзытао тогда улыбался Сехуну на миг дольше, чем необходимо для вежливости, и весь этот миг несколько измученное сердце не билось внутри тощей и бледной груди. В конце урока Цзытао повернулся снова, вернул тетрадь, поблагодарив за услугу, и, кажется, снова обо всём забыл.
С тех пор Сехун внимательно записывал не только своё домашнее задание, но и Цзытао, если оно случалось разным, и кропотливо выполнял оба варианта.
- Он будет идиотом к выпуску, - смеялся Чонин, выслушав душещипательную историю с тетрадками, - Как невежливо с твоей стороны.
- Он и так идиот, если честно, - необидно парировал Чунмён, уже не скрываясь держа Чонина за руку, пока они втроём шли по вечерней улице, - поэтому терять нечего. Но это мило, что ты так о нём заботишься.
- А больше никак не получится. А так он, кажется, запомнил моё имя.
В голосе звучал болезненный восторг и «Ким-каппл», как их называл Сехун, как по команде, отвели глаза куда-то в сторону.
А в последний учебный день, когда экзамены были уже позади, а весеннее солнце дразнилось в распахнутые окна, Хван Цзытао подошёл к парте Сехуна, положил на неё шоколадку и широко улыбнулся.
- Ты спас меня, Шишин. - и, прежде, чем Сехун успел расстроиться, пояснил, - Так звучит твоё имя на китайском. А это, - он чуть подтолкнул шоколадку к намертво обалдевшему Сехуну, - попытка отблагодарить.
Как Сехун пережил этот момент, не знал никто. Но он держался молодцом и даже спокойно отмахнулся с лёгким «мне не сложно».
«Для тебя – всё, что угодно», - думал Шишин, оплавляясь внутри до однородного тёплого месива, всю свою самую счастливую весну.